[6] Мистическая поэма
I
Вчера окровененная рубаха
С земного праха
Упала в грязь,
И раб прикованный, забыв боязнь,
Как птица длиннодланная,
Оставив тело бездыханное,
С двора тюремного взвился;
И через степи и леса
Понесся, истекая кровью,
За небывалою любовью.
И так легко, легко весь день
Крылила голубая тень
Моей души в струях эфира,
Как будто цепи горестного мира
Ни разу этих рук и ног
Не обнимали, и острог
В мешке холодном не гноил
Порыва родниковых сил.
Весь день я пел, весь день шептал,
Скалы и тучи обнимал,
Из несказанного мелодий
Вязал гирлянды, хороводы
Крылатых ангелов в лучах,
Вися в безмерных небесах.
Легка, как пух, бела, как снег,
Светла, как день, как детский смех,
Моя душа весь день плыла
За рубежом добра и зла.
А между тем без перемен
Осталось всё: и цепь и плен.
И так же братья в грязной луже
Друг друга топят, и из ружей
Палят и рвут штыками животы
За малоценные мечты.
Так из чего же в день такой
Я воскрылил израненной душой?
Я видел сон, и, как от сказки,
Мои глаза усталые, как глазки
Ребенка, что впервые небосклон
Узрел, сверкнули; да, я видел сон:
II
Я по полю бежал, как зверь затравленный,
С челом склоненным и подавленный,
А по полям за мною фурии
Неслись чрез межи черно-бурые,
Сверкая жуткими зелеными
Очами раздраженными;
И кони их алмазными копытами
Стучали меж колосьями прибитыми,
Дробя тела и кости под тулупами,
Взметая клубы пыли между трупами;
И гривы их шипели жалами,
А из ноздрей столбами алыми
Шел раскаленный пар,
Что, как лесной пожар,
Потоком страшным ночь беззвездную
Неисповедно-грозную
Передо мною освещал, –
А я бежал, бежал, бежал…
III
Повсюду трупы, холмы целые,
Как будто кто снопы дозрелые,
Снопы людские с целью мерзкою,
Осклабя рыло зверское,
Потехи ради осквернил,
Нарушив сон бесчисленных могил.
Лежат они и руки черные,
Грозящие, покорные,
Простерли в небеса чернильные,
Безмолвные, бессильные.
И лишь когда из огненных ноздрей
За мною гнавшихся коней
Кровавый луч чертами желтыми
Играл, они зрачками волчьими
Стеклянными и исступленными,
Застывшими и полусонными
Мне посылали мертвый свет
И усмехалися в ответ.
IV
Бежал я словно очумелый,
Полуживой, смертельно-белый,
Но вдруг с размаха головой
Сошелся с черною стеной.
Расшибся, подкосились ноги;
Так топот огненных коней с дороги,
И рев надвинувшейся бури,
И крик рассвирепевших фурий
Меня пугал.
Вот я пополз на гнущихся коленях
И скоро очутился на ступенях
Гранатами разбитой паперти…
Поднялся выше, дверь незаперта…
Еще мгновение – я в храме,
Заполненном убитыми телами;
И фурии в Господний Дом
Глядят со злобой, но перед крестом,
Изваянным на мраморном портале,
Они бессильны: он их гонит дале:
Во храме Божьем смертный грех
Свершает только жалкий человек.
V
Лишь кое-где мигавшие лампады,
Как светлячки, священные громады
Колонн разбитых, арок павших
И куполов, во тьме зиявших,
Чуть-чуть во мраке озаряли;
Иконы, статуи святых лежали
В чудовищном, зловещем
Смятеньи: Храм Господний обесчещен.
Повсюду между кирпичами
Тела убитые пластами
Лежали; и не фимиамы
Кадильниц синими струями
Неслися к сводам, а зловонье
Гниющих тел; на рухнувшем амвоне
Ничком с пробитой головой
Лежал архиерей седой.
И, весь дрожа, к исповедальне
Я дотащился, в угол дальний,
Где думал спрятаться, но вдруг
На алтаре сверкавший круг
Я увидал, как будто от иконы
В блестящей ризе, светом озаренной.
