А утром над крушноярскими окраинами солнце всходило сквозь морозную мглу — ясное, спокойное, равнодушное. Ярок был цвет солнца, и казалось: та же яркая краска и на Васькином гробе. Около больничных ворот собрались комсомольцы, и трепетал над ними новенький стяг с надписью «Крушноярская трудовая молодежь». Поодаль от толпы сгрудились музыканты-пожарники, курили и шутили в ожидании работы. Озабоченный Юрка Сергейчик бегал из покойницкой в больничную канцелярию, брызгал вместе со слюной беспокойные слова в телефонную трубку, приказывал, угрожал, просил. Верхом приехал товарищ Тарас, с ним — Станислав. На белом коне, молодой и непонятно радостный, Станислав Юткевич вносил дисгармонию в общее настроение. В частности, так казалось Тасе, но она поспешно отвела взгляд от фигуры Стася, и руки начали торопливо связывать друг с дружкой сосновые ветви — в венок.
Юрка Сергейчик заливисто крикнул:
— Порядок! В шеренгу — становись!
Тотчас на улице воцарилась тишина, капельмейстер взмахнул рукой, тарелки ударника застыли в воздухе. Из больничных ворот выплыл, чуть покачиваясь, яркий красный гроб, обвитый сосновыми венками. Глухо вскрикнул барабан. И флейты отозвались траурной мелодией. Плотнее стали ряды — и выровнялись, один к одному, люди в них, и лишь над всеми, над головами людей, плыл красный гроб, развевался стяг со словами «Крушноярская трудовая молодежь», да солнце, яркое солнце двигалось над толпой.
...Яркое солнце. В маленьком уездном белорусском городке, где нет высоких зданий, где горизонт открыт на все четыре стороны, солнце светит в морозные дни радостно. Яркое солнце. С ним связано много воспоминаний нашей юности — юности нашей эпохи. Яркое солнце. Оно было свидетелем Васькиных похорон — нашего товарища, нашего комсомольца, свидетелем первых похорон первой нашей утраты... И вспоминается мне: правым плечом поддерживаешь гроб, тяжелый, от всего отчужденный. А накануне того — ночь, и всю ночь напролет в клубе имени Третьего Интернационала в просторном зале лежит он. Нас — четверо. Мы стоим в почетном карауле. Ни шороха, ни звука. Через анфиладу раскрытых дверей видишь перспективу пустых комнат. Морозно. Каждые полчаса мы сменяемся и идем греться в тесный кабинетик с жарким оламенем в «буржуйке».
— Отдал концы,— мрачно говорит товарищ.
— Отдал,— соглашаюсь.
А на следующий день — вечером, после речей и строгой мелодии траурного марша на похоронах, поздним вечером приходит приказ: грузить дрова на вокзале. Подавленность — с плеч долой! Долой похоронный марш! Последние лучи зимнего солнца догорают в снегах. Мороз усиливается. Штабеля дров высятся над тобой неприступной крепостью. А там, в конце живого конвейера, около вагонов запевают песню. И вот запел и ты, тело наливается силой.
Мы — молодая гвардия
рабочих и крестьян.
И еще:
Смело, товарищи, в ногу!..
— Эй, эй, давай!
— Не оглядывайся!
— Жги костер!
— Раз, раз-эх! Раз, раз-эх! Раз, раз-эээ...
Э-эй, ух-нем, э-эй, ух-нем,
Ещ-ще-е раа да ещ-ще-е два-а...
— Угу-гу! Занедужили!
— Устанут скоро, подожди.
— Устанут? Ишь ты! Не устанут.
Под натиском белых наемных солдат
Отряд коммунаров сражался...
— Ну-ну! Веселей там! Гляди, утро застанет.
Утро застанет — приказ, считай, не выполнили, а выполнить его — честь, долг... перед мировой революцией. Комья смерзшейся земли стучали о Васькин гроб, и замер в воздухе от этого стука гул. Унылые расходились люди с кладбища. Вечерело. Кровью исходило солнце.
Проходя мимо родного дома, Тася спохватилась, что давно не заглядывала сюда, не разговаривала с родителями. Похороны навеяли на нее тоску, и вдруг неодолимо захотелось ей поговорить с родителями, выслушать мамины жалобы и злые парадоксы отца: как бы там ни было, свои они, родные. Тася взбежала на крыльцо, потянулась нажать кнопку звонка, но в этот самый момент подъехал Станислав.
— Здравствуй, Тасенька!
— Добрый вечер, Стась...
— Как Борис? — не слезая с лошади, спросил.
— Борис? Ему плохо... Как бы снова не пришлось на кладбище провожать...
Станислав улыбнулся.
— Это у тебя настроение такое, Тася... Борис... Он не такой, он стойкий...
— Да уж, стоик! — отмахнулась.— Ты куда?
— В комитет. Думал, ты там будешь, а ты к своим...
Она подошла к нему.
— Не пойду... передумала. Ну-ка, подвези! — засмеялась озорно.— С тобой поеду.
— Не застесняешься?
— Нет. Ну!
Потом они стояли в опустевшем комитетском коридоре у окна. Товарищ Тарас впервые за многие сутки выбрался домой, комитетчики разошлись, и опустевшее помещение на каждый шаг отзывалось гулким эхом. Тася выводила узор на запотевшем стекле, слушая Станислава.
