Искал везде, где были краски.
Увы, возлюбленные Пери
Не отыскалися глаза,
И даже перед райской дверью
С ланит катилася слеза.
Но вдруг раскрашенные окна
Трансепта Ангел растворил,
И дня бессмертного волокна
Коснулись нескольких могил.
А! Вот она! Вот херувимы
Несут на мраморных цветах
Ее постель, невозмутимы,
Вот имя нежное в щитах.
В изножьи белая левретка,
В изглавьи задремавший лев,
На кудрях жемчужная сетка
И диадема королев.
Мелодия скрещенных пальцев
И груди девичий профиль,
И тайна в дремлющих зеркальцах, –
Волнует мраморная пыль!
6
И рядом тот же статуарий
Религиозного резца,
Неизъяснимо чистой чарой
Врезаясь в мускулы лица,
Миры таящие, Каррары,
Извлек святого паладина,
В доспех закованного старый.
Клинок меча его, как льдина,
Горел от боевой перчатки
До чешуей покрытых ног,
И крест сиял на рукоятке.
И был величествен и строг
В истоме облик под забралом,
И изпод Винчиевых век
В бессмертия потоке алом
Был зрим несущий человек.
И тут осознал я невольно,
Как был от красоты далек,
И стало нестерпимо больно,
И заструился ручеек
На сердце каменное Пери
Чрез стилизованный брокат,
И сожалел у райской двери
Я преждевременный закат,
В действительность не претворенный
До утра крайнего никем,
Хотя с стихией раздраженной
Боролся монсальватский шлем.
Но вдруг зашевелились пальцы,
Как ветром тронутые струны,
И звезды темные в зеркальцах
Глубоких сказочные руны
Полураскрыли с изумленьем,
И новоявленный сераф
Следил с предельным умиленьем,
Как уст зардевшихся аграф
Открылся для дыханий новых,
Как тело трепетное сразу,
Последние сложив оковы,
Предалось Эроса экстазу.
7
Меж тем последние гробницы
Раскрыли мраморные губы,
И рая радужные птицы,
В серебряные всюду трубы
Трагичной радости призывы
Рабам воскресшим протрубя,
Земные покидали нивы,
Перистым облаком клубя.
И только души запоздалые,
Влюбленные как мотыльки,
Уста сестер искали алые,
В забытые слетая уголки.
И только рыцарь идеальный
Лежал незыблемой мечтой,
Преображенный и печальный
Перед бессмертия чертой.
И с величайшим достиженьем
Несовершенной колыбели
Мы перед райским сновиденьем
Расстаться долго не хотели.
Влекли нас пыльные кулисы
Оставленной навеки сцены,
Кладбищенские кипарисы,
Жемчуг накатывавшей пены,
Влекли седые колокольни,
Музеев старых коридоры,
Красноречиво безглагольных
Статуй божественные взоры.
И тихотихо отлетали
Мы от мучительной темницы,
Где из живительной печали
Был облик правды многоликой
Тобою изваян, невольник.
Но трубное: пора! пора!
И ока Божий треугольник
Влекли в надзвездные края,
Как розы утром, раскрывая
Из края в край вокруг гроба.
Рабам врата раскрыла рая
Трагичной радости труба!
СЛАВА
Слава Богу в небе
Слава!
Слава солнцу брату
Слава!
Слава звездам сестрам
Слава!
Месяцу младенцу
Слава!
Тучам странницам небесным
Слава!
Морю Черному родному
Слава!
Степи матушке родимой
Слава!
Великанам горным
Слава!
Лесу темному на скалах
Слава!
Травке каждой в поле чистом
Слава!
Каждой бабочке и птичке
Слава!
Каждой белочке на ветке
Слава!
Каждой мышке серой в норке
Слава!
Каждой жабке на кувшинке
Слава!
Слава павшим за свободу
Слава!
Бога ищущим в темнице
Слава!
Умирающим за веру
Слава!
Мученикам слова чистым
Слава!
