ствовать ядовитые газы. Звонить в пожарную службу, найти воду, погасить… спасти компьютер!
Я уже задыхался от кашля. Горячие газы поднимаются вверх, сообразил я, встал на колени и пополз в спальню. Почему-то казалось, что лицо у меня мокрое.
Пол наклонился, контуры предметов расплылись…
Больше я ничего не помню.
Спокойный голос акушерки: у вас родился сын. Беньямин. Мы с пятилетней Лиллан едем в больницу – я умудрился в ее день рождения прищемить ей палец подвальной дверью. Наше обручение с Сесилией… ее прическа. Похожа на ангела.
Волны воспоминаний. Даже не воспоминаний – видений. Тихая радость.
Я не знаю, как они сумели меня вылечить. Говорят, несколько дней был без сознания. Ожоги не такие сильные, в основном первой степени, на руках кое-где второй. Сказали, что самое опасное – ингаляционные, как они назвали, повреждения. Я надышался дыма и ядовитых газов. Завернули в чистые белые простыни, дали внутривенный наркоз… ожог слизистых, обезвоживание. Много чего.
Проснулся я в паутине прозрачных шлангов.
«С вашей семьей все в порядке. Жена и дети живут в отеле».
Питье через соломинку. Чуть не насильно.
Однажды я почувствовал, что в палате кто-то есть. Кто-то сидит у моей койки.
Сесилия. Она протянула мне стакан с соком.
Мы не обменялись ни словом, да я и не мог говорить из-за повреждений гортани. Но и не только гортань… я просто не решался объяснить, что произошло. Себбе организовал поджог. Сказал же когда-то в гимнастическом зале: не стоит со мной собачиться. И подтвердил. Не стоит.
Я опять провалился в сон. Или бред – трудно определить. Не знаю, долго ли сидела Сесилия у моей койки.
Когда я проснулся, она была рядом – даже не знаю, уходила ли? Или так и сидела все время? И сколько я спал?
На стене в палате висела репродукция, изображающая лесное озеро. Закат – солнце окрасило небо в красно-оранжевый цвет. Не знаю… кого-то этот пейзаж, наверное, успокаивал, но я сразу вспомнил полыхающую кухню.
– Твой компьютер был открыт, когда я вошла в квартиру.
Я не понял, о чем она говорит.
– Он был открыт, – повторила она. – Я видела.
Я похолодел. Ощущение, будто сорвался с обрыва и лечу неизвестно куда. Закрыл глаза и отвернулся.
Она видела мой компьютер. Есть, конечно, надежда, что она имеет в виду таблицы «Эксель» с сомнительной бухгалтерией, но что-то подсказывало – нет. Не только «Эксель». Самое страшное – видеофильмы из усадьбы.
Может, она и поняла, чем я занимаюсь в последний год. В какое дерьмо я вляпался. Я был готов все рассказать. Но как объяснить эти проклятые фильмы?
– Это они подожгли квартиру.
Больше я не смог выдавить ни слова.
…В тот же вечер, когда Сесилии уже не было, ко мне подошла дежурная сестра.
– Вам звонит мужчина, Себастьян, как он представился. Вы в состоянии с ним поговорить?
Телефон висел на тумбочке рядом с койкой.
– Слушаю, – с трудом произнес я.
– Матс… ты помнишь, что я тебе сказал когда-то? – нежно спросил Себбе.
– Я и не собирался с тобой собачиться. Занял деньги на несколько недель – что за проблема? Ты слышал про «Гамбро»?
– Надеюсь, ты понимаешь теперь, как я действую в таких случаях, дружок. А ты сам-то слышал?
В его голосе было что-то странное. К тому времени я его достаточно хорошо знал – когда Себбе в ярости, он никогда не говорит так спокойно и даже ласково. К тому же это неожиданное «дружок»…
– Что я должен был слышать?
– Микаэла мне объяснила. Какие-то ловкачи… акционерное общество «Индап», дочка «Инвестора», предложило за акции «Гамбро» сто пятнадцать крон за штуку. Этот опцион, или как там его называть, в общем, то, что ты купил на мои деньги, сегодня стоит шесть миллионов. Ты гений. Фантастично, – добавил он по-сербски.
Я почувствовал себя легким, как облако. Как дымок от потушенного пожара…
– Я готов забыть про твою выходку, если будешь держать язык за зубами… по поводу поджога и прочего… Договорились?
Сесилия пришла на следующий день. Уже не надо было гадать, что именно она видела в моем компьютере, – прямо спросила, откуда взялись эти видео и фотографии. Решила, что мне нужна помощь психиатра, пока дело не кончилось бедой. Короче, уверилась, что я педофил.
Сидела на краю койки и говорила намеками.
– Когда? – и надолго замолкала.
Или:
– Матс?
И опять молчание.
Я не мог говорить с ней об этом. Невозможно. Рассказать – все погибло.
Время шло. В соседней палате кто-то включил телевизор.
Зашла сестра, принесла лекарства, проверила повязки и исчезла.
Не успела закрыться дверь, Сесилия наклонилась ко мне.
– Если ты не объяснишь, в чем дело, я передам твой компьютер в полицию, – прошептала она.
Я сделал вид, что сплю. Но был почти уверен: она знает, что я притворяюсь.
Остальная часть памятной записки представлена в отдельном документе.