— Нет, Тасенька, так умирать я не хочу,— говорил он.— Что это за смерть? Брр... Противно становится от одной только мысли. Другое дело, скажем, на фронте умереть. Разрыв шрапнели — и твое тело в ошметки... Моментально и без рассуждений. Так лучше...
— Перестань говорить об этом.
— Ага! — усмехнулся.— Теперь ты уклоняешься от разговора. Ну, ладно, ладно. Поговорим об ином, о жизни...
В этот самый миг где-то вдали возник густой и тревожный рокот, зазвенели стекла, и эхо этого звона прокатилось по коридору. Тася инстинктивно прижалась к Станиславу, и оба они начали прислушиваться к вечерней тишине.
Вдруг в дежурной комнате резко и тревожно зазвонил телефон.
Рокот усиливался.
По крушноярским улицам забегали люди, на окраине пронзительно завыла сирена щетинной фабрики, длинные шифры телефонограмм таили в себе тревогу. Вскоре по улице проскакал на коне товарищ Тарас, неуютные кабинеты уездного комитета наполнились народом. Люди плотно набились в коридор, и товарищ Тарас вырос в толпе, возвышаясь над всеми.
— Товарищи!— строго и громко сказал он, и в коридоре установилась выжидательная тишина.— Незачем устраивать сходы и заседания. Только что полученные сведения обязывают нас действовать без промедления. Расходитесь по своим коллективам и поднимайте всех, кто может держать винтовку. Именем советской власти объявляю всеобщую мобилизацию...
В казармах открыли отправной пункт. Тут выдавали оружие, формировали отряды, назначали командиров. Среди собравшихся было много молодежи, и Юрка Сергейчик, на голове которого едва держалась лопоухая шапка, был занят делами по горло: ему доверили идти на фронт во главе комсомольских отрядов.
— Совсем недавно первых проводили,— говорил пожилой слесарь, раскуривая цигарку.— Сына вместе с ними, а теперь вот и сам иду...— И он улыбнулся сам себе.
— Ничего, дядька,— как бы утешая его, сказал смуглый подросток в ватнике.— На фронте о сыном встретишься, веселей будет.
В глазах слесаря не гасла насмешливая искра.
— Мне что... у меня на плечах не одна винтовка побывала... империалистическую всю прошел... Ну а, скажем, ты. Парень еще молодой. Лет, видно, двадцать...
— Восемнадцать исполнилось.
— Ну вот, видишь... Куда тебе на фронт? Тебе книги в руки да науку грызть бы...
— Так ведь сперва, дяденька, отвоевать право на эту самую науку надо. Отвоевать, дяденька...
Получив винтовки, они вместе — пожилой и молодой — вышли на улицу.
Вокруг казарм полыхало зарево костров, возле которых грелись люди. У одного костра молодые голоса взрезали мороз и тьму:
Смело мы в бой пойдем
за власть Советов
и как один умрем
в борьбе за это...
А позже, когда винтовки были розданы, когда сорганизовались отряды, этот разношерстный народ начал выбирать командиров. Ярко вспыхивали костры, швыряя отблески пламени на тучи, что низко плыли над казармами, предвещая метель. В трепетном отблеске огней, в дыме, в снежной замети, в настороженном мраке — монументом, словно отлитый из бронзы, показался на коне Тарас.
— Товарищи! Разрешите назвать вас почетным и славным именем — красноармейцы!
Могучее «ур-р-ра!» громыхнуло близ казарм, сильней заволновались огни костров, круто пританцовывал конь под товарищем Тарасом.
— Банды генерала Белова наступают на город. Губерния занята. Наши красные отряды героически отстаивают Крушноярск. Их мало. Вы идете на поддержку. Желаю вам — стойко сражаться и победить. Да здравствует советская власть, товарищи!
Через город шли с песнями; за шлагбаумом, когда мигнуло красное око семафора, песни оборвались, и ударил в лицо бойцам ветер со снегом. Впереди отрядов ехал старый партизан Панас Мокеев, бывший подпольщик, машинист депо. А версты за три от отрядов на вспененном белом коне, вдогонку, мчался в неизвестность Станислав Юткевич, спеша доставить спрятанный на груди пакет по адресу: военкому Граю.
***
Сумерки наступают в лесу неторопливо. Вершины елей в снегу еще горят багрянцем: возникают удивительные ассоциации — чудесная сказка мерещится тебе в такую пору. Величие тишины, величие вековечной природы — вот основной мотив вечернего лесного пейзажа. Возможно, и волки в такую пору в лирической задумчивости провожают багровые тени солнечного заката: изголодавшимся волкам мерещится свежее мясо, горячая кровь.
Далеко в глубине леса — опушка. Непроходимыми тропами, сквозь дремотные леса пришли сюда люди, привели с собой лошадей, разложили костры, вытоптали ногами снег, и из-под снега выглянули серые мхи.
Вокруг костров, на расстеленной соломе сидят эти люди, усталые, они молчат. Лишь слышно — хрустит в лошадиных челюстях сено, булькает в котелках вода, один — смуглый — вполголоса напевает песню.
— Командир не приходил? — прерывает тишину пожилой человек, подкидывая сучья в костер.
— Никого из них нет целый день.
Несмелый огонек скользнул по свежим веткам, густые клубы дыма сизыми ручейками заструились вверх, ветки затрещали.
— Не подкладывай больше, чай дымом провоняет.
— Ничего, слаще пить будет. Не подложишь — погаснет, а морозец все крепчает.