СВЯЩЕННЫЕ ОГНИ
Горят, как летней ночью на болоте,
В душе у нас священные огни.
Мечтая о таинственном кивоте,
В безбрежности живем мы искони.
Освобожденья жаждем мы от яви,
Что каждодневно унижает нас,
Чтоб веер разворачивался павий
За нами с тысячами зорких глаз.
В каком бы ни были мы униженьи,
Мы к звездам поднимаем тусклый взор,
И кончится божественным виденьем
Мучительный для нас земной позор.
ДЫМОК
На сером небе сизый дым
Струится фимиамом,
И я, как снежный серафим,
Кружусь над мертвым храмом.
Кизячный дорог аромат
Покойной мне отчизны,
Что родился из смрадных хат,
Когда справляли тризну.
Полезный виден всюду след
Меж голубых сугробов,
И множество умолкло бед
В степи родной утробе.
Я сам когдато там искал
Любви и правды в Боге,
Но все надежды растерял
На столбовой дороге.
И этот лишь кизячный дым,
Что над пустыней снежной зрим,
На мерзлой дорог мне земле,
Когда я рею на крыле:
Он из исподней вертикаль
В бессмертную вселенной даль.
НАВМАХИЯ
Всё небо в черных парусах,
На бой несущихся мятежно.
Кипит сраженье в небесах, –
И слезы льются безнадежно.
При Саламине, как Эсхил,
И я сражался с Персом,
Теперь давно я стар и хил
На вечности траверсе.
Теперь сражаться я устал
С Иеговою, как Иаков,
Кремневый притуплён кинжал,
И жду я Смерти знаков.
Но я люблю еще смотреть
В окно на навмахию
И слогом Пиндаровым петь
Огнекипящую стихию.
ЛУННОЕ ВИДЕНИЕ
1
Как смоляное днище корабля,
Всю ночь чернели мрачно небеса.
В гробу лежали спящие поля
И обнаженные во тьме леса.
Я ясновидящим забылся сном,
Как странник у дорожного креста,
И Библии давил мне сердце том,
Как мшистая могильная плита.
Потом серебряные тихо пальцы
В раскрытую ко мне проникли дверь,
Касаясь мягко пыльного зеркальца
И зорко спящих по углам химер.
То лунные сквозь облака лучи
Загадочно влились в мое окно,
И заревом космической свечи
Келейное посеребрили дно.
На палисандровом в углу комоде
Усопших ожили внезапно лики,
Что в рамках бронзовых желтели годы,
Как в византийских храмах мозаики.
Они глядели мне с укором в очи,
Зато, что я так безнадежно жив,
Они ж на миг лишь выплыли из ночи,
Наверно думая, что я счастлив.
И я, ногой захлопнув двери створку,
Чтоб лунный луч не мог их воскрешать,
Заполз в нагретую постели норку
И начал беспокойно засыпать...
2
Но лунное сияние из щелей
Вдруг комнату залило странным светом,
Как будто бы я был средь горных елей,
В краю мечты, уже давно воспетом.
И распахнулась дверь келейки в поле,
Где девственный лежал на ветках снег,
И вдруг вошли, кого давно нет боле,
Кто переплыл уж на забвенья брег.
Трагической они явились группой,
Совсем похожей на «Граждан Калэ»,
Стоящих на безбрежности уступах,
Небытия загадочной скале.
Вот мама в черном платье, как Сивилла
С Сикстинского спустилась потолка,
Осанки гордой не могла могила
Смирить на все грядущие века.
На спящую она взглянула дочку
С неизъяснимой нежностью святых:
Так смотрят на светящуюся точку
На берегу, пока оркан не стих.
За ней с лицом хорунжего отец
В енотовой стоит согнувшись шубе,
Совсем еще по виду молодец,
Но синие его трясутся губы.
На сына он в студенческой тужурке
С измученным тоской глядит лицом,
Которого пытали будто турки,
Таким он кажется мне мертвецом.
Бок о бок с ним в прогнившем рединготе
Стоит учитель с головой Сократа,
В неразрешенной мысленной работе
Глядящий на умученного брата.
Лицо его полно казалось муки
И нерешенным жизненный вопрос,
И рядом с ним стоял, сжимая руки,
Прекрасный Леонардовский Христос.
Я заглянул в лицо Ему с восторгом,
Но ужаснулся: Он, как бедный брат,
Устал от странствования по моргам,
И угнетал Его второй возврат.
Они стояли предо мною молча,
И я боялся мертвых вопрошать,
Не видя исцеления от желчи:
Потустороннего на них печать.
3
Но вдруг последний в легоньком люстрине,
Худой и хрупкий, с мощною копной
Волос над нежной, женственной личиной,
Единственный как будто бы живой,
Сказал: – Ну, что же ты, товарищ Толя,
Двойник мой старый, не откроешь рта?
Потустороннюю ведь нашу долю
Узнать твоя давнишняя мечта. –
– Без слов прочел на ваших грустных лицах
Я отрицательный себе ответ:
Веселья больше в поднебесных птицах,
И не молчали б вы так много лет.
Но ты же жив еще во мне, двойник? –
– Я образ твой, умерший сорок лет
Тому назад: ты сотни раз возник
И умер, а меня совсем уж нет. –
– Чем мы различны? – Ты уже старик,
Я молод; ты вернулся снова к Богу,
А я безбожник: мой предсмертный крик
Пустынную ошеломил дорогу. –
– Вернись ко мне, потерянная юность! –
– Не призывай: она была нема!
Лишь к старости приходит многострунность
И закипает вещая душа.
Луна зашла. Буди же Антигону,
Сопутницу извечную свою.
Пускай ведет тебя опять к Колону,
Вы будете наверное в раю! –
Сквозь жалюзи врывались брызги солнца.
Портреты на комоде вновь мертвы.
Венец терновый на челе Колонца,
Туман под сводом смутной головы...
