Но улыбается она, без слов догадываясь о его немом вопросе, говорит:
— Моисеенко из продотдела звонил, я заглянула — товарищ Тарас спит, он так устал...
— Надо было меня позвать.
— Нет, я слышала сама. Я передала слова в точности: приказ изменять запрещаю.— Она смотрит ему в глаза, прячет виноватую улыбку, чуть слышно коснувшись маленькой ладонью его руки.
Он не отвечает, он только согласно кивает головой, он смотрит, смотрит... и отвести взгляда не может от этих большущих черных глаз.
— А мне Борис перед отъездом велел не обижать тебя, Стась...
Они идут темным и длинным комитетским коридором мимо часового, мимо холодного безмолвия ряда дверей, плотно прижавшись друг к другу, в комнату секретариата, где «буржуйка», где «ундервуд», где тесновато, но уютно, где на обитом кожей диване придется коротать Станиславу долгие ночи бессонного дежурства. Она говорит:
— А Борис, должно быть, далеко... От него ничего не слышно. Этот Грай вечно такой упрямый, попусту поднимать тревогу не будет. А мне, Стасик, хочется о Борисе узнать что-нибудь. Хочется... на фронт... Меня ведь Грай учил стрелять.
Телефонный звонок врезается в предвечернюю тишину, и в трубке раздается мелодичный голосок телеграфистки с почты:
— Тася, это ты?
— Я, Розочка. Что там у тебя?
— Бери лист бумаги и записывай. Алё! Приготовилась? Слушай. «Уездный комитет. Встретились под Комаровским поселком». Дальше... Ты слушаешь, Тася? Дальше следует такой шифрованный текст...
***
Встретились под Комаровским поселком.
К вечеру красные разведчики заметили конный отряд, продвигавшийся прямиком через поле. Впереди отряда ехал человек в английской шинели с голубой нашивкой на рукаве. Всадники молчали. Поодаль от первых хуторов отряд рассыпался по полю — и так, россыпью, всадники поодиночке приблизились с разных сторон к околице. Их встретил вобачий лай. Мальчик, стоявший возле хаты, кинулся в дверь. В ту же минуту в окне показалось озабоченно-любопытное лицо хозяина.
— А можно было б их напугать,— почти шепотом произнес разведчик-комсомолец, и в глазах его сверкнул задор. — Если б выстрелить...
— Не дури, смотри...
И разведчики углубились в лес.
Командир Грай через несколько минут отдал приказ.
— Начинать!
Хутора окружили цепью из-за леса и в сумерках затянули цепь потуже. Двигались околицами, то и дело залегая. Первые посты сняли бесшумно, потом открыли огонь. Округа откликнулась эхом стрельбы. Патриархальное величие зимнего вечера — загадочное молчание леса, белая гладь заснеженных полей, словно пришедшие из народной сказки,— все это разом было разрушено появлением людей. Все слилось в один общий стон: и выстрелы, и эхо их, и лай собак, и всплески лошадиного ржания, и однотонное тарахтение пулемета — в ночь, наугад, лишь бы бить. Среди людской толчеи на разгоряченном коне скакал военком Грай, организуя и вдохновляя первую атаку крушноярской армии, и хоть не все видели его, догадывались, что он здесь, чувствовали его волю и загорались его порывом. В упоении боем стремительно двигались вперед, гнали белых... и утро (мороз, кроваво-алый солнечный восход, окутанный дымкой) застало наших в Комаровском поселке. Деревенская улица вытянулась перед ними молчаливо. Съехались на бугре, на краю дороги. Грай обратился к Кравченко:
— Бери несколько человек да езжай, улаживай. Задержимся тут.
Белых в деревне не было. Прихода красных не заметили, и только церковный звонарь, поняв, кто пожаловал, хотел было ударить в колокола, да взбираться на колокольню не было большой охоты. Он первым и вышел навстречу Кравченко.
— Старшой ваш — где? — спросил Кравченко, сдерживая лошадь.
— Кого? — с хитрецой в левом прижмуренном глазу переспросил звонарь.— Кого спрашиваешь?
— Старшого спрашиваю.
— Не знаем,— отрезал.
— А ты здешний? — вмешался в разговор русоволосый красноармеец.
— Тутошний.
— И не знаешь вашего старшого, старосты?
Звонарь поскреб рыженькую с красным отливом бороденку, опять прижмурил левый глаз, и лицо у него расплылось добродушной улыбкой.
— Так бы и спрашивали. Вонока там,— показал вдоль улицы.— Где березы. Савотейчик Пилип, староста.
Это была новая изба, крытая гонтом, с плотно закрытыми ставнями. Высокий забор окружал ее, и молчаливые — столетние, видать,— березы в зимнем наряде стояли вдоль забора. Кравченко спрыгнул с седла, толкнул калитку; прогремела цепь, подал голос заливистым лаем пес, на этот лай отозвались собаки в соседних дворах, и вся деревенская улица заполнилась им.
Испуганная женщина шмыгнула в сени, клубком под ноги Кравченко бросился пес. Борис оттолкнул собаку коротким «пшел!», вступил на порог избы. У двери встретил хозяин, коренастый пожилой человек с курчавой бородой, и в первую минуту рассмотреть лицо за этой бородой было трудно.
— Пилип Савотейчик — вы будете?
— Мы.
И тотчас засновали босые девичьи ноги — в сени, в кладовку, и друг за другом появились на столе: бутылка настоенной на вишневом листе водки, блины, сыр, сало и моментально затрещало на сковороде, пошло вкусным запахом по избе — вареное, жареное, печеное.
— Хлеб-соль, прошу!
