— Скажи ты на милость,— встревает в разговор третий.— В городе тиф свирепствует, переполох, говорят.
— Всякое говорят,— настороженно вскидывается голова в треухе, озирается по сторонам, упираясь взглядом в темную стену деревьев вокруг.— Что-то командира нету... и этого, белявого, что из города приехал.
Вдруг раздается хруст шагов. Люди мгновенно подхватываются и — от костров к оружию. Из глубины леса до их слуха доносится голос часового:
— Кто идет? — и потом, словно выдержав паузу тишины: — Проходи...
Из темноты, из-за деревьев выходят к кострам два человека: Грай и Юткевич. Полушубок на Грае распахнут на груди, Грай идет, слегка покачиваясь, его поддерживает Юткевич.
— Что случилось?
В отсвете костра лицо Грая — болезненной бледности. Через силу шевеля губами, Грай цедит:
— Ничего. Неприятная встреча, хлопцы. Нам нужно...
Он покачнулся, рухнул на солому.
— Надо перевязку сделать,— сказал Юткевич,— Сделай, Артем.
Когда его перевязали, командир забылся в глубоком и тяжелом сне, сбросив с себя полушубок. Старик Артем, партизан из Большой Рудни (их отряд разбили, и он один добрался через сугробы и леса, сквозь метели и заносы к отрядам крупшоярцев), терпеливо, по-отечески опять и опять накрывал командира огромным своим кожухом.
— Нашел время хворать, мороз крепнет.
Ночью, в глухую пору ее, когда луна вдруг спряталась в тучах и тучи пошли широким половодьем по темному небу, командир проснулся. Он разбудил Юткевича, который, сидя у костра, только что заснул.
— Вот теперь самая пора,— проговорил шепотом Грай.— Надо послать людей по отрядам, передать план наступления. А ты, Юткевич, вместе с нашими двинешься по правую сторону Рудни. Заляжешь в ельнике — и жди сигнала. Без сигнала — помни — не начинать.
Через несколько минут двадцать четыре человека тронулись в путь — в ночь, в неизвестность. Впереди этого отряда шли командир Юткевич и седой старик Артем. Двигались молча. Каждый знал, что уходят они в бой, каждый слышал слова Грая: «Без сигнала — помни — не начинать!». И если не слишком верили они в этого юношу, неожиданно появившегося в их отряде, зато была крепкая вера у этих людей в командира Грая, и приказы его они выполняли строго. Раненый — командир Грай по-прежнему руководил, он был их душой, их верой, он был стержнем их единства. Долго и упорно пробивались они сквозь чащи, сквозь заносы, сквозь ночь. И о чем думали эти люди, уходя в бой, сказать трудно, одно лишь бесспорно: не жалели они минувшего, брали с боем будущее, вырывали из вражьих лап.
Долго шли. В темноте не различал Станислав старика Артема, каким-то шестым чувством ощущал, что тот рядом, здесь, что свой он, не подведет, на правильную дорогу выведет.
И припомнилось Станиславу...
Семья едет из Москвы на юг. В Москве — голод. Холодные колонны Большого театра. Даже знаменитости — в очереди за пайком. Отец считает себя протестантом. Тогда Станислав не отдавал себе отчета в том, что вкладывает отец в это смутное — протестант. На одном из концертов отец велит дирижеру играть «Боже, царя храни». Оцепенелая публика настороженно следит за танцорами: отец в средневековом славянском одеянии с трехцветным флагом империи в руках,— это какая-то патриотическая импровизация. Но вот настороженности как не бывало. Холодные колонны театра впервые принимали под свою сень нового зрителя: свист, гул, крики, шапки, рукавицы, кепки с ожесточенной силой полетели в танцора. «Протестант» вынужден был почти бегством покинуть Москву, кстати, содействовал ему в этом один небезызвестный литератор... И вот семья едет на юг. Отец восседает на полке и рассуждает. Отец говорит о том, какая блестящая карьера ждет его сына там... Где это «там» — Станислав не знает. Стоя у вагонного окна, Станислав молчит. За окном проплывают просторы огромной страны, его отечества, отечества сказок и преданий, которыми полно его детство. Станислав молчит, ведь он бурно спорил с отцом накануне отъезда, а тот в волнении поднял на сына руку. Этого было достаточно, чтоб возненавидеть отца.
И припомнилось Станиславу:
Тоскливая ночь, оплывшая свеча, поезд стоит на маленькой станции. Станиславу не спится. Он подходит к окну. «Крушноярск» — вокзальная вывеска. Станислав накидывает шинель и выходит на перрон. Густо настоенным ароматом встретила его августовская ночь. Он идет вдоль поезда. Легкий ветерок перебирает волосы. Поезд отправится дальше нескоро — узнает он.
Спать не хочется. Станислав идет куда глаза глядят, наобум. За вокзалом — штабеля дров. Занимался пожаром восток, и показалось Станиславу, что впервые в жизни видит он такую зарю. Бездумно бредет он мимо штабелей дров. Внезапно останавливается. Слышит:
Э-эй, ух-нем, э-эй, ух-нем!
Ещ-ще ра-аз и ещ-ще два-а-а!
Высокий тенор ведет эту песню, и песня, кажется, летит на восток, навстречу солнцу, навстречу дню.
И видит Станислав: молодежь грузит дрова. Платформа за платформой, штабель за штабелем, песня за песней. Станислав приближается к ним.
