И для последней литургии
Слова усталые нижу.
Теперь я – сон окаменелый,
Холодный камень я теперь,
И лоб бессильно у предела
Стучится в запертую дверь...
Спущусь, недоуменья полный,
На бархатистую постель,
И унесут в безбрежность волны
Мою разбитую свирель.
S. TRINITA IN SACCARGIA
Лазурью сплошь омытый остров дикий...
Кустарники и низкорослый дуб.
Привольные луга, где Пан Великий
Свирель пастушью от душистых губ
Не отнимает даже в полдень знойный;
Где лошадей несметны табуны,
Где рай для коз и для овцы спокойной,
Где люди – как диковинка видны.
Там лихорадка замерла на страже
Болот зыбучих и бесплодных скал, –
Но запах трав пустынных терпче, слаще,
Целительней нигде я не вдыхал.
От полустанка шли мы по дороге,
Что исчезала гдето за холмом.
Вокруг покой невозмутимый, строгий,
Пустыни дикой с безглагольным ртом.
И мы ничем его не нарушали,
Шагая по извилистой тропе,
Где зрелые колосья наклоняли –
В колеблемой приветливой толпе –
К нам пильчатые желтые головки,
Где дрок игольчатый благоухал,
Где совершали пчелы заготовки
Нектара в свой шестиугольный зал.
Мы шли, или вернее, мы летели, –
Так мало было тяжести в телах,
Так души наши вдруг поздоровели
На девственных Сардинии полях.
Мы за руки взялись, как в менуэте,
И вдвое легче стало нам вдвоем;
И грезилось, что мы одни на свете
На богомолье странное идем –
Вот к этой колокольне полосатой,
Что в глубине уже была видна.
И ты казалась мне совсем крылатой,
И вечная сияла в нас весна!
И ниже всё, как набожный подвижник,
Спускались мы в заснувший этот рай...
Вокруг оливы, под ногой булыжник,
И солнце опаляет мирный край.
Ни всклика птиц, ни цирканья цикады,
Ни мирного журчания ручья,
И всё же столько было тут услады,
Что углублялись чары бытия.
И вдруг – как на строителя ладони
На древней фреске, – дивный храм предстал
На дне долины, – в пасмурной короне,
Со всех сторон его обставших, скал.
Лишь полосатый палец колокольни,
Невыразимо стройный и живой,
Над ними мир оглядывал привольный –
В день Троицы звонящей головой.
Мы обошли чудесное созданье,
В единственный вошли пустынный неф,
Глядели долго с любящим вниманьем
На детских фресок сказочный напев...
Святая тишина, покой великий!
Лишь серый кречет, словно сторож злой,
Из амбразуры беспрестанно клики
Метал на тех, кто нарушал покой.
Ах, почему и мы не можем вместе
С ним поселиться в башне навсегда,
В таком великом, вдохновенном месте,
И в созерцаньи дни свои, года
Прожить, как эта в небе колокольня,
Пока обоих черная рука
Не примет сострадательно: – Довольно,
Довольно жили эти два цветка! –
И мы б в последний раз поцеловались
И головы склонили бы в траву, –
И в знак молчанья полосатый палец
Простерла б колокольня в синеву...
НАПУТСТВИЕ
Нахмурилось ликующее море,
Разбушевалось у каприйских скал,
И беленьких лошадок на просторе
Табун игривый бойко заскакал.
Что это вздумал дедушка сонливый –
С трезубцем притупившимся Нептун?
Зачем нарушил этот мир счастливый
Сребристых искр и осиянных шкун?
Что за свинцовые на небе башни,
Что за тревожный в листьях разговор?
Мне больше по душе покой вчерашний
И синева задумавшихся гор.
Осенние так неуместны шутки –
Почти что на кануне самом дня,
Когда глаза взволнованной малютки
Моей на вас с моторного коня
Глядеть совсем испуганные будут.
Смиритесь, погодите день, другой,
Пока они спокойно не прибудут,
Промчавшись над пучиною морской.
А ты, желанная в лазурном царстве
Мечты, не думай о царе морском:
Нет яда у него в волны коварстве,
И преходящим он исполнен злом.
Вот я стою, уже раскрыв объятья,
На вышке нашей в сказочном саду,
Мне грезятся твои рукопожатья,
Я поцелуев чудотворных жду,
И молодости, из тебя струящей,
И веры в новый голубой цветок,
Для песни никогда не заходящей,
Единственной, как ты, мой голубок!
ПРИБОЙ
Несметный ряд столетий безразличных –
С упорной твердостью встречают скалы
Гостей лазоревых и неприличных,
Бушующих, как пьяные вандалы.