И этот свет таинственный
Просветом был единственным
В ужасном царстве разрушенья.
Расправив слабые колени,
Я ощупью пополз туда,
Где, словно путеводная звезда,
Сияла чудотворная икона.
Не знаю, долго ли я полз без стона,
Но вот я у подножья алтаря,
Где много трупов, на нее вперя
Померкший взор, в агонии застыли;
И грозди тел ступени все покрыли
У алтаря, где Мать Нерукотворная
Стояла скорбная и черная
В тяжелой ризе с жемчугами,
Держа тончайшими руками,
Благословляющего мир перстами,
Младенца с карими очами.
Вокруг голодные шрапнели
Сожгли киоты и купели,
Но Матерь Божья, к высохшим грудям
Прижавши чистого Младенца
На вышитом широком полотенце,
Взирает грустно на погибший храм.
Пред древним образом колени
Я преклонил и с исступленьем,
Перекрестившись, стал молиться,
Стал плакать и бессильно биться
По мраморным плитам челом.
Тогда на фоне золотом
Поблекший образ озарился
Во тьме и вдруг зашевелился…
VI
Ожили тьмою скрашенные линии
И очи Матери небесно-синие,
И на деяния людей преступные
Катились слезы, слезы крупные;
Ожил божественный Младенец
Среди расшитых полотенец.
И глазки карие,
Такие добрые и старые,
Познавшие, смиренные,
На муку обреченные,
Зажглися не мирским огнем,
Как будто терния венцом
От колыбели
Увенчан для закланья он.
И Мать и Сын с тоской смотрели
В мое землистое лицо
И на тюремное кольцо,
Что на руке моей болталось…
И вдруг она сняла с него пеленки,
И он простер ко мне ручонки
И отделился от доски священной,
С которой столько лет, прикован кистью бренной,
Он вместе с матерью страдал.
И голос свыше мне сказал:
– Возьми Его, Он твой Спаситель!
Довольно ты, как праздный зритель,
В юдоли скорби проходил
Средь безответности могил! –
А белокурый царственный Малютка
Смотрел проникновенно, жутко
И ручки слабые ко мне
Тянул в зловещей тишине…
VII
Тогда не знаю, что со мною сталось,
В моей груди как будто солнце поднималось,
И не одно, а сколько их ни есть;
Все звезды до одной, а их не счесть,
И все цветы, и все желанья,
И волны все в безмерном океане,
И все слова из книги заповедной
В моей душе израненной и бедной
Зажглись и завихрились;
И очи тусклые открылись,
Как крылья птицы,
Как тихие зарницы, –
И слезы жарким жемчугом
Текли пылающим ручьем.
Из бледных рук Мадонны,
Сияньем осененной,
Уверенный и гордый,
Рукой окрепшею и твердой
Младенца я приял;
И он ко мне доверчиво прижался
И тихо-тихо улыбался.
VIII
Бессильно слово
Страдания земного,
Чтоб передать
Ту благодать,
Что сердце испытало
Сначала,
Когда сквозь рубище тепло
Малютки сердце мне зажгло,
Когда в груди холодный камень
Воспламенил небесный пламень,
Когда тоску бесцельную
В молитву колыбельную
Я начал претворять!
Ты хочешь знать, чему подобен
Был этот миг?
Увы, на это неспособен
Родной язык!
Но если ты певец бездомный,
И если чист ты, так припомни
Свой первый робкий поцелуй!
Припомни, как уста сливались,
Как души юные сближались
Извивами горячих струй!
И голос свыше снова рек:
– Неси Спасителя, пророк,
Яви его народу!
К его вторичному приходу
Кровавый мир уже созрел.
Идите вместе, твой удел
Нести Младенца в отчий край;
Готовь Ему дорогу и вещай!
IX
И я понес. Светало. Поле брани
Зловеще в утреннем тумане,
Как в белом саване, дремало.
Роса тела убитых покрывала,
В окопах раздавались стоны,
Волков голодных лай и карканье вороны.