Слава всем поэтам в мире
Слава!
Слава всем творящим Бога
Слава!
Слава любящим друг друга
Слава!
Молодым на поученье
Слава!
Старым людям в утешенье
Слава!
Добрым душам в услышанье
Слава!
СВЯЩЕННЫЕ ОГНИ(Неаполь, 1955)
Из «Натюрмортов» (1946 г.)
ВРЕМЕНА ГОДА
Парк весной
Весна. На тополях сережки
Меж клейких прячутся листков.
На теплые шнырять дорожки
Явились ящерички вновь.
На клумбах в шелковистой травке
Ромашки раскрывают зонт.
Цикорий, золотые главки
Подняв, забыл про Ахеронт.
Лишь кипарисы так же хмуры
Да пиний черные зонты,
Но и меж них фиоритуры
Пичужек радостных слышны.
Всё небо – голубая лента,
Безбрежный путь для облаков,
Где только храмов Агригента
Недостает среди холмов.
Но на ковре из изумруда
Стоит лазоревый киоск,
Восьми колонн тосканских чудо,
Аркада, фриз, как чистый воск.
И в том киоске мы эфебы,
Влюбленные друг в друга так,
Что никакие уж Эребы
И даже палача тесак
Страшить не могут. Души наши –
Как желтоклювые скворцы.
Шампанское налито в чаши,
Мы – яви собственной творцы.
Вся сущность в создающем Слове,
Оно же синее, как фриз,
В своей мистической основе
Оно сверкает изпод риз.
Парк летом
Лето. Тополей колонны
Малахитные шуршат,
Словно их на Божьем лоне
Тучи белые смешат.
Липы пряны, олеандры
Промеж клумбами цветут,
Словно никогда Кассандры
Не пророчествуют тут.
На магнолиях, как губы
Сладострастные, цветы,
И в серебряные трубы
С нежной дуют высоты
Облачные серафимы.
Травка на лужке по грудь,
Твари в ней совсем не зримы...
Спрячься, бессловесным будь!
Шапку глубже невидимку
Опусти себе на лоб,
В синюю сокройся дымку
И блаженствуй, как набоб.
Плещут между клумб фонтаны,
Распыляясь с высоты,
Плещут рыбки, как гитаны,
Всё алей вокруг цветы.
Стих мой как ручей струится,
Серебристый меж цветов,
Стих мой – голубая птица
Меж жемчужных облаков.
Кончилось броженье мысли,
Бог отыскан, Бог убит:
Чашки спят на коромысле,
Божий Сын сокрылся в скит.
В том скиту его Невеста,
Вдохновительница слов,
Там пустынная Сегеста,
Крест спасительный готов.
В сладостном цветеньи парка
Жизнь приемлема теперь,
Гость желанный даже Парка:
Хаос раскрывает дверь.
Парк осенью
Осень! Осень золотая
Раскрывает дивный скрын
Для приятья горностая
Под рыданье окарин,
Что от грубого Борея,
Как морская снасть, свистят.
В черных тучах батареи
В недругов небес палят.
Сколько золота повсюду!
Что ни тополь, то свеча.
Ветер наметает груду
Золота, рубя с плеча.
Липы, как архиереи,
В ризах золотых стоят,
Золотые орхидеи
Всюду на ветвях горят.
Золотой ковер из Смирны –
Клумба каждая в саду.
Каплет жемчуг, как с градирни,
Скоро будет всё в снегу.
Всё попрячется в подполье,
Всё задремлет до весны.
Нам, уставшим от раздолья,
Тюрьмы зимние нужны.
Никакое совершенство
Возродить не сможет нас,
Но небытия блаженства
Приближается уж час.
Мшистые стоим, как боги,
Мы на мрачном берегу.
Все сокроются дороги
В первом девственном снегу.
Парк зимой
Зима. Как ледяные свечи,
Стоят аллеи тополей.
Под горностаем гнутся плечи
Деревьев, снежных королей.