В тот же день, на закате, когда цепкие рождественские морозы брали землю в свои плотные объятья, когда стыл в морозной тишине гул церковных колоколов,— собрался сход всего сознательного населения Комаровского поселка.
И первым вопросом на том сходе был вопрос о хлебе. Полевой телефон, спешно оборудованный в избе Савотейчика, хрипловатым гудением выдавил приказ из города: «Организуйте продразверстку, учитывая обеспечение армии на месте. Город ждет хлеба. Отряд поручаю возглавить Кравченко. Тарас».
Комаровская детвора липла, как пчелы к сладкому, к окнам приходского училища, где собрались взрослые говорить о хлебе. И видела детвора строгое лицо военкома Грая, требовательные, скупые жесты его. И был у детворы тайный восторг перед этим человеком, и сквозь оконное стекло хотелось ей услышать, о чем ведет речь этот человек, прибывший в село вместе с войском, прискакавший на буланой лошади, гораздо лучшей, нежели у Савотейчика.
В это самое время улица вдруг озарилась ярким пламенем, и детвора, оторвавшись от окон, с криками и гиканьем помчалась на край села, к Савотейчиковой околице, к гумну. Яркое пламя стояло над гумном, и плотными слоями уходил в небо дым. С какой-то издевкой, всхлипываньем, затаенным хихиканьем ударили колокола: бом-блём- бом, бом-блём-бом. Густой толпой посыпался из училища народ, и впереди всех мчался, раскинув в стороны руки, Пилип Савотейчик.
— Мое гумно, хлеб, хлеб горит! — кричал он людям, и вторили ему злым хихиканьем церковные колокола: бом-блём-бом, бом-блём-бом.
...Чернявый красноармеец отстаивал часы своей ночной вахты, думал о родном селе, что оставалось по ту сторону Крушноярска, мысленно прикидывал, сколько отец даст хлеба войне и государству, и морщился чернявый красноармеец от назойливой мысли — пусть бы не прятал отец хлеб, а дочиста отдал лишнее войне и государству, то есть — ему, сыну. И прогоняла одна мысль другую, и вспомнил красноармеец случай, произошедший сегодня.
Исхудалый, с чахоточным румянцем на лице, в рыжей поношенной куртке был тот человек. Он пришел в дом, который охранял красноармеец, помялся, переступая с ноги на ногу, кашлянул для смелости, спросил:
— Где здесь, товарищ родненький, начальник ваш?
— Военком нужен, дяденька?
— Нет, этот, помоложе...
И человек втащил в коридор мешок, развязал, набрал пригоршню зерна, поглядел на него, взвесил на ладони, высыпал назад.
— Скажи ты начальнику своему, мол, Корней Омельянюк принес... державе,— и он густо покраснел лицом, вспотел даже.
...Чернявый красноармеец всматривался в ночь, и ночь лежала перед ним глухая и черная, совсем как в бабкиных россказнях страшных, и село раскинулось перед ним в ночи, молчаливое и настороженное в окаменелой немоте, скрывая пугающие призраки лихолетья. Вдруг красноармеец услышал скрип полозьев и хруст шагов. Он зорче вгляделся в тьму. И в глубине морозной пустоты заметил он сани и людей возле них, окутанных паром. Красноармеец взял винтовку наперевес. Окрик эхом отозвался по округе. Выстрелил. Кони понесли. Красноармеец вторично выстрелил, побежал вдогонку за санями. Кони мчали на выгон, прямиком к реке, оставляя дорогу в стороне. Красноармеец заметил, что от села бегут свои, нагоняют сани, перехватывают ошалелых лошадей.
А на утро возле училища была расклеена бумага, вокруг которой сразу выросла толпа.
«Именем советской власти,— говорилось в бумаге,— именем Круншоярского уездного исполкома
за скрытие хлеба,
за содействие белобандитам,
за контрреволюционную агитацию —
эксплуататора и кровопийцу Савотейчика
Пилила Романовича, от рождения 43 лет, женатого —
р а с с т р е л я т ь».
Это был первый приговор к расстрелу, подписанный рукой Кравченко, и в перелеске — в молодом сосняке — приказ его был приведен в исполнение следующей ночью.
В таких же перелесках, ожидая захода солнца, притаились люди, чтобы по приказу человека в английской шинели броситься на Комаровский поселок, на Крушноярск, на Рэсэфэсэрию.
И иной враг — незаметный, упрямый — уже занимал круишнярские окраины. Этот враг долго полз к Крушноярску, не обращая внимания на мороз, на метели, пробирался извилистыми дорогами войны и голода. Его не замечали посты, не окликали постовые:
— Куда идешь?
И нельзя было крикнуть — резко и требовательно — этому врагу:
— Сто-ой!
Незаметно, врасплох захватил этот враг окраины Крушноярска.
***
...Из пятидесяти двух лет своей жизни доктор Владимир Осипович Неерзон двадцать пять провел в Крушноярске. Основные вехи жизненного пути доктора таковы — женитьба, рождение детей, объявление войны и уход на нее сына, все российские революции,— и все это связано с Крушноярском. В начале империалистической войны доктор Неерзон сделал несколько чрезвычайно сложных хирургических операций, спасших жизнь раненым. Оперированных им демонстрировали в Киеве и в Москве, о докторе Неерзоне заговорила передовая медицинская мысль, его приглашали в губернскую клинику ординатором; великая княгиня Ольга лично обратилась к нему с наивно-патриотическим приглашением: пожалуйте к нам, в военный госпиталь, созданный усилиями августейшего двора для русских воинов; прошел слух о докторе Неерзоне и в Германии. Империалистическая война принесла известность доктору Неерзону, а он укрылся от нее в своем особнячке в заштатном городке Крушноярске. Выдающийся этот хирург выращивал в своем садике тюльпаны удивительной ра