Но путь был ясен: солнце поднималось
Оттуда, где отчизна дожидалась
Христа Младенца с давних пор.
Чрез реки и моря и цепи гор,
Чрез тридевять враждебных стран,
Чрез лютых ворогов безбожный стан
Лежал наш путь тяжелый.
Повсюду рвы да частоколы,
Леса сожженные,
Деревни, пораженные
Огнем орудий,
Повсюду груды
Дымящихся развалин.
Угрюм, безжизнен и печален
Был некогда цветущий край.
Ручьи и реки то и знай
Несли куда-то, в пасмурное море,
Потоки несказанного людского горя.
Кипучие, кичливые столицы,
Притоны лжи безлицей,
Кричат, как оголтелые,
Охрипшие и овдовелые;
И голос пьяных Ник
Звучит, как хищный крик,
Но тени бедных жен,
Сестер и матерей
Клянут нелепый сон
Державных палачей.
У каждой есть мертвец,
И лавровый венец
Не тешит больше их.
Их лик бескровный жутко тих;
Из душных подземелий,
Из чердаков с постелей
Они клянут судьбу
И мертвого в гробу
Зовут, зовут, зовут …
Но город, гнилоглазый спрут,
Хрипит о гегемонии
Над всеми и над всем,
И островерхий шлем
На старцев и детей
Напяливает он,
И гонит, как зверей,
Последний батальон.
X
Молчат колокола:
На дне плавильного котла
В мортиры и гранаты
Их обратили супостаты.
Безлюден Божий храм
По вечерам:
Измученные люди
О заповедном чуде
Лишь изредка теперь,
Как об очах несбыточных химер,
С проклятьем вспоминают,
Когда на поле битвы тают
От дисциплины озверевшие полки.
Молчат колеса и станки,
Автомобили и моторы, –
И скоро, скоро
Царь Голод победит народ
Непризнанных господ.
Уже в обезумевших лицах,
Как в насмерть пораженных птицах,
Видна печать тоски предсмертной,
Уже улыбкою инертной
Слова высокопарные побед
Аттилы Кесаря,
Шута профессора
Они встречают, но обед
Не заменяют им слова.
От жертв трезвеет голова,
И скоро из могил народный гений
Поднимется на мощные колени
И на расправу
Преступную ораву
Героев круглого стола
На площадь призовет.
XI
Мы проходили по казармам
Среди чудовищной печали,
Где тупорылые жандармы
Толпой благообразной управляли.
Нередко плеть усталых плеч
Моих касалась:
Бродяге с ношею священною прилечь
Нигде не дозволялось.
Залив свинцом дрожащие уста,
Я нес покрытого Христа;
И только раз,
Когда какой-то хам отдал приказ
Свести бродягу в каменный острог,
Я оскорбленья вынести не смог
И на минутку
Открыл священную малютку …
И площадь сумрачная вдруг,
Как голубой небесный луг,
Зажглась бессчетными огнями,
И мостовые райскими цветами
Покрылися вокруг.
Но хамы острошлемные,
Философы тюремные
Рычали:
– Всё равно,
Христу запрещено
Молитвой горней
Мутить народ покорный!
Ты русский? –
– Да, я русский,
Но череп ваш, сухой и узкий,
Как видно, не вместит
Того, Кто на груди моей горит! –
Ругаясь, как сапожники,
Культурные безбожники
Хотели нас штыками
Изрешетить,
Но я с малюткой тихими шагами
Стал уходить…
XII
Тогда из ящиков гнилых,
Где жили тысячи больных
Людей,
Из окон и дверей
Повысыпали плачущие жены,
И много серых, воспаленных
От слез, от мук, от спазм жестоких
И от молитв бесплодных, одиноких,
Ужасных глаз
Глядело сумрачно на нас,
Глядело на печальную малютку…
Затем какие-то беззубые старухи
Пустили площадную шутку,
И зажужжали женщины, как мухи,
Грозя Младенцу кулаком …
– Довольно с нас Спасителей!
У нас своих мучителей,
Обманщиков не счесть,
Но будет, будет месть!
Ученье всепрощения
Теперь одно глумление!