36
Стены камеры: стоит дотронуться, тут же кажется, что все тело покрывается сеткой кракелюр, как на старинных холстах. Пол ледяной. Он лежал, свернувшись, на зеленом клеенчатом матрасе. Тошнило – вот-вот вырвет. И отвратительная, сосущая пустота в животе. Матрас сантиметров пять толщиной. Не больше.
Клеенка: ясно для чего. Чтобы легче отмыть кровь и блевотину после постояльцев. Щедрость государства истощилась на пороге этого заведения. Одеяло тонкое, подушка не предусмотрена.
Цемент, замазанный неумелым граффити, бетонный пол пахнет мочой. Ни туалета, ни телевизора, ни телефона. И почитать нечего, кроме идиотских надписей на стенах. Ручка, бумага – ничего. А вдруг кто-то задумает совершить самоубийство шариковой ручкой? Или удушиться комком бумаги… Захотел в туалет – дай знать как минимум за полчаса. Для тех, кто думает, что камера выглядит как в полицейских сериалах… Маленькая лампочка под потолком, микрофон подвешен так высоко, что даже Леброн Джеймс[76] не допрыгнет. С десятиметрового разбега.
Никола и раньше бывал в предвариловке, но никогда так долго. Уже прошло три дня, как полицейская овчарка намертво вцепилась ему в руку. Там, в канаве. И никто ничего не сказал. Ни слова. Только короткий допрос после задержания.
– Мы обойдемся без адвоката, глядишь, выйдешь отсюда пораньше.
Рука выглядела как фарш для котлет. Обещали прислать врача, но пока только промывали какой-то вонючей жидкостью и делали перевязки.
При обыске у него ни хрена не нашли, но все равно заставили просидеть три часа в одних трусах на «хулиганке», как они называли деревянную скамью в отделе полиции. Демонстрация силы. Почище, чем Путин с его полетами над шведской территорией.
– Ты подозреваешься в крупной краже со взломом.
Никола представлял, что может попасться, прикидывал линию поведения, но никогда не думал, что отнесется к этому с таким безразличием.
– Мне нечего сказать. Я отрицаю все обвинения.
Оба снюта выглядели как опечаленные щенки. Они были явно разочарованы. Что они ждали? Что он встанет раком и пригласит их себя изнасиловать?
Они ушли и оставили его сидеть. В трусах.
Через несколько часов вернулись.
– Тебе лучше признаться, Нико. Это неподходящее место для тебя, ты еще слишком молод. Рассказывай, как было дело, и мы тебя отпустим. Поговори с матерью. Мы тебя подвезем, куда скажешь.
– Позовите врача.
Помолчал и повторил:
– Позовите врача.
И ничего больше. Ни слова.
Уснуть он не мог. Есть тоже не хотелось. Хотелось курить, а еще больше – выпить стакан кока-колы. Рука болела, хотя ему дали обезболивающие таблетки.
Он не знал и никак не мог вычислить, что им известно. Прикидывал: где они могли наследить. Дверные ручки? Сейф? Мотоцикл? Камеры наблюдения? Самое главное – он не знал и не мог представить, как работают полицейские собаки-ищейки. Этот зверь вынюхал именно его? Или мог ошибиться?
А снюты молчали. Вернее, не молчали. Повторяли одну и ту же мантру: «Колись, быстрее выйдешь на свободу».
Как только за ним закрылись двери камеры, он заплакал. Не мог удержать слезы.
Почему они не допросили его подробнее? Он знал закон: они не имели права задерживать его больше четырех суток без предъявления обвинения. И Хамон, и многие из приятелей в Спиллерсбуде через это прошли. Тюрьма лучше, чем предвариловка: в камере батарея, нормальная постель и телевизор. Не то что здесь. Гуантанамо.
Далее: ему нужен адвокат. А кого выбрать? Того же, кто его защищал перед отправкой в Спиллерсбуду? Ханс Свенберг. Он и тогда страдал старческим слабоумием, а теперь наверняка ушел на пенсию. Если жив.
У Хамона был адвокат, Эрик Юханссон, он его защищал несколько раз, но если Хамона тоже взяли, Эрик будет защищать его. Но если Бог милостив и Хамон ушел – все равно. Он попросит Юханссона – и тень ляжет на Хамона.
Он перебирал известные ему имена. Тобиас Сандин, Клея Хольмгрен, Бьорн Фельт… Лучшие из лучших. С другой стороны: Никола никогда с ними не встречался. А сейчас ему нужен был человек, с кем бы он чувствовал себя спокойно, если не сказать – в безопасности. Если бы с ним была мама…
В дверь постучали. Смотровой лючок пополз в сторону.
– К тебе посетитель.
Никола потер лицо.
– Кто?
Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет. Надзиратель сморщил нос. Запах в камере, должно быть, – святых выноси.
– Полицейский.
– Кто?
– Полицейский. Не помню фамилию. Сидит и ждет в комнате для допросов.
Никола встал, и от резкого движения его прошиб озноб. Надел казенные тапки – в предвариловке собственная обувь запрещена. Вышел в коридор. Надзиратель пропустил его и двинулся следом. У каждой камеры на двери укреплена дощечка. Большинство пустует, но на некоторых от руки написаны инструкции для сведения персонала.
Диабет.
Не ест свинину.
Суицид.