сцветки и размеров, долгими часами просиживал в земской больнице, делал там разные операции, насвистывая при этом шаловливые мотивчики, а по вечерам, в зеленоватом фланелевом халате, в мягких, того же цвета, туфлях, развалясь в гостиной, слушал, как дочь под собственный аккомпанемент поет романсы великого Глинки.
Потом с фронта пришел сын, пожертвовав левой рукой во имя Российской империи, которая, в свою очередь, отметила эту жертву Георгиевским крестом. В особнячке воцарилась тишина, все реже и реже, поднимались на окнах запыленные годами шторы,— в комнатах стоял полумрак, и сын, валяясь целыми днями напролет на турецкой софе, читал Блока и Бальмонта. Дочь доктора готовила себя к выходу в «свет», мечтая в столице продолжить путь отца — стать медиком, врачом, но война и беспокойный характер отца препятствовали этому, удерживая дома, под бдительным оком. Дочери шел восемнадцатый год — пикантный возраст для молодой женщины, когда природа берет ее за обе руки и увлекает в неизведанные и непознанные миры желаний и чувств, когда эти миры желаний и чувств возникают перед ней загадочными и соблазнительными ребусами. Дочери шел восемнадцатый год, а однорукому Юрию было двадцать пять. Это был мужчина, рано вкусивший из чаши жизни и наслаждения, и горечи, и пресноватой, подперченной для вкуса, мути в достаточно крупной пропорции, настолько крупной, что всякий последующий день его существования не сулил ему ничего, кроме негромкого звона пружин в софе да романтического тумана Блока и Бальмонта.
Тихая, маленькая Элен, как ее называл муж, доктор Неерзон, материнским чутьем угадывала, что молодым людям — и сыну и дочери — необходима отдушина, определенная дисгармония в неторопливом беге их жизни, чтобы эта жизнь сделалась интересной, чтобы неторопливый бег ее замедлялся, словно в прошлогодней тропинке, поросшей свежей травой, сверкая разноцветными осколками веселья и озорства. В этих ощущениях сказывалась сила материнского чувства, сила житейской практики,— мать понимала, что лишь развлечениями можно спасти дочь от случайностей, подкарауливающих нас в наши восемнадцать лет. Сын заботил ее меньше, в глубинах своего сердца она понимала, что он обретет место в жизни сам, ибо у него был свой ум и свои взгляды на действительность.
И однажды доктор Неерзон был приятно удивлен по-юному удалым гомоном, серебристым, как порой называют, смехом и песней, которые заполнили собой особняк. В прихожей доктора встретила жена, с извиняющейся улыбкой на лице она шепнула ему:
— У Юрика и Кати гости. Переоденься и выходи,— и она поцеловала мужа в щеку.
Доктор Неерзон, повязывая редкостный — в бирюзовые бабочки — галстук, прислушивался к шуму в гостиной и добродушно улыбался в зеркало: он любил молодежь.
В зеркале доктор Неерзон увидел свою лысину, долго и старательно заглаживал ее седенькими волосами, обильно смачивая их одеколоном. В собственных глазах доктор сейчас молодел.
В гостиной он был встречен шумно, криками «ура». Он приготовил сюрприз: поднял руку и призвал к тишине. Обвел глазами всех собравшихся, заметил хорошенькую светловолосую подружку дочери, подошел к ней и:
— Позвольте быть вашим кавалером на нынешнем вечере. А это — в знак моей верности! — и он достал из-под полы тюльпан.
Молодежь захлопала в ладоши. Сюрприз был самым настоящим: за окнами по темным крушноярским улицам разгуливала метель.
— Юрик! Юрик! — кричала через всю гостиную сестра. — Спой нам что-нибудь.
— Спойте! Непременно! — подхватили.
Лампу под японским абажуром поставили на рояль, на лакированной, глади которого задрожали, переливаясь, разноцветные отблески. За рояль сел молодой доктор, коллега отца. И все устроились так, чтобы лучше слышать.
В голубой далекой спаленке
ваш ребенок опочил...
Тихо вышел карлик маленький
и часы остановил.
...А за окном, по крушноярским улицам, разгуливала метель, и двигалась метель на город из лесов, с бездорожья из чертова логова. И по этому бездорожью где-то под Крушноярском пробивались к тракту лошади, запряженные в широкие крестьянские розвальни. Под тулупом в розвальнях лежали двое, а третий, стоя на коленях, гнал лошадей. Сквозь завывание ветра было слышно, как один из двоих стонал, раскинув в беспамятстве по саням руки. Третий, не жалея сил, гнал лошадей, ведь он слышал этот стон, улавливал еще и слабый стон второго человека, слышал и то, как этот второй внезапно умолк. И одолевал третьего страх от того, что один замолчал, ведь — не ночью бы поминать это — всякое могло быть с ним. Стало понятно человеку — третьему, что не выйти ему на тракт и пора отпускать вожжи, давать лошадям свободу. И человек дал свободу лошадям, и лошади преодолевали метель в ночи, а метель бросалась на них в лобовую атаку.
Тем временем наступала пора ужина. Жена доктора пригласила гостей в столовую, и молодежь гурьбой хлынула к столу. Первую рюмку налили хозяину, и доктор Неерзон произнес тост:
— Хотел бы выпить, дорогие мои, за свою молодость, да ничего не попишешь — за нее не выпьешь.— Он шутовски развел руками.— И все же нынче вечером я почувствовал себя молодым, вспомнились мне студенческие годы.— Он помолчал, припоминая что-то.— Вы помните... помните!..— Начал отбивать такт, взмахивая рукою в воздухе.