Нет, мщенье! Труп за труп,
За око око, зуб за зуб!
Святые все уж названы;
Колени стали язвами,
А помощь не пришла,
И быть ей лишь от зла!
Уйди, малютка горькая,
Отчизна наша зоркая,
В ней есть немало мест,
Чтобы воздвигнуть крест! –
Сказали. Ядовитый смех
Заклокотал в груди у всех.
Смеялись девушки и жены,
Смеялись дети и старик согбенный,
Смеялся в госпитальных воротах
Солдат без ног на костылях.
Малютка плакал, слезки, как алмаз,
Катились из его печальных глаз.
И я бежал, потупив взоры,
Как из Содома и Гоморры …
XIII
Затем пошли предместья, трубы,
Чудовища фабричные, где грубо
Стучали молоты и печи
Калили сталь для завтрашних увечий,
Где сотни тысяч пагубных гранат
Готовил для убийства брата брат,
Где жалкое отродье Кайна,
С усердием тупым необычайным,
Ковало миллионы сабель,
Чтобы убить тебя, смиренный Авель,
Твоих овец и труженика сына.
Ужасный лязг, ужасный хохот,
Самодовольный дерзкий грохот:
То Царь Железа, Стали Демон
Гонял на Вислу и на Неман
Коней чугунных на подмогу
Аттиле новому, что Богу,
Забывшись, объявил войну.
Всё это на родную сторону
Падет расплавленным дождем,
На братьев наших и на Божий Дом …
Скорей туда, Малютка мой!
Домой! Домой!
Там на погосте две могилы,
Отца и матери, там милый
Цветочек Алый слезы льет
И день-деньской меня зовет!
XIV
Но вот из огненной геенны
Мы вышли. Прекратились стены,
Пошли поля и ожерелья рощ,
И освежил нас тихий дождь.
Стараясь избегать жилья,
Через пустынные поля
По холмам обнаженным,
По пустырям незаселенным
Я шел с Малюткою три дня,
Но на четвертый в полосе огня
Мы очутились вдруг…
XV
Горели села, города,
Бежали люди, как стада
Испуганных овец.
И вдоль реки, сверкая тысячью колец,
Два змея, с миллионами сердец,
Голов пылающих,
Лап разрывающих,
Лежали, ощетинившись,
Сливаясь, сдвинувшись,
Гремя, разя, коля
И кровию тягучею поя
Леса и реки и поля …
Один из них другого был горластей,
Без устали из раздраженных пастей
Он изрыгал чугунную слюну,
И оторвал уж не одну
Из пастей у врага;
Другой местами отступал слегка,
Но ненадолго:
Герои долга
Опять, как волны, мощною стеной,
Сомкнув ряды, щетиной штыковой
Кололи грудь уверенного зверя; –
И всё видней была потеря
В его расстроенных рядах.
Еще не все пока в боях
Успели побывать:
И долго, долго будет биться рать
Земли родной на страшных реках,
На Немане,
На Висле, на Днестре!
Еще не все из витязей в доспехах
Успели долг отдать родной стране!
И всё же скоро восковые свечи
Зажжем мы все на поле сечи
И за спасителей отчизны
Помолимся на небывалой тризне,
А побежденного врага простим,
Как всех врагов своих прощали.
Но нет, пока мы всё еще стоим
У наших рек, как частокол из стали,
И враг, как молот, бьет по сваям,
Мы гнемся, падаем, не уступаем…
XVI
В то утро через реку наших воинов
Увидел я и зашагал спокойно
Через окопы страшные врага
К реке кровавой. Вдруг из рва
Вскочил солдат, должно быть, часовой, –
И пуля пронеслась над головой.
К нам подошел надменный офицер.
– В кого стрелял?
– Шпион, mein Herr!
– К стене его, да только восемь пуль.
Вторая рота, отправляй патруль!
Вот и стена… Но ангел белый
Поднялся перед нами, легкотелый,
Как облако, и меж рядами
Врагов повел незримыми путями
К христолюбивым братьям в стан.
XVII
A! вот они, полки крестьян,
Страдальцев многотерпеливых.