АЭРОЛИТ
1
Он с грохотом свалился с неба
Во дни нашествия французов,
Спалив в округе скирды хлеба,
Как матушкуМоскву Кутузов.
Стояло зарево над краем,
Земля дрожала, как в Мессине,
Бежали, словно при Мамае,
Селяне в выжженной пустыне.
Посыпались в мазанках стекла,
Волы у чумаков сбежали,
И родила кухарка Фекла,
Вопя от страха и печали.
Потом пошел пушистый снег,
И успокоились селяне.
Обозы целые телег
Собрались на нагой поляне,
Где, как алмаз, небесный камень
Еще в татарниках сиял,
И свечи зажигал о пламень
Какойто важный генерал.
Нас также часто целой школой
Водили на болид глазеть,
И всякой мудростью веселой
Способствовали поглупеть.
Но я в нем видел только друга
Немого, вестника небес,
И шел к нему в часы досуга
Надзвездных обрести чудес.
Он был из никеля и стали,
Как уверял учитель наш,
Но я в нем видел след печали,
И грыз в раздумьи карандаш.
Я на него ничком ложился,
Он теплый был и в январе,
И страстно, как дитя, молился,
С мечтою о небес Царе.
И всё росла во мне тревога,
И вопрошал я у него:
– Ты, значит, был в гостях у Бога,
В глаза ты видел божество?
Скажи мне всё, дружок всеведный,
Зачем ты был низвергнут к нам? –
Но как ни вопрошал я бедный,
Он не внимал моим словам.
Когда ж стучал я молоточком
В его алмазное чело,
Он тонким, нежным голосочком,
Как колокольчики, светло
Звучал, как стекляной бокальчик.
Но это был чужой язык,
И я, как неразумный мальчик,
К его молчанию привык.
2
Лет шестьдесят прошло с тех пор.
Я постарел и поседел,
Изведав горе и позор,
И близкий бытия предел.
О дорогом аэролите
Не вспоминал я никогда,
Хотя на мозговом магните
Он и покоился года,
Притянутый, как все опилки
Воспоминаний странной силой,
В покрытой пылию могилке
Со всею стариною милой.
Сегодня ночью вдруг приснилось
Мне, что я сызнова дитя,
Что поле желтое зыбилось
И прыгал пес вокруг меня.
Что бабочек ловил я сеткой
И одуванчики сдувал,
Но вдруг за ржавою решеткой
Алмаз небесный засверкал:
Под Александровской колонной
В высокой шелковой траве
Лежал болид мой неграненый, –
И вспомнил я о Божестве.
Сперва я созерцал с любовью
Товарища далеких дней,
Потом припал вдруг к изголовью,
Как будто в царствии теней,
И растянулся, как на гробе,
Но он был жаркий и живой,
И очень рад моей особе,
Как мне казалося порой.
И вновь зажглась во мне тревога,
И вопросил я у него:
– Ты, значит, был в гостях у Бога?
В глаза ты видел божество?
Скажи мне всё, дружок всеведный,
Зачем ты был низвергнут к нам?
Смотри, какой я старый, бедный,
Не верующий даже снам! –
И постучал я молоточком
В его лучистое чело,
И тонким, нежным голосочком
Он вдруг ответил мне светло,
Светло, как стекляной бокальчик,
Но не чужой то был язык,
И понимал согбенный мальчик,
Что к голосу небес привык:
3
– Мой милый мальчик, на вопросы
Твои теперь отвечу я:
Ты побывал мечтой в Хаосе,
Решал загадку бытия.
Я был большой духовной силой
В кромешном мраке мировом,
Когда казалось всё могилой
В Хаосе, спящем вечным сном.
Но сон окончился нежданно:
Задвигались вдруг небеса
И закружились неустанно
Вокруг извечного Икса.
Движенье стало вдруг быстрее,
Астральным всё зажглося светом,
Туманности были виднее,
Зажглися звезды и планеты.
Родился я, громадней солнца,
И излучил рои планет,
И в мраке звездные оконца
Таинственный роняли свет.
Как Млечный Путь, как пояс Божий,
В безбрежности мы извивались,
На вечность синюю похожи,
И чемто сказочным казались.
Но сами не были мы вечны:
Мы догорали, умирали,
Мы были слишком быстротечны,
От излученья застывали.
Настал и мой черед застынуть,
Покрыться водным океаном,
Извергнуть горы и пустыни,
Одеться лесом и туманом.
Чудовища на мне рождались,
Драконы, мамонты и змеи,
Что меж пещерами сражались,
Друг другу разгрызая шеи.
И наконец явились люди,
Что были кровожадней всех:
Они в земном великом чуде
Сознательно свершали грех.
Они всех побороли тварей,
За исключением незримых,
И с гордою царили харей,
Как свергнутые серафимы.
Они воздвигли всюду храмы
И тюрьмы для своих врагов:
Чудовищные в храмах Брамы
Из жертв несчетных пили кровь.
Непознаваемые тайны
Они, как дети, познавали,
Всё глубже, всё необычайней
Их становилися печали.
Как муравьи, они плодились,
Как тучи жадной саранчи,
И всё свирепей становились
Их ненасытные мечи.
И надоело то Иксу,
Вращающему карусели,
И взял Он звездную косу
И размахнулся словно в хмеле...
Два мира сдвинулись с оси,
Столкнулись с гулом, запылали
Кострами гдето в небеси,
И на пылиночки распались.
Ввалились горы, океаны
На той жаровне испарились,
Леса сгорели, истуканы
По стилобатам покатились...
А люди, ряд степных стогов,
В одно мгновенье стали пеплом:
Не стало всех земных богов
С гордыней суетной, нелепой.
И оба мира, как осколки,
Атомною распались пылью,
Они погибнувшие пчелки,
Исчезнувшие под ковыльем.