Всё пасмурней чело их от лазури,
Всё зеленей от бархатистых трав,
И всё напрасней ухищренья бури,
И пенистый без устали бурав.
Какая мысль глубокая в морщинах,
Какая скорбь в ввалившихся щеках!
Сам Агасфер, блуждающий в сединах,
Таких страстей не испытал в веках.
СЕМЯ БЕСПЛОДНОЕ
Поэты то зерно бесплодное,
Что сеятель на камень высеял,
И даже, может быть, не сеятель,
А вихрь какойнибудь неведомый:
У сеятеля семя полное,
Поэты ж – вольница беспутная,
Ничем пока не укрощенная.
Свободная – она лишь вихрями
В пустыне опаленной сеется,
И, зацветая, задыхается,
Едва утешив очи скорбные.
Я брошен вихрем в башню древнюю,
Меж гробовыми – в щели – плитами,
И там я вырос стеблем шелковым, –
Меж сов ученых, вечно заспанных,
И мышек легких, перепончатых.
И цвел я там десятилетия,
Цвету еще, седой, недремлющий,
Цвету назло всему столетию,
Такому злобному, кровавому,
Цвету – грядущего предтечею,
Цвету – звездою пустоцветною.
1941
НА ЗЕЛЕНОЙ СКАМЕЙКЕ
Скамья в саду. Над нею купол
Из черных кружев. Синева
Повсюду, где бы взгляд ни щупал.
Яркозеленая трава,
Головки белые ромашек,
Семейка первая скворцов,
И слышен щебет резвых пташек,
Да плеск фонтана. Песнь без слов.
Я очень слаб еще, но руки
Твои меня ведут, бодрят,
И от хождения по мукам
Остался лишь святой обряд.
Мне хорошо с тобою в парке,
Я снова, как младенец, тих,
И благодарен старой Парке,
Что мой не перерезан стих.
Мы на скамье своей зеленой –
Как там на ветке – два скворца:
Луч солнца нужен обновленный
Нам в утомленные сердца.
Мы, как деревьев этих голых
Чернеющие кружева,
Проснемся от лучей веселых,
Зазеленеем, как трава.
ПАУЧОК
Сегодня серо, сыро, жутко,
С деревьев каплет на песок.
Весна еще – как будто шутка,
И первый скрылся мотылек...
Вот и лежу опять в постели
И изучаю потолок,
Где в паутине, как в шинели,
Всю зиму дремлет паучок, –
Мой друг, таинственный и тихий,
Почти бесплотный, как и все
Отшельники, поэты, мнихи,
Живущие в одной красе.
Исчезновеньем, появленьем
Своим нежданным по углам
Он служит мне предупрежденьем,
Приметой верной по утрам.
Свирепые всей жизни шутки
Развили у меня в уме
Прабабушкины предрассудки,
И веру странную во тьме.
Я верю, например, как дети,
Что всякая исчезнет власть,
Исчезнут кандалы и плети,
И пушек ненасытных пасть...
УТОПИЯ
Верую свято, – хоть все мы однажды
Лютыми были зверьми, –
Что от духовной спасительной жажды
Скоро мы станем людьми.
Завтра ль то будет, иль снова столетья
В вечности канут мешок, –
Кто это знает? Но в век лихолетья
Хочется верить часок.
Хочется верить, что рухнут границы,
Стены, – как жизни труха,
Что как привольные будем мы птицы
Всюду летать без греха.
А между тем, вдоль решетки садовой,
Поезд промчался с крестом, –
В каждом окошке солдатик суровый,
Кто без руки, кто с бинтом...
СЛЕДЫ В ТРАВЕ
Когда меня внезапно на чужбине
Охватит вновь смертельная тоска,
Я вспоминаю не о Божьем Сыне,
Страдающем за нас уже века,
За нас, священное поправших Слово, –
Я вспоминаю только край родной,
Вскормивший нас, как мачеха, сурово,
Но незабвенный всё же и святой.
И начинаю, как слепец убогий,
Шагать по нем с дубовою клюкой.
Все мысленно я исходил дороги,
Ища себе, хотя б на миг, покой.
И кажется мне, что в траве заметны
Еще следы какихто милых ног,
Как будто бы года не безответны,
И дождь, и снег следов их смыть не мог.
И ноги те – малюсенькие ножки,
Какие видел я один лишь раз, –
Обутые в парижские сапожки, –
С которых я потом не в силах глаз
Был свесть, когда они в гробу лежали.
И мысленно я припадаю к ним,
К следам в траве, – и все мои печали
На миг уносит Божий серафим.
БЕСКРЫЛЫЙ АНГЕЛ
Я изнывал, как малодушный,
Как маловерный был Фома,
И воздух на чужбине душный