Быстры, как волны, дни нашей жизни,
что день, то короче к могиле наш путь...
Налей, налей, товарищ, заздравную чару...
Резкий звонок прервал песню. Юрий вышел в прихожую, открыл дверь, и:
— Мне нужен доктор! — перед ним стояла в осыпанном снегом мужском кожухе, раскрасневшаяся от мороза и быстрой ходьбы девушка.
— Мне нужен доктор, очень нужен,— повторила девушка и стремительный шагом двинулась к двери столовой.
Юрий бросился за нею, забыв прикрыть дверь на улицу, и оттуда, из метельной ночи, ворвалась сюда стужа. Стужа толкнула дверь столовой, замигала большая настольная лампа.
— Доктор, вас просят в комитет. Их привезли... двоих... один по дороге умер... Второй жив, его надо спасти, обязательно спасти!
С поднятыми рюмками застыли на своих местах гости. Доктор Неерзон совершенно спокойно выпил свою рюмку, пошел в кабинет.
— Юрик, закрой, пожалуйста, дверь,— сдерживая раздражение, произнесла мать.— Подождите доктора в прихожей. Юрик, проводи.
Он пошел за ней. У нее упала рукавица, они оба наклонились, едва не стукнувшись лбами.
— Простите.
— Спасибо, я сама.
Стояли и молчали. Юрий посматривал на нее, на это легкое существо, с нежным румянцем и большими, неожиданно черными глазами.
— Что случилось? — соблюдая деликатность, спросил он.
Она вздрогнула.
— Их привезли с фронта... Один — красноармеец, комсомолец... А второй... это Кравченко, вы, наверное, слышали...
— Начальник продотряда, кажется?
— Да, — кивнула головой.
Появился доктор. Не торопясь, искал в ворохе одежды свое пальто, долго и аккуратно повязывал кашне.
Входя в столовую, Юрий услышал, как сестра сказала:
— Мы вместе с ней учились в гимназии... А теперь совсем не встречаемся. Она в комитете служит, большевичка! — И она громко и неожиданно рассмеялась во весь голос.— Давайте выпьем за большевичку! Ну, Юрий?
— Нельзя ли без комедий, Катя,— отрезал сухо и коротко.— Извините, я пойду й прилягу, голова что-то разболелась.
Он долго стоял в кабинете отца возле окна и видел, как разгуливает по крушноярским улицам метель. В снежном вихре мерещилось ему: военный госпиталь, и ночь, выстукиваемая тиканьем часов, бесконечная, затяжная ночь, и боль в левой руке. Кто-то в противоположном конце палаты бессильно стонал, потом затих. Пришли санитары с носилками, возились около постели, на которой только что затих тот. У дверей дежурная сестра о чем-то тихо спросила, и ей ответил санитар безразличным солдатским голосом: «Тридцать седьмой преставился...» Потом снова было тихо, Юрий считал, через сколько коек от него стоит та койка, на которой недавно оборвался стон. Выходило девять.
Юрий прикоснулся лбом к холодному стеклу, поежился от озноба. Прислушался к тишине в доме — услыхал, как тикают в столовой часы. Шумело в голове от выпитого.
Он подошел к дивану и устало рухнул на него.
Тем временем доктор Неерзон склонился над Кравченко. Он поправляет пенсне. Он морщит лоб. Он недовольно произносит:
Так... так! Зто не по моей специальности... Вызовите Окуня...
И в проеме двери возникает широкая Тарасова фигура, он приближается к доктору, сжимает его руку своей — здоровается:
— Моя фамилия — Ковальчук, добрый вечер, доктор. Что? — кивает на больного.— Отдает концы?
— Нет, что вы! — машет обеими руками на него доктор. — Парень сильный, не сдастся. Но это, понимаете ли, не моя специальность.
Тарас улыбается неожиданно широкой, удивительно теплой улыбкой.
— Ну-ну, доктор,— говорит мягко.— Вы не стесняйтесь нас, мы люди простые. Помните одно, доктор: этот парень нам до зарезу нужен, сами понимаете — такое время. Окуня сейчас не найдешь, в районе он. Пошла зараза гулять, может и в город проникнуть.
— И уже проникла! — выпалил доктор, и злыми, колючими стали его глаза под пенсне.— Тиф, сыпняк! Везите в барак больного. Немедленно!
Потом перенесли Кравченко на армейскую двуколку и повезли в барак, и всю дорогу кричал Кравченко, и крик его сливался в хриплый стон:
— Васька! Васька! — пытались выговорить губы, — Васька! Бей его, Васька! Не сдавайся, Васька, не отступай, голубь мой. — И снова стонал, снова плакал, раскидывая в стороны исхудалые свои руки.
А Ваську, товарища Ваську, которого привезли вместе с Кравченко в Крушноярск, Ваську даже и не вносили в дом, отвезли сразу в покойницкую, и там заспанный санитар положил Ваське на грудь кусок бумаги с неуклюже выведенной надписью: «Заразный». Васька пролежал в покойницкой до утра, пролежал целую ночь, а метель гуляла за тонкими стенами покойницкой, билась снегом в узенькую форточку, и искристый снег сыпался на Васькино на лицо.