Я сам пыльца такая в мире,
Скитавшаяся бездну лет,
На мне покоились кумиры,
Которых и следа уж нет...
Не забывай же о болиде,
Товарище своем в степи:
Он мученик в исподнем виде,
Он светоч мертвый на цепи.
Он атом первородный в мире,
По воле павший Божества,
Но и твоя исчезнет лира,
Останется ковыльтрава.
И, может быть, она, на ветре
Клонимая, важней всего:
Она всех родственней Деметре,
В ее зыбленьи Божество.
Всего важней, мой друг, детали,
Они прекрасны и нежны,
В них меньше мировой печали,
Они приемлемы, ясны.
И ты деталь такая в мире,
И я люблю тебя, как пыль.
Бряцай же на незримой лире,
Зыбись пред Богом, как ковыль!
КОЛОСОК
Мне опротивели земля и люди,
И даже звезд алмазных хоровод.
Я погибаю в мирозданья чуде,
Как колосок меж разъяренных вод,
Нахлынувших неведомо откуда
Из дикого пустынного ущелья,
Что унесут его с гребня запруды,
Меж всякого засохнувшего зелья,
В широкую разлившуюся реку
И дальше в безбережный океан:
И не доступен будет человеку
Созревшего зерна святой Коран.
МЕЛОДИЯ
Кривые пинии стоят недвижно,
Устав от зимних бурь.
Ни дуновенья ветерка не слышно.
Торжественна лазурь.
Над головой перо висит лебяжье,
Как Ангела крыло,
И от небесного в душе плюмажа
Становится светло,
Светло, как будто из земной темницы
Освободились мы
И улетаем за море, как птицы
От тягостной зимы.
Нет больше на ногах подошвы
С грузилом из свинца:
Мы золотые в небе прошвы,
Горящие сердца.
Всё музыка, все в сердце струны:
Возьмешь аккорд,
И все понятны в мире руны,
Как свежий натюрморт.
МОТЫЛЕК
Он был червем, теперь он ввысь летает,
Я ввысь летал, теперь ползу червем.
Он ничего помимо крыл не знает,
Я с крыльями живу слепым кротом.
Он за три дня успеет налетаться,
Я за сто лет не наползусь вдокон,
И буду сам себе живым казаться
В тюремном даже замке без окон.
Он нектар пьет из самых сладких чашек
И в опьяненьи радостном живет,
Я желчь сосу, как жертвенный барашек,
И жизнь моя кровавый эшафот.
Но я люблю следить за трепетаньем
Его вокруг тюремного окна:
Он служит мне святым воспоминаньем
Того, как жизнь моя была полна.
ЗМЕИНЫЙ ОСТРОВ
В Черном море остров есть песчаный,
По прозванью Остров Змей,
Где я находил покой желанный
И чешуйчатых друзей.
Жили там лишь рыбаки босые
В камышовых шалашах,
И в кустах козявки голубые,
Жил и я, как древний шах.
С рыбаками я из Аккермана
Плыл под парусом туда
Для фантазии святой байрама.
Рыба вся была еда,
Да коврига хлеба, что по виду
Походил на чернозем,
Но никто там не терпел обиды,
И вокруг был Божий Дом.
Я читал морским сиренам песни,
И сползались из кустов,
В круг вблизи меня сплетаясь тесный,
Змеи всяческих родов.
Были там простые желтобрюшки,
Ужики из камышей Днестра,
Были там опасные чернушки,
Но и тех моя игра
Чаровала, как Великий Пан,
Хоть звучал простой сиринкс
И мне вторил грозный океан.
Да и сам я был, как Сфинкс,
Вряд ли братье островной понятен,
Внучкам райской колубрины.
Но, должно быть, голос мой приятен
Был для всей семьи звериной.
Что бы ни было, всю жизнь потом
Лучших я друзей не зрел,
И теперь последних песен том
Им я мысленно пропел.
АВТОМАТ
В моей душе гнездится червь древесный,
И весь я как источенный комод:
В труху мой тлен рассыпался телесный,
И не найти мне чрез болото брод.
Всю ночь червю проснувшись я внимаю,
Сверлящему всё новый в сердце ход:
Хоть направления не различаю,
Но скоро истощится весь завод.
Как автомат томлюся я на свете
И ни в какой не верую уж долг:
Одни слова еще живут в поэте,
И в облачный он запеленат шелк.
И звезды сквозь него давно сияют,
Как через волн прозрачный аметист,
И мысли, словно облак летний, тают,
И, как нарциссы в амфоре, он чист.
ОТРАЖЕНИЕ БОЖЬЕ
Я отраженье Божье на воде
Среди недвижных золотых кувшинок,
Я очертанье облака в пруде
Меж тихо шевелящихся былинок.
Чем больше я гляжу на этот лик,
Тем менее созданье понимаю,
Тем чаще слышу затаенный крик
И, как Орест, всё дальше убегаю.
Несчетное течение веков
Глядим на горестное отраженье
В трясине смрадной перегнивших слов,
И нет нам, как и Божеству, спасенья.
Чем дальше, тем трагичнее наш лик,
Полуиеговы и полусатира,
И слышится немой предсмертный крик
Удавленного отраженья мира...
ОРГАЗМ
В душе моей оргазмы катастрофы,
Крушение пылающих миров,
И всё тревожнее пишу я строфы,
Всё больше у меня нездешних слов.
Я Бога чувствую в себе диктовку
И чаще всё пишу, как вне себя.
Бесовскую я приобрел сноровку
Уничтожать всё сущее любя.
Найдя во всем творении изъяны,
Я их дроблю словесным молотком,
И синие бушуют океаны
На кладбище холодным языком.
Я сам себя уж раздробил на части,
Чтоб Фениксом из пламени восстать,
Но адские меня пугают пасти,
И в новую не верую я стать.
Внутри меня клокочет дико Этна,
Огонь чрез кратера струится край.