Угодников земли ревнивых;
Полки Героев Серых,
Упрямых, темных, полных веры,
Что грудью край родной
Живой, чуть зыблемой стеной
Оберегают
И мрачно, но без жалоб, умирают
Под ядрами ученого врага …
То Провиденье мановеньем пальца
На этот раз, еще не знавшего свободы,
Христоискавшего страдальца
Послала защищать свободные народы
От ига варваров ученых,
Рассудком бледным опьяненных.
Неизмерима летопись страданий,
Падений, смерти и исканий
Бесчисленных народов;
И самый зоркий глаз исхода
Не видит за собой и впереди,
Но, сколько ни гляди,
Не обретешь ты ниоткуда
Такого радостного чуда!
Подумай только: раб вчерашний, –
По грудь зарытый в чахлой пашне,
Убогий, темный, беззащитный,
Непроницаемый и скрытный,
Создавший, правда, гениев, но сам
Не приобщавшийся к словам
Своих помазанников, к их исканьям, –
Вдруг до последнего дыханья,
По воле Рока,
Неустрашимо и высоко
Над головой несет великий стяг
Европы заповедных благ!
А! В добрый час!
Пусть и твоих всего видавших глаз
Коснется плод твоей победы!
Пусть в рубище одетый,
Искавший в темноте Христа, –
Мужик, под бременем креста,
Как под ярмом, согбенный,
Увидит край свой обновленным
Ценой своих великих жертв!
XVIII
Прийдите, чистые,
Слова лучистые
Не утерявшие:
Христа продавшие
Осуждены!
Прийдите, нищиe,
Мечту таившиe,
Христа державшие,
Тоску познавшие
Родной страны!
Пойдемте торными
Путями черными
В избу и к терему:
К герою серому
Родной страны!
Христа Спасителя,
Всеобновителя,
Мечту невзятую,
В тиши зачатую,
Мы им должны!
XIX
Подняв над головой Младенца
В расшитом радугами полотенце,
Я, выпрямившись, в братские ряды
Вошел через окопы и чрез рвы.
И, лишь завидев серые одежды,
Младенец мой раскрыл испуганные вежды,
Преобразился, засиял
И поднял слабенькие рученьки.
И ореолом золотые лучики
Объяли беленькое личико;
И весь он стал гореть,
Как звездочка лучистая;
А ручка маленькая, чистая,
Ряды героев мужиков
Благословила через ров.
XX
И очи зорких часовых
Заметили,
И дружно им полки ответили
На изумленный крик.
– Христос Младенец, братцы,
Ушел от святотатцев
И к нам явился в стан
Из басурманских стран! –
И вот креста знаменьем
На сотни верст вокруг, с необычайным рвеньем,
Вдруг осенились пагубные рвы;
И не осталось ни единой головы
Необнаженной,
Непреклоненной;
И отовсюду коренастые,
Как дубы, – мощные, – скуластые, –
Квадратные, – широкие, –
И светлоокие,
От бури погрубевшие,
От боя закаленные,
Герои серые сбежались
И на колени опустились.
А вместе с витязями серыми
Стояли генералы с офицерами,
И очи всех горели, словно свечечки,
И слезы, словно речечки,
Бегут, бегут, бегут...
И молвил кто-то тут:
– Христос благословил
Нас, братцы, у могил!
За дело правое мы бьемся,
И только победив, вернемся
Мы к нашим матерям,
К могилкам, к алтарям.
Кто за отчизну пал – довольно жил;
Его Христос Младенец отпустил! –
И слово пробежало по рядам:
– Христос, Христос явился к нам! –
XXI
Да, он явился к вам, герои,
Хоть осудил преступные устои
Чужой и вашей стороны.
Он никогда благословить войны
Не смог бы, но Он верит свято,
Что вы, не ведая зачем, на брата
Безумного пошли войной.
Он верит, что неведомой рукой
Добра, со злом зачем-то обрученным,
Ведомы вы, что жизнью обновленной
Закончится последняя война...