Ни роз, ни лилий: хризантемы
Замерзшие вокруг стоят,
И серых облаков триремы
Холмы соседние пушат.
Зеленые в ряду скамейки –
Как мраморный от снега трон.
Нет ни одной в саду семейки,
Кладбищенский повсюду сон.
Лишь коегде из снежной клумбы
Торчит засохший колосок,
На все качающийся румбы,
Да воробьиный коготок
Койгде пуховую подушку
Иероглифом испещрил:
Искал, наверное, подружку,
Иль голод братика морил.
Нет и моей подружки тоже,
Нет самого уже меня,
Нет ничего, – на то похоже, –
Что из словесного огня.
Зато в лазоревой аркаде
На базе каменной лекиф
Стоит аттический в отраде
Небытия: умерший скиф
В нем спит с преставившейся Музой,
И хорошо им там в снегу,
За терракотовой Медузой,
На синем рая берегу!
ПОКИНУТЫЙ СКИТ
В дымке Фьезоле синеет,
Флорентийский Монсальват.
Облака благоговеют,
Восклицая: Свят, свят, свят!
На зубчатой колокольне
Стрелка часовая спит,
Рощи пиний безглагольны,
Как усопший эремит.
Из босой один я братьи
Францисканской уцелел:
В истребления проклятьи
Я – единственный пробел.
Как смиренный брат Беато,
Живописец золотой,
Я пишу, что непочато,
Что анахронизм святой.
В храме всюду паутина,
Гнезда серых воробьев,
Пыли бархатной гардина,
Вереницы муравьев.
Солнце сонное в витражи
По пергаменту скользит,
Святости былой миражи
Здесь никто уже не зрит.
Я пишу, но не кобальтом,
А стихами фресок ряд,
И пою высоким альтом
Про тритонов и наяд,
Про героев чистых духа.
И, как желтые листы,
По лесу кружатся сухо
Закрепленные мечты.
За оградой мшистой скита
Жизнь давно уже совсем
Схимником седым забыта:
Он и слеп, и глух, и нем.
ДВА ПОЛЮСА
Аллея Мильтона, как лента
Асфальтовая, под окном
Уходит вдаль до Агригента,
Что за морем спит вечным сном.
Другой ее конец под гору
Взвивается из бирюзы,
Где очарованному взору
Из чистой выстроен слезы
Грааля храм необычайный.
Пустынен нынче Монсальват,
Манящий облачною тайной
В малиновый подчас закат.
Два полюса суровой жизни:
Христос распятый, Дионис,
А посреди людские слизни,
Толпа голодных, злобных крыс.
Аллеей молодых платанов
Обсажен необычный путь,
Под ними речка из тумана
Струится. Тишина и жуть!
Я у окна стою часами,
Глядя на близкий Монсальват,
Хоть уношусь подчас мечтами,
Как золотистых туч брокат,
В дорийские над морем храмы,
Как маятник туда, сюда
Качаясь, скучной жизни драму
Вновь забывая иногда.
Я крестоносец запоздалый,
Я воскрешенный древний грек,
Я слова мученик усталый,
Я одинокий человек.
ЛЕТНИЙ ПОЛДЕНЬ
В полумраке свежем келья.
Мертвый на стене Христос.
Нега праздного безделья.
Жизненный исчез вопрос.
На комоде книжки сказок,
Гримм, и Андерсен, и Тик,
В рамках много грустных глазок,
Розы милой светлый лик.
Старенькие акварели.
Portovenere. Паранцы.
Сам я у морской купели.
Агавы и чаек танцы.
В полумраке всё чуть видно.
Мир сокрыт за жалюзи.
Ядовитая ехидна
Осталася позади.
Рядом в маленькой гостиной
За игрушечным столом,
Сказкой занята старинной,
Розочка строчит пером.
Афанасьев наш не Тацит,
Кесарей в нем страшных нет,
От него никто не плачет,
Русский в нем мужикпоэт.
Солнца золотые пальцы
Пишут пропись на стене.