— Прогуливаешься? — дерзко бросает ему черноволосый парень, с каким-то подозрением взглянув на шинель Станислава.
Черноволосый этот парень — без рубашки, босой, густой и ровный загар лежит на его теле.
— Полюбоваться явился? — снова звучит пренебрежительный вопрос.— Невидаль, поди, для тебя.
— Не большое диво,— вдруг отвечает Станислав, сбрасывает шинель на землю, подходит к черноволосому.— Вот бревно, в одиночку тебе не поднять его.
Огромное дубовое бревно поднимают они на плечи. Вблизи платформы Станислав чувствует, что покрывается потом. Слепит солнце. Становится жарко.
В работе он встречает утро. Принесли хлеб, красные сочные помидоры. Со всеми парнями Станислав перезнакомился, а вкусные, словно переполненные солнечной кровью помидоры, казалось, пьянили его. Так — в работе, в шутках проходило это необыкновенное утро.
— Ну, прощай,— сказал Станислав черноволосому,— Поеду.
Тот тепло улыбнулся, сказал:
— Подожди. Мы всей компанией проводим.
Веселой шумной гурьбой высыпали они на деревянный перрон, поискали нужный поезд и поезда этого не нашли; дежурный по станции с досадой плюнул им в ответ. Махнул рукой, большим ключом запер вокзальные двери и отправился восвояси.
— Вот тебе раз! — засмеялся черноволосый. — Да ты, парень, не отчаивайся, переночуешь, завтрашним поедешь.
Имя черноволосого было — Борис.
Да, планы — планами, а вот поезда на Харьков на следующий день не было, зато через Крушноярск проходили красноармейские эшелоны, на юге был фронт, была.~ «единая, неделимая»...
— Направо,— тихо говорит Артем.— Сейчас лес кончится, будет поле. Еще версты три — и Рудня.
Когда выбирались из леса, начинало светать. По одному перебежками пробрались к столпившимся посреди поля сосенкам. Юткевич дал команду: привал. Пока все курили, он вышел на край сосновой рощицы. Перед ним раскинулось укрытое снегом поле, впереди и дальше — деревенские хаты, дорога к лесу, мост. Первые дымы потянулись из труб, в вечное свое странствие. Слышались голоса петухов, собачий лай. В рассветной тишине странно было думать, что здесь, в Рудне, враг, что тут, через это поле, по этой земле, пролег фронт. Напрягая слух, Станислав ловил каждый звук, каждый шорох, ожидая сигнала. Что-то прошелестело вблизи. Он встрепенулся, глянул на землю и увидел мягкие заячьи следы на снегу. Неслышно приблизился Артем (большие усы и ворот кожуха покрылись инеем), встал рядом, сказал:
— Смотри,— и пальцем в сторону деревни.
И Станислав увидел: на деревенской улице показались всадники, стало на деревенской улице людно.
— Начинается,— сказал Артем.— И они учуяли что-то, сукины дети. Хоть бы обошли наши,— и у старика дрогнула правая рука, словно хотел он перекреститься, но удержался.
На окраине рощицы — яр. Вдоль него и залегли цепью. Притаились. Сильными руками сжали винтовки. Заняв место в цепи, Станислав осмотрел своих и улыбнулся. «Все мои сверстники, один Артем старик. А вот этот, пятый с краю, пожалуй, и младше меня будет». Мысль оборвалась — Артем толкнул локтем:
— Смотри.
Вдоль плетней выезжали из деревни всадники. Впереди на белом коне офицер. Зеленую шинель с белым воротником, голубые нашивки уже можно было рассмотреть. «Взять бы на мушку да сбить его с коня!» — промелькнуло в голове Станислава. Он подполз на животе поближе к Артему, взял у него винтовку, прицелился.
— Остановись! — чуть не выкрикнул Артем, и глаза его сверкнули жестоко.— Хочешь, чтоб нас всех здесь пересчитали? Сигнала жди! — Он рванул винтовку к себе.
Что-то непонятное произошло со Станиславом. К лицу прихлынула кровь, глаза впились во всадников, к горлу подкатил комок, что-то трясло его тело, внушало — стрелять, не сдаваться.
— Ты чего! — отупело огрызнулся он на Артема. — Ты не указывай, а слушайся. Не командир — не учи.
И вдруг Артем навалился на него, вцепился обеими руками в винтовку. Станислав изо всех сил ударил его в грудь, и старик покатился в яр, в снег.
— Не командир — не учи!— повторил Станислав резко.
Не успел старик выбраться из яра — утреннюю тишину разорвал выстрел. Все увидели, как под белым офицером вздыбился конь, шарахнулся в сторону и оба они, всадник и лошадь, рухнули на землю. Всадники сдержали бег лошадей, подались назад.
— Промах! В лошадь попал! — с досадой процедил сквозь зубы Станислав и принялся снова целиться.
Тем временем всадники рассыпались по полю. И вдруг со стороны яра, словно из-под земли, возникла шеренга врагов. Затрещали выстрелы в тылу. Перед глазами Станислава замелькали лошадиные крупы, а через какое-то мгновение он увидел совсем близко блеск обнаженной сабли: земля, казалось, полнилась изнутри ужасным гулом. Всадники, размахивая саблями над головами, мчались на него, и нельзя было удержать себя на снегу, хотелось бежать, и бежать не назад, а вперед, вперед на всадников, на лошадиные морды, в круговерть боя.