И все мечты давнымдавно бездетны,
И не от мира бренного мой рай.
ИЗУМРУДНАЯ ВУАЛЬ
Старые липы в аллее
Спят в изумрудной вуали,
Стало как будто теплее,
Дымчаты томные дали.
Льдинка растаяла в сердце,
Хочется вновь умиленья,
Хочется новое скерцо
Спеть на весны воскресенье.
Хочется старые липы
Словно сестер целовать,
Хочется тихие скрипы
Черных друзей описать.
Странные все мы Протеи,
Тысячи жизней у нас:
Муки, креста тяжелее,
Вдруг окрыляет экстаз.
Вылетел я из кокона
Пестрым опять мотыльком,
Царская светит корона
Над окровавленным лбом.
ГЛАЗА В КЛЕТКЕ
Когда я прохожу широкий мост,
Где в клетках вижу кроликов и кур,
Назначенных в желудочный погост,
Мне горло стягивает черный шнур.
Я со стыдом гляжу на сотни глаз
Невинных жертв жестокого порядка,
И в сердце вдруг проходит весь экстаз
От облаков, в лазури спящих сладко.
Ах, эти глазки братьев обреченных!
Как омуты они степных озер:
Так много в них загадок непрочтенных,
Так странен их неведающий взор.
Я вижу в них Небесного Отца
В часы великолепного творенья,
Когда еще не ведал Он конца
И полон был святого вдохновенья.
МИР БЕЗ МЕНЯ
Не Ангел я, не Брюгелевский черт,
А бедный лишь воробушка под крышей,
Обыденный, невзрачный натюрморт,
Зеленый мох в пустой церковной нише.
Никто меня, безродного, не ценит,
И сам я не ценю себя давно.
Тень облака меня в степи заменит,
И вспомянет одно лишь Божество,
Когда молитвой станет меньше в мире
И слов венок сгниет на алтаре:
Никто не будет на весеннем пире
Молиться в вымершем монастыре.
Мир будет совершенней без меня,
Судящего безжалостно творенье:
Всё будет из движенья и огня,
Как храм дорийский без богослуженья.
ПЕРВАЯ БЕСЕДА С БОГОМ
Сегодня ночью приближенье Божье
Почувствовал я в жуткой темноте.
Он обвевал убогое мне ложе,
Как ветерок на горной высоте.
Я ощущал Его в холодных венах,
В горячечно работавшем мозгу,
И на угрюмых отсыревших стенах,
Как будто на Эреба берегу.
Он грустную со мной завел беседу,
Как с Моисеем на горе Синае,
И сладко было ничегоневеду,
Как журавлю в летящей к Нилу стае.
– Ты, милый сын мой, стал отменно скучен
От горестных безвыходных вопросов.
Воскресни, стань, как ветер, многозвучен,
Возьми с печи свой страннический посох.
Не думай ни о чем земном, твори
Священные безбрежности созвучья,
Над миром белым соколом пари,
Или зыбись, как голенькие сучья,
Я создал пыль бесчисленных миров,
Кружащихся в непобедимом мраке,
Я ожерелья выткал облаков
И ядовитую спорынь на злаке.
Гармонию я создаю вселенной,
И не важны в творении детали:
Что значит пожиранье плоти бренной,
Раз возвышают голубые дали!
Ты голос мой, живи словесным хмелем
И создавай безбрежности псалтырь,
Живи по одиноким горным кельям,
Вселенная лазурный монастырь.
Спокойно можешь до утра заснуть:
Ты капелька жемчужной в море пены.
Когданибудь и ты, как Млечный Путь,
В мои вольешься голубые вены.
ВТОРАЯ БЕСЕДА С БОГОМ
Я шел чрез площадь. Солнечные стрелы
Разили, как святого Севастиана.
Исчезли вдруг телесные пределы,
И, как струя алмазная фонтана,
Я поднялся в чарующую высь,
Не ниспадая на стекло бассейна.
И облака вокруг меня вились
С атласною папахой тиховейно.
И вдруг откудато Отец Небесный
Ко мне спустился и мой дух приял,
Очищенный от накипи телесной,
И ласково пришедшему сказал:
– Ну, видишь ли теперь, мой сын любезный,
В чем было назначенье на земле?
И почему ты цепию железной,
Как Прометей, прикован был к скале?
В космической ОтцаХаоса глине
Добро и зло извек неразделимы,
И я творил гармонию в пустыне,
Где не безгрешны даже серафимы.
Но очищаться должен человек
От свойственной ему природной скверны,
И дан ему на это долгий век
С вершинами Синая и Лаверны.
Вот ты ко мне с фонтанною струей
Поднялся, рассыпая песен бисер,
И я тебя приемлю в терем мой,
Хоть ты мятежный был на «Арго» рыцарь.
На землю твой сейчас вернется прах,
Чуть зарябив зеленый глаз бассейна,
Но ты в моих останешься очах,
Как лучик света в тишине келейной.
НОКТЮРН
Из облаков ночных, как рыбий глаз,
Глядит меланхоличная луна,
Потухший в перстне Божием топаз,
И страшная Создателя рука.
То мумии засохнувшие пальцы,
Застывшие в бегущих облаках,
Что на космических поникли пяльцах,
Запутавшись в пылающих шелках.
Но я в гробу целую эту руку,
Создавшую для творчества меня,
Хоть и испытываю жизни муку,
И нет уже священного огня.
Отец, меня пугает лунный камень
На высохшей руке Твоей,
Меня холодный сожигает пламень,
И ослепляет звездный мавзолей.
Я сам застыл, как лунное сиянье
На золотом зыбящемся песке:
Меня пугает легкое дрожанье
В Твоей сокрытой в облаках руке!
СУХАЯ БЫЛИНКА
Пока я созерцал в окошко звезды,
Вокруг меня обвились три змеи
И высосали язвы и наросты
И все в груди сомнения мои.