Все заполнены уж пяльцы,
Я читаю как во сне.
– Солнышко, мой брат, ты право,
Важен лишь иероглиф,
Жить для сказки наше право:
В душах создается миф. –
К переводчице иду я,
Чтоб поставила печать
На уста мне поцелуя,
Чтоб не зная мира знать.
КАК БУДДА
Под развесистым платаном
Бронзовый в киоске Будда,
В созерцаньи неустанном,
Смотрит на святое чудо:
На живот, заплывший жиром,
На пупок свой материнский,
Что однажды с целым миром
Связывал, как исполинский
Мост, невинного младенца
С азиатскими глазами,
Мирового страстотерпца
С непросушными слезами.
Погруженный в созерцанье,
Он пупок соединяет
Снова с Матерью созданья,
Он, не зная, снова знает.
В парке нашем я, как Будда,
На зелененькой скамейке
Созерцаю Божье чудо:
Каждый созерцаю клейкий
Лист на тополе высоком,
Каждую в эфире мошку,
Каждую с червонным оком
Выползшую на дорожку
Ящеричку или тучку.
Но пупок мне уж не нужен:
Женину целую ручку
Я, когда мой дух недужен,
В темные гляжу ей очи,
Как в небесные колодцы:
В них природы средоточье,
В них идеи путеводцы.
И покой нисходит в душу,
И, как Будда, всё я знаю,
И гармонии не нарушу,
И слова в стихи слагаю...
ОРФЕЙ СРЕДИ ЭРИННИЙ
Купол синий, синий, синий,
Полог темный темных пиний,
Хоровод меж них Эринний,
Змеевласых, сухогрудых,
Углеглазых, змеемудрых,
Шмыгает меж желтым дроком
В поле знойном, одиноком.
Пляшет хоровод Эринний
Под зонтами черных пиний.
Сверху купол синий, синий,
Звездочек аэродром,
Божий недостижный дом.
В хороводе я Эринний
Под зонтами черных пиний
На рыдающей свирели
Плачу томно, чтоб без цели
Бабушки вокруг плясали,
Чтоб души не растерзали,
Разбредясь средь темных келий,
Где в словесном мы весельи
Жизнь проводим, тусклый взор
Погребая между шор.
Змеевласые, как смерч,
Захватя в объятья Смерть,
Необузданно кружатся,
Словно любо им купаться
В золотой небес парче,
В солнца пламенном мече.
Любо мне в кругу Эринний
Извиваться по спирали
Меж угрюмых черных пиний,
Любо синие скрижали
Словом русским заполнять,
Вспоминая ВечностьМать.
Истина в тебе, Орфей,
Усыпившем страшных фей!
ЧЕРНОЕ ПО СИНЕМУ
Пишут кисти кипарисов
В синем черные скрижали.
Никого уж нет в кулисах,
Никакой уж нет печали.
Из гробов, в земле прогнивших,
Корни извлекают мудрость,
Из давно уж переживших
Собственную златокудрость.
Много ль извлечешь сентенций,
Много ль истин для скрижалей?
В каждом уж сокрыт младенце
Корень вековой печали.
Черные иероглифы
Я в лазури не читаю,
Строгие природы мифы
Сам себе не выясняю.
Мудрость черных кипарисов
Нашей мудрости подобна
И развенчанных нарциссов
Чаровать уж не способна.
Но глядеть на эти кисти,
Пишущие иероглифы,
Без желанья и корысти,
Я не устаю, как грифы
В золоте летать заката
Через снежные вершины.
Ризы Божьи из броката
Архаичны и старинны.
Снежная вокруг пустыня
Очаровывает душу,
И душа, как инокиня,
Часто покидает сушу
Для гармонии вселенной,
Для мелодии извечной,
Для молитвы драгоценной,
Для мечты сверхчеловечной.
КАК ПРИ АДАМЕ
Плывут над пустырем сожженным,
Как при Адаме, облака,
И взглядом сонноупоенным
На них гляжу я уж века,
Гляжу глазами патриарха,
В степи пасущего овец,
Глазами зоркого наварха,
В сирен попавшего венец.
Да, я, наверное, Адамом
Был в созданном едва раю,
И не одним покрылось шрамом
Всё тело у меня в бою.
Да, несомненно, Божьим духом
Я был тогда одушевлен:
Прислушиваясь чутким ухом,
Я райский слышу карильон.
За всякие в раю вопросы
Неразрешенные изгнан
Я был на голые утесы,
На бушевавший океан.
С тех пор я полюбил пустыню,
Небес спаленную лучом,
Алтарь и Вечностьинокиню,
И позабытый Божий дом.
Пахучие люблю я травы,
И пиний черные зонты,
И гор синеющие главы,
И мшистые на них кресты,
Овечье в отдаленьи стадо
С немым столетним пастухом,
Но более всего мне надо,
Чтобы алмазным петухом
Стояло солнце надо мною,
Чтоб проплывали облаков
Эскадры белые по зною,
Чтоб ручеек струился слов.
КОЛОКОЛЬНЯ ДЖОТТО
Нет ни одной свечи пасхальной
Прелестней колокольни Джотто,
Когда она в ночи печальной
Горит таинственней кивота.
Стоит она легко и стройно,
Мечты готический цветок,
Колонн дорических достойный,
Ушедший в небеса росток.
Она, как канделябр агавы,
В тысячелетье раз цветет,
Как гор величественных главы,
Она растет, растет, растет.
И в сумерки из улиц темных
Она уходит в небеса,
Как всклик архангелов бездомных,
Как наших песен чудеса.
Нет ни одной свечи пасхальной,
Что так горела бы за нас,
Что б так молилась за опальных
В трагедии последний час!
НЕБЕСНЫЕ ФРЕСКИ
Всё лето небо было сине,
Как в селах черноморских хаты.
И в этой голубой пустыне
Царь золотой, одетый в латы,
Целует спящие растенья,
Целует выспавшихся тварей,
Потом палит без сожаленья
И превращает всё в гербарий.
И стало вдруг как на кладбище,
Покрытом золотым сударем,
И ветер озлобленно свищет
Пеан по убиенным тварям.
Всё жутко на земле спаленной,
Но в небе дивный фестиваль,
Что как рукой с души стесненной
Снимает смертную печаль.
Художникмаг, Егова старый,
Явился со снопом кистей
И пишет, пишет всюду чары
На фоне синем для детей
Своих седых, на смерть усталых
От странного слаганья слов,
И оживают вдруг от алых
Они симфоний облаков.
Дворцы воздушные и храмы,
Эскадры белых кораблей,
Загадочные монограммы,
Парады снежных королей,
Гигантские калейдоскопы,
Цветных иероглифов ряд,
Для фараонов гороскопы,
Тела волнующих наяд...
Еще не виданные стили
Не созданных в пространстве рас:
Все искупает ада силы
Такая живопись для нас.
ГОЛУБЕНЬКИЙ ЦВЕТОК
Цветочек вырос на могиле
Такой голубенький и милый,
Что и могила не страшна,
Коль он с таинственного дна,
Коль из глазных он вырос впадин,
Приюта шелестящих гадин,
Коль удобрен он был мозгом,
Зарытым в жирный чернозем.
Гляжу на камень с иероглифом,
Поставленный над мертвым скифом:
– Здесь Анатолий, Божий гном,
Спит непробудным, вечным сном.
Он был убогим менестрелем,
Упившимся небесным хмелем.
Пролейте слезы, облака,
Для синего над ним цветка! –
Над надписью был плосколицый,
Высоколобый профиль птицы
С копной волос, как белый сон,
В овальный вписан медальон.
И солнечный с любовью пламень
Грел серый над могилой камень,
И с удивленьем облик свой
Разглядывал я, как живой.