И стал я легок, словно мотылек,
И выпорхнул из черной хризалиды,
И полетел на дальний огонек
На берегу таинственной Тавриды.
Там верного коня белеют кости,
Там юность вся моя в степном кургане,
Загробные там ожидают гости
В клубящемся предутреннем тумане.
Христос там и суровый Иегова,
И мой двойник земной, Сатанаил,
И девственные все мои слова,
И для Нимфеи чудотворный ил.
Увы, меня уж и туда не тянет,
Меня не тянет ныне никуда:
Мне будущего, скрытого в тумане,
Хотелось бы не видеть никогда.
Сухой былинкой над морскою бездной
Уже давно качаюсь в мыслях я,
Глядя на отраженье пыли звездной
В дыхании лазурном, бытия.
СТРАХ
К развязке уж приблизилась трагедия,
И виден за кулисами конец,
Но не классический герой из меди я,
Чтоб лавровый одеть на лоб венец.
Страшусь я, Господи, сокрытых тайн,
Страшусь конечного небытия.
Чем более весь мир необычаен,
Тем жальче от сомненья гибну я.
Чем дальше, тем неистовей я верю
В Тебя, суровый Бог моих отцов,
Хоть, может быть, люблю одну химеру
И нет Тебя, как в декабре скворцов.
Как царь Давид, я пьяненький пляшу
Перед твоим потухшим алтарем
И, как Отца любимого, прошу:
Испепели мистическим огнем!
ПЕНЬ
Все возрождаются весной деревья,
Как ни были б они уже стары.
Так почему ж и мне в дни лихолетья
Не выпустить побегов из коры?
Меня срубили, только пень остался,
Покрытый трутом и атласным мхом,
Но под землей клубок корней не сдался,
И изумруды в дереве сухом.
Они откроются, взовьются ветки,
Как пастырей кривые посошки.
На дудочки их летом срежут детки,
Иль странницы на новые клюки.
И соловей слетит залиться трелью
При томном свете лучезарных звезд,
И приобщусь я вешнему веселью,
И снова весь перерасту погост.
ВЕЛИКАЯ РУКА
Бог в каждой колыбели возрождается
На страсти новые и новый крест.
Голгофа никогда не прекращается,
Распятия по всем холмам окрест.
Немного есть пророков и поэтов,
Но мучениками хоть пруд пруди:
У всех пустынникованахоретов
Лонгиново копье торчит в груди.
И Богу нравится страдать в атоме
Одушевленном на больной земле:
В поэтов воплощается Он томе
И в певчей птицы радужном крыле.
Нет ни добра, ни зла, всё – привидения,
Всё – переменчивые облака,
Но Божье всюду видно отражение,
И Зодчего великая рука.
ЖАВОРОНОК
Душе пора освободиться
От жалкого гнезда давно:
Она, как полевая птица,
Летит в раскрытое окно.
Она, как жаворонок в небе,
Ликует, цепи оборвав,
Она в духовном только хлебе
Находит жизненный устав.
Внизу родная степь без меры,
Шуршащая на ветре рожь,
Идейные внизу химеры,
Кровавая равенства ложь.
Но здесь над облачною пряжей,
Меж ореолами лучей
И тысячью эремитажей,
Всё дух, что навсегда ничей.
И щебечу я от свободы
На бессловесном языке,
Как сын излюбленный природы.
И слезы льются по щеке
У путника от умиленья,
Что по проселку, весь в пыли,
Плетется в бедное селенье,
Едва приметное вдали.
ВОЛОШСКИЕ ВИТЯЗИ
В саду у нас, в посаде Шабо,
У устьев сонного Днестра,
Где соловьями пели жабы,
Стояло три богатыря
Волошских в камышах лимана.
Лет по пятьсот им было всем:
Еще в правленье Солимана
В прибрежный тучный чернозем
Их посадили с верой турки.
И, как зеленые мечети,
Они играли с небом в жмурки,
И в тучи погружали ветви.
Сиденья шаткие как троны,
Шатры надежные и в дождь,
И гнезда наверху вороньи,
Где жил какойто черный вождь.
А осенью в кулак орехи
Катились в сочную траву,
И золотые их доспехи
Шли на военную игру.
Мальчонком я избрал их в боги
И, как язычник, почитал.
Я поднимался в их чертоги
И Вальтер Скота там читал,
Читал Жюль Верна и МайнРида
И жил как Кожаный Чулок,
И не было прекрасней вида
На черноморский мой мирок.
Сперва вороны сторонились
Меня и с граем улетали,
Потом мы постепенно сжились
И добрыми друзьями стали.
Они мне позволяли даже
В гнездо колючее глядеть,
Не каркая как прежде в раже,
И воронятам песни петь...
Эх, детство, детство золотое,
Куда тебя Бабай унес?
Воспоминанья лишь святого
Остался солнечный утес.
Там мысленно сижу в рогатке
Я исполинской на орехе,
В зеленой сказочной палатке,
Мечтая о морской потехе.
И ветер ласково качает
Могучих витязей, как мачты,
Сны на ушко мне навевает...
Всё снова хорошо, не плачь же!
Я снова маленький шалун
И все друзья мои воскресли,
И море парусами шкун
Покрыто, и бабуся в кресле
Сидит с чулком, и край родной
Есть у меня, и горизонт
Неискрыленный за косой
Песчаной, где бушует Понт...
ЗАКАТ
Солнце каждый день заходит
В синий за морем чертог.
Все – невольники в природе,
Даже Вседержитель Бог.
Неустанно, безутешно
Создает Он звезды в мире,
Но всё созданное грешно,
И на поминальном пире
Вечно страждет наш Родитель,
Плоти суетной Зиждитель.