Так это всё? Цветочек синий
В тени благоуханных пиний,
Орнаментных пять лепестков
С ланцетиком сухих листков!
Он цвета солнечного неба,
Хоть вырос из нутра Эреба,
На нем грехов наверно нет,
Он то, чем должен быть поэт.
БОРЬБА С БОГОМ
Вне времени и вне пространства,
За облаками в синеве
Глядишь на звездное убранство
На темной мировой канве.
И древний демиург Иегова
Вдруг вырастает пред тобой,
И смело начинаешь снова
Диалектический с ним бой.
Всю ночь вопросы и ответы,
Как молний блеск, как острый град,
Как безорбитные кометы, –
И дивен Божий вертоград.
К утру глаза слепые Яви
Увидят, что ты хром и стар
От страшной мировой расправы, –
И исчезаешь меж отар…
БЕСЕДЫ С БОГОМ
Мои стихи – беседы с Богом,
И я веду их каждый день,
Чтоб задушевным монологом
Сомнения развеять тень.
Всё вызывает размышленья:
Убожество келейных стен,
В ничто бегущее мгновенье,
Творения на солнце тлен,
В состарившемся механизме
Мятежность мучащих идей,
Игра цветов в небесной призме,
Кровавые дела людей.
Подобно ошалелой мошке
На пыльном келии стекле,
Я пригвожден стою в окошке
Иероглифами во мгле.
Седые прорывает тучи
Хаоса звездное чело,
Но слышит ли Отец могучий
Пеан про мировое зло?
В души ритмичном часослове
Священный нектар бытия.
Смысл жизни в окрыленном слове,
Блажен, кто закрепил себя.
Пишу, пишу, журча прохладно
Меж камней мшистых, как ручей,
И на душе моей отрадно,
И я совсем, совсем ничей.
О СЕБЕ
Пустынником живу я добровольно,
И обвинить никто самодовольно
Меня в служеньи не дерзнет земном,
Меня, живущего словесным сном.
Я рано понял суету творенья
И даже христианского служенья
Тем ближним, что служили лишь себе,
Послушные безжалостной судьбе.
И цепь за цепью падала с меня,
И я, не ненавидя, не любя,
В пустыне жил нетопленых мансард,
Как в джунгле одинокий леопард.
Не обижая даже комара,
За облаками я следил с утра
И никому не нужные стихи
Писал, стремясь на звездные верхи.
Высокое я брать старался «do»,
И Бог меня не покидал за то.
Но даже Божьим я не стал рабом
И в землю не стучал покорным лбом.
Сомненье было мой пробирный камень
И вдохновения полночный пламень:
Как неустанный пароходный винт,
Сверлил я безотрадный лабиринт.
Нет, я не раб, ни Божий, ни людей,
Ни обольстительных сиренидей,
Я только свой, я только из себя
Черпаю смысл, несущее любя.
НЕСБЫТОЧНОЕ ЖЕЛАНИЕ
Чего бы я желал сегодня,
Вот в этот быстролетный миг,
Когда б рука меня Господня
Освободила от вериг?
Я пожелал бы быть в России,
Но в самой что ни есть глуши,
Где голоса родной стихии
В самом убожестве слышны.
Хатенок ряд на курьих ножках,
Кизячный дым совсем вдали,
Полынь с крапивой на дорожках
И с русским духом от земли.
И по небу чтоб плыли тучи,
Как золотые купола,
И покрывали храм могучий,
Где мы звоним в колокола.
И чтоб колосьев золотистых
Вокруг зыбился океан
И слов безбрежности пречистых
Рождался б из меня пеан.
И чтобы под руку Невеста
Неувядающая шла
И не было б на свете места
Для торжествующего зла.
И чтобы жаворонки пели,
Летая в полудневном свете,
И перепелки, из постели
Взвиваясь, пели: Пейте, дети!
И чтоб, беседуя о Боге
И таинствах метаморфоз,
Мы находили на дороге
Среди шипов гирлянды роз.