Я, как солнце, также в море
Каждодневно захожу,
И себе опять на горе
Над стогами восхожу,
Сгнившими на поле чистом,
Где грачи псалмом речистым
Повелителя встречают
И трагичным граем грают.
В ЛУВРЕ
Мы в Лувре перед Иоанном
Энигматичным Леонардо,
В пятнистой шкуре леопарда,
С перстом, простертым к Божьим ранам.
Ты на него похожа странно,
Как будто бы его двойник,
Или модель, сюда нежданно
Явившаяся на мой крик.
Мы оба смотрим с изумленьем,
И я блаженно поражен
Нежданным этим совпаденьем,
Хоть издавна мне дорог он.
Да, я тебя любил уж тайно
Извека, зная, что Господь
Пошлет тебя ко мне случайно,
Чтоб не свалился я исподь.
И это подлинный портрет
С твоей загадочной улыбкой,
Другой такой на свете нет:
Звучат в ней ангельские скрипки.
Ты прислана мне на подмогу,
Чтоб мог я написать псалтырь
И оправдать творенье Богу,
Уйдя в духовный монастырь.
В тщедушном подвизаясь теле,
Я обвиваюсь, словно плющ,
Вокруг тебя, и ты в весельи
Словесном мне дороже туч.
Кто знает, что мы и откуда?
Но тысячи метаморфоз
Свершили мы для песен чуда
Меж терниев и вешних роз.
ПОЛИП
Я мысленно чудовищный полип,
Прозрачный, как источника вода.
И руки у меня, как ветви лип,
Простерты в бездну неба навсегда.
Они длиннее солнечных лучей,
Они подвижней ласточки крыла,
Они острей дамасского меча,
Они пронизывают, как стрела.
Они ощупали светила все,
Насквозь пронзили мрачное ничто.
Давно познали мир во всей красе,
Играя с Богом в страшное лото.
Но Бог не виден в сумраке нигде,
Хоть чувствую Его повсюду я.
Ведь сам незрим в болотной я воде,
Как чудо странное небытия.
ЗОЛОТОЙ МОСТ
Солнце строит мост червонный
Из безбрежности ко мне,
И по нем, как опьяненный,
Я бреду в вечернем сне.
Облегчив свой мозг от яви,
Мне не стоит ничего
Зашагать чрез веер павий
Моря синего в Ничто.
Мост червонный Архитектор
Строит для таких, как я,
Уходящих в звездный спектр,
В точку схода бытия.
Как Христос хожу по водам,
Хоть и нет вблизи Петра.
Некого спасать по ботам,
Сам я скроюсь до утра.
Мост в безбрежность перекинут,
А туда мне не дойти,
Но я не погрязну в тине
На червонном том пути.
Дай мне руку, лишь тебя я
Над волнами удержу,
Лишь тебе благословляя
Край родимый покажу.
ЗВЕЗДНЫЕ ИЕРОГЛИФЫ
Светила – Божии иероглифы,
Но только мудрецам их не прочесть:
Лишь Ангелы читают этих мифов
Таинственно светящуюся весть.
Как сказочные мы несемся грифы,
Покинув рая голубой насест,
Но мы не обошли мистерий рифов,
И рока нас уничтожает месть.
И всё ж когданибудь прочесть этрусков
Надеемся мы пламенную вязь:
Нет тайн для праведных поэтов русских,
Презревших жизни пагубную грязь.
Их не удержишь между граней узких,
Они с Всевышним восстановят связь.
МОЦАРТ
Как сонатина детская Моцарта,
Играют заплески на клавесине.
Вокруг географическая карта:
Земля коричневая, берег синий.
Уж кораблей нет резвого штандарта:
Лишь перламутровая рябь в пустыне,
Да свечечки, что без азарта
Горят, как на иконе Божья Сына.
Adagio. Andante после Scherzo.
Всё бисер, жемчуг, сладостные трели,
Всё упоенье для больного сердца,
Всё радость, как бы мы ни постарели,
Как ни зияла бы гробницы дверца:
Веселье масляничной карусели.
ЗАТМЕНИЕ
Луна, ведомая на казнь весталка,
Покрыта погребальною фатой.
Жрецы бредут, как траурные галки,
За ней немой торжественной гурьбой.
Меж бледных звезд, как черная фиалка
Она в страницах Библии святой,
И несказуемо ее мне жалко,
Плывущую как будто на убой.
Умолкло всё от лунного затмения,
Как перед краем собственной могилы.
Нет больше на волнах вдали свечения,
Лампары рыбаков чадят без силы,
И сам я, пробудясь от сновидения,
Шепчу слова зловещие Сивиллы.
ВДВОЕМ
Я одинок, как звезды одиноки,
Кружащиеся в бездне мировой,
Но ты со мной, и не пугают сроки
Меня в пустыне, и гиены вой.
Любовно под руку ведешь меня ты
К трагической небытия развязке,
И вижу я вдали Отца палаты,
И излучаю радужные сказки.
И всё милей изъяны мне природы
И старческие на челе морщины,
И небывалая в душе свобода,
И на устах геройские былины.
В твоих очах священны отраженья
Деталей сокровенных естества,
И драгоценны все мои мгновенья,
Как будто бы я лучик божества.
С тобой никто не нужен мне на свете,
Как будто я последний человек
На выгоревшей от греха планете
Меж вспять потекших на вершины рек.
С тобой под самым деревом познанья
Не вопрошаю я уж о земном:
Ты для меня основа мирозданья,
И я живу осуществленным сном.
TORCELLO
Средь шпажных трав и низкорослых ив
Есть островок покинутый в лагуне.
Чуть виден он меж волнами в прилив.
Но там спасались при свирепых гуннах,
Там выстроили храмы среди нив,
Где Богоматерь синяя в трибуне
На фоне золотом, как вещий див,
Стоит на каменной в болоте шкуне.
Теперь там бродят на ходулях цапли,
И кулики гнездятся в камышах,
Теперь там чайки белые, как грабли,
Клювами рыбок скородят в волнах.
И слезы у меня текут по капле:
Я вижу Понт родимый мой в мечтах.
ОКАМЕНЕЛЫЙ ДУХ
Материя – окаменелый дух,
Уставший от бесплодного блужданья.
Покой небытия ему как пух,
Как передышка в мире от страданья.
Но кончится окамененье вдруг,
И снова начинается созданье,
И пламенеющий в безбрежном круг,
И безнадежное самосознанье.
Материя окаменевший бюст
Отриколийского в земле Зевеса.
Вотвот из мраморных раздастся уст
Стихийная космическая месса,
И мир не будет безнадежно пуст,
И разорвется синяя завеса!
ЛАМПАДА
Никакие мне речи земные
Не волнуют усталую душу,
Я мелодии знаю иные,
Я союза с Творцом не нарушу.
Ни загадки рожденья, ни смерти
Никогда нам умом не постичь.
Мы пыльца ведь в немой душеверти,
Все мы – в мраке ослепнувший сыч.
Я достаточно знаю о небе,
Чтобы мудрость земную презреть
И, об ангельском думая хлебе,
Между звезд лучезарных гореть.
VIA PANDOLFINI
В узенькой уличке,
Временем съеденной,
Стены высокие,
Стены старинные
Башен дворцовыих,
Домиков башенных.
Арки романские,
Глыбы нетесаных
Камней циклоповых.
Львы над воротами,
Столбики под небом.
Сумрачно, призрачно,
Строго, воинственно
Люди настроили
Века сурового.
Солнце ласкает всё
Пальцами жаркими,
Чистое золото:
Где прикасается,
Жизнь начинается
В мертвенных камушках,
Маски трагичные
Вновь ухмыляются.
Пахнет конюшнями,
Пахнет гаражами,
Складами темными,
Сыростью пряною.
Люди как тени все,
Тенью возрощены.
Только с тобою мы
Смотрим как в праздники,
Рады и солнышку,
Рады и призракам
Века железного,
Рады и уличке
Городакрепости.
Глянь, в подворотне той,
В сумраке дворика,
Нимфы с сатирами,
Мшистые, мокрые,
Вновь лобызаются,
В пурпуре призраки
С лестниц спускаются.
Сами, как призраки,
Дышим на ладан мы,
Сами мы в пурпуре
Солнца купаемся.
Солнце меж пальцами,
Словно на мраморе,
Солнце в очах твоих,
Солнце в губах твоих!
Что ж, поцелуемся
В уличке дантовской!
Времени нет уже,
Вечность пришла уже:
Век иль мгновение,
Всё – сновидение.
БОРЕЙ
Ветер воет, как упырь, в камине,
Ветки хлещут воздух с вожделеньем,
В небе нет фиалок и в помине, –
Жизнь проходит жутким сновиденьем.
Под платанами везут когото
В раззолоченном автомобиле.
Провожающие чрез болото
Шлепают, закутавшись в мантильи.
Похоронных это день процессий:
Всех моих в такие дни возили
В глине красной зарывать в Одессе, –
Как гондолы, гробики их плыли.
Кто в шкатулке? Скучно думать даже!
Может быть, я сам попал в кокон,
Не заметил бы никто пропажи...
Чуть доносится сквозь дождик звон.
Скучны все концы людских трагедий,
Скучно, ах, как скучно умирать.
Облак ладана, раскаты меди...
Лучше б вовсе не рождала мать!
ОБНАЖЕННЫЕ
Пустынен сад. Скамеечки пусты.
Ни деток, ни печальных стариков.
В постельках черных спят еще цветы,
И желтоклювых не видать шпаков.
Затишье жуткое царит в природе
Меж двух циклонов из заморских стран.
Ни облачка на блеклом небосводе,
Но страшных сколько у деревьев ран.
Там повалилась черная свеча,
Там ствол могучий надвое расколот
От крестоносца будто бы меча,
И меж кустов прошел Борея молот.
Но липы обнаженные бодры,
Недалеки ведь чудеса весны:
Для новой изумрудовой игры
Они уже готовиться должны.
А травка – веницейский сочный бархат
Меж урагана неповинных жертв,
Как мантия святого патриарха.
Она упрямо верит, что не мертв
Никто в людьми покинутом саду,
Что воскресение совсем вблизи.
И сам меж листьев желтых я бреду,
Как будто бы я с вечностью в связи.
Довольно солнечного мне луча,
Чтоб в тысячу я первый раз воскрес,
Как каждая на пинии свеча,
Как обнаженный беспорфирный лес.
В ОБРАЗЕ ДОЖДЯ
Я видел Бога в образе дождя,
Струившегося по окошкам шибко:
Он плакал снова, землю обойдя,
В плаще из туч, всклокоченный и зыбкий.
Я в темноте глядел на мир извне,
Где было бурно так и неуютно,
Где черные полипы, как на дне,
Хлестали воздух, воя поминутно;
Где люди, как бездомные собаки,
Брели вдоль стен, закутавшись в отрепья,
Где на кладбище грызли вурдалаки
Теней забытых черепа, свирепо.
Но дождь был чист, как все людские слезы,
Алмазной скатертью сокрыл он мир,
Чтобы за ней воображались розы
И меж шипами их весенний пир.
То Бог свое оплакивал творенье
И от меня скрывал его изъяны,
Чтоб я писал Ему стихотворенья
И врачевал гноящиеся раны.
ГЛИНОРОДНЫЙ
Все идолы рассыпалися в пыль:
Бог Ра, Зевес, Свобода и Наука,
Остался только полевой ковыль,
Да пожирающая душу скука.
И я, как все земные существа,
Не знаю ничего о смысле жизни,
О замысле сокрытом божества
На никому ненужной вечной тризне.