А между тем мы на чужбине
В лазоревой живем тюрьме,
И Бог забыл о Блудном Сыне,
Поющем в киммерийской тьме!
АПОФЕОЗ
За Monte Pilli Валомброза
Блестящий снежный горностай.
У водопада Арно Роза
Глядит на возвращенный рай.
За страшные отвыкли годы
Ценить мы Божью красоту.
Немые прелести природы
Судьбой прибитыми к кресту
Казалися со всеми вместе,
И никаких творенья чар
Не видели в святом мы месте,
Пока не догорел пожар.
Как хороши холмы Тосканы
Под сизым кружевом олив
И кипарисывеликаны!
Как San Miniato горделив
Фасад ажурный меж крестами,
Как Арно серебристый меч
Миролюбив, совсем Гаутами,
Как будто некуда уж течь.
Пойдем в капеллу португальца:
Я посажу тебя на трон,
Как некогда, когда страдальца,
Бесстрашная, за гордый сон
Ты полюбила неизменно.
Я преклонюся пред тобой,
Как некогда, чтоб сокровенно
Допеть псалом свой голубой.
Жизнь приближается к закату,
Но он ведь самый яркий миг,
По золотому он брокату
Раскроет лучшую из книг,
И мы прочтем апофеоза
Трагический, последний лист:
Мистическая будет Роза
На нем и я, Евангелист.
УТРО НА БОЛОТЕ
Я – натюрморт одушевленный
По воле скорбного Отца,
Давно уж высохший и сонный,
Сменивший тридцать три лица.
Давно уж между камышами
Шуршащими и бедным мной
Различья нет в лазурном храме:
Мы дети Матери одной.
С двустволкой, с сонною собакой
Шагаю я меж камышей,
Молитвенно, как перед ракой
Святых без головы и шеи.
На глади черной иероглифы
Бессчетных ножек куликов:
Болотные наверно мифы,
Следы лягушечьих стишков.
Койгде сторожевая цапля,
Как тотем в черном киселе:
Кровавая на клюве капля
Вещает о всеобщем зле.
Я не стреляю, пес не ищет,
Ружье – приятный атавизм:
Я для духовной вышел пищи,
Для радужных восхода призм.
Я – натюрморт меж натюрмортов,
Одушевленный божеством,
Гармония в моих аортах,
Слиянье с вечным естеством.
Я с камышом и с цаплей братья,
Лягушка каждая – сестра
Моя, как было до проклятья
В раю, где жизнь была игра.
ПОТУХАЮЩИЕ ЛАМПАДЫ
Жизнь догорает тихо, как лампада
Пред образом Мадонны чудотворной.
Я из кромешного уж вышел ада,
Покинув век мой суетный и вздорный.
Дела людей давно мне безразличны,
Как этот под окошком муравейник
С его возней ненужной, истеричной:
Полвека уж я на земле келейник.
Я мог, конечно, на святом амвоне,
Собрав толпу, читать ей поученья,
Я мог вести при колокольном звоне
Ее на миг к мечте, вверх по теченью.
Мне дан был от природы мощный голос
И слово, чистое как изумруд,
Но от сомненья побелел мой волос,
И бесполезен мне казался труд.
И гласом вопиющего в пустыне
Я стал на пятьдесят бесплодных лет,
И ящерички на Господнем Сыне
Плясали солнечный свой минуэт.
Лишь Ангел мой в пустыне путеводный
На каждый отзывался звучный стих,
И окружал нас океан свободный
И хороводы тучек золотых.
Теперь мы оба, как две звонокрылки
Усталые, касаемся волны,
И синие нас поглотят могилки,
Где мы заснуть для Вечности должны.
Как я люблю тебя, мой Ангел нежный,
На склоне этих безызживных дней!
Как наш Отец в лазури белоснежный
Следит за жизнию своих детей!
Из нас создастся скоро миф лазурный
Там в небе, над пустыней красных крыш:
Мы возвращаемся в наш град стотурный,
В наш солнечный, в небесный наш Париж!