Я в солнечную радуюсь погоду,
В туман и стужу хоронюсь в дупло,
Подобно всякому лесному сброду,
И жизнь тогда неслыханное зло.
Я не гордился никогда рассудком
И никого не тщился поучать,
Я смолоду к судьбы привыкнул шуткам
И потерял еще ребенком мать.
Теперь я верю только в ласку солнца
И мыльные пускаю пузыри:
Словесный я среди развалин бонза,
Огнепоклонник, Ариэль зари.
Меня запрячут, как бродягу, в ямку,
Как перестану небо я коптить:
Я перетер уже бурлачью лямку,
И Парку упросил обрезать нить.
Господь сваял меня из липкой глины,
И глиной я опять в могиле стану,
И из меня восстанут исполины,
Стремясь к бушующему океану.
КОШЕВКА
Как маятник свой вечный полукруг
Описывает вправо и налево,
Так я с кошевкой, что мой верный друг,
Кружусь вдоль площади унылой чрева.
Мне кланяются вежливо торговки:
Я верный и почтенный их клиент,
Я вежлив с ними, хоть они плутовки
И заманить хотят меня под тент.
Всё это странно связывает с миром,
Хоть сам я очень, очень далеко,
И ни к каким уже земли кумирам
Меня приворожить не так легко.
Мне яблоки напоминают детство,
А мандарины агригентский храм,
Пучки моркови – кроликов соседство,
А помидоры – на Яйле байрам.
Не будь воспоминаний, я б расплылся,
Как облак, проплывающий под солнцем,
Й верно уж никто б не спохватился,
Что ктото вдруг исчез перед оконцем.
Одна осталась бы в пыли кошевка,
И подобрал бы бедную торгаш,
И испугавшись вскрикнула б торговка:
– Увы, исчез профессор старый наш! –
ПОД ДЕРЕВОМ
Вдруг закружилась голова сегодня,
Когда я деткам покупал подарки,
И я, подумав, что то глас Господень,
Поспешно вышел изпод темной арки
На площадь и нагую обнял липу,
Что как коралловый ушла полип
В свинцовых туч клубящуюся кипу,
И к ней, как плющ беспочвенный, прилип.
Она была сырая, словно слезы
Текли по спящему ее стволу,
Но я и сам уж ждал метаморфозы
И непричастен стал земному злу.
И вдруг я начал с деревом сливаться
В одном неудержимом ввысь стремленьи,
Из ветки в ветку, чтобы закачаться
В ритмично кланяющемся движеньи.
И скоро был я в крайних летораслях,
В корнях подземных и воздушных почках,
Как будто бы лежал в Христовых яслях
И с звездами шептался в темны ночи.
И страх прошел вдруг головокруженья,
В груди возликовал духовный стих,
И я вернулся в область песнопенья
И, примирившись с божеством, затих.
МЯТЕЖ
Создатель дал мне очень долгий век,
Чтоб на Его я восхищался мир,
Но я, мятежный, жалкий человек,
На звездный захотел подняться клир,
Чтоб первую играть и в небе роль
И, как по нотам, естество читать,
И каждый знать на небесах пароль,
И с тайны каждую сорвать печать.
И вот, как жаба, шлепнулся я в грязь,
Никак не выползть на листы нимфей,
И с небом навсегда порвалась связь.
И я в трагедии не корифей,
А собственный пытливый лишь хирург,
Что в язвах ковыряется своих,
Законодательствуя как Ликург, –
И торжествует преисподний лих.
ОЖИДАНИЕ
Над головой торжественна лазурь
Небесная, как свод вселенной храма.
Дрожит в деревьях отголосок бурь,
И горностаем гор покрыта рама.
Полярная не по душе мне стужа,
И я гляжу на мир изза окна.
Как зеркало внизу застыла лужа,
И отразится в нем сейчас жена.
Я без нее корабль в ночном тумане
Без лебединых крыл и без руля,
И царством кажется мне Аримана
Проклятая Создателем земля.
Когда она появится нежданно
Из полосы вечернего тумана,
В душе моей засветит солнце вдруг,
И спрячется в углу опять испуг.
От юности до старости глубокой
Она вела меня штурвалом глаз.
Я рядом с ней не странник одинокий,
А в мраке адском блещущий алмаз.
НА ЗОЛОТОМ ФОНЕ
Стоят вокруг овального бассейна
Громадным кругом голенькие липы,
В лазури отражаясь тиховейно,
И ветви тянут в небо, как полипы,
Как черные подводные кораллы,
Как кружева на худенькой инфанте.
И краски неба изумрудноалы,
Как на заре романские аканты.
Гляжу на сочетанье черных веток
И сам тянусь холодными руками,
Как мученик из подземельных клеток,
Тянусь, чтоб побрататься с облаками.
Чем хуже я холодных, зябких липок,
Чтоб не врасти мне в золотое небо?
В душе моей сто тысяч древних скрипок,
И все они поют на дне вертепа.
А сам я так безмолвен, бестелесен,
И весь дрожу, как зимородка трель.
И мир мне, и вселенная уж тесны,
И дух мой ледянистая свирель.
ЗАКАТНЫЙ ВСКЛИК
Барочный всадник – черный силуэт
Над мрачной массой городских ворот.
Малиновый студеный льется свет
В чудовищно раскрытый черный рот.
Стекло бассейна – алый холодец,
Где плавают суденышки из пробок,
Оставленные в стужу наконец
Детишками средь жестяных коробок.
Деревья – черный в золоте коралл,
А фонари чернильный эшафот:
Повешенных уже палач убрал,
Заутра лишь другой плотон придет.
Пустынна площадь. Только я один
Перехожу ее, ночная тень,
Мечты и Бога жалкий паладин,
Презревший суетливый, жалкий день.
Как ДонКихот, мой черный силуэт
Перерезает неба померанцы,
Но Россинанта подо мною нет,
Как нет оруженосца Санчо Панцы.