XXII
Ах, нет, не верит Он и в это:
Его душа бесчисленные лета
Страдала на Голгофе, – и нашла
Покой за рубежом добра и зла.
Он осуждает вас, как и врагов
Жестоких ваших, но из ваших слов,
Из ваших душ возможно много
Создать грядущего, живого; –
Те мертвы, души их нарывы:
Столетние приливы и отливы
Убили в них загробное стремленье,
Не приведя к земному очищенью.
Вот почему Он вас благословил
С мечом в руках среди чудовищных могил,
А между тем по бледному челу
Его скользнула мысль: Ах, не противьтесь злу!
XXIII
Заслышав ликованье
В обычно тихом русском стане,
Насторожился враг
И, злобно протянув кулак,
Открыл огонь и двинулся в атаку...
– Скорее по местам, встречать собаку!
К орудьям, к пулеметам! Пли! –
Заколыхалась грудь земли;
И снова грохот, стоны, крики,
Остервеневшие и злые лики,
Глаза обезображенные,
Штыки, по рукоятку всаженные,
Тела безглавые,
Персты кровавые,
Распотрошенные желудки...
Закрыв печальное чело Малютки
Я побежал в соседний лес;
И скоро за деревьями исчез
Неописуемый позор.
XXIV
Бежал я долго, но повсюду взор
Встречал следы ужасных разрушений:
Десятки, сотни выжженных селений,
Разграбленных и мертвых городов,
Лесов поваленных да взорванных мостов.
Нет больше
Измученной, несчастной Польши;
Поляки и евреи,
Чтоб не носить ярма еще потяжелее
И от бесчестия и голода спасти
Детей и жен, кто мог уйти,
Со скарбом жалким убежали
Из места скорби и печали.
А кто остался, словно лист осины,
Дрожа, в мучительной пустыне
Лежал, приникнув ухом к матери земле,
Чтоб убежать при новом зле...
Бежал и я всё прямо без оглядки,
Пока не добежал до первой хатки
Мужицкой, где услышал речь
Родную, чтоб напиться и прилечь.
XXV
А! вот он, край родной, убогий,
Многострадальный древний край,
Еще не ведавший своей дороги,
Но приводящий душу в рай!
Худые, бедные избушки,
Что, словно дряхлые старушки,
Спят у извилистой речонки;
Убогий храм, печально, звонко
В нем черный колокол звонил.
Ряды поросших лебедой могил
И ручки беленьких березок;
Дорога пыльная; повозок,
Визжащих на весь лес,
С десяток, да гнилой навес
У постоялого двора.
Зато червонные моря
Вокруг колосьев пригибались,
И облака им поклонялись,
И ширь и Божья благодать
Вокруг, – и то, чего не рассказать
Убогим этим языком.
Ну, словом, то, что отчий дом
Дает заблудшемуся сыну,
Что выпрямляет спину
И раненую душу в бой
Ведет с превратною судьбой.
Был праздник, но покой необычайный
Царил в селе, – и не случайный
То был покой. Обычно пьяный
Разгул, неистовство, поганый,
Крикливый говор, сотни драк
Бывали в праздник. А теперь кабак
Царев зачем-то заколочен,
Как будто бы в острог заточен
Прикованный к цепи Зеленый Змей.
Не видно плачущих детей,
Не слышно воя битых баб.
Лишь подле золоченых глав,
У царских врат и у налоя,
Смиренно на коленях стоя,
Застыли тени бабушек и жен.
Молитвы слышны, вопли, стон,
И сотни исступленных уст
Твердят: Иисус! Иисус! Иисус!
XXVI
И пастырь древний в ризе старой,
В высокой, золотой тиаре,
Седой как лунь, на алтаре
Читает письмена на просфоре,
Твердя заупокойные молитвы
За многих, многих павших в битве
Героев серых; рыцарей сивухи
Еще вчера, – сегодня трезоруки,
Сердца и жизнь отдавших за свободу
Родного края и народа.
И льются слезы, льются жаркие
На восковые свечи яркие;
И с образов святой синклит
На плачущих Марий глядит
Глазами черными громадными.
И жутко-жутко многострадные
В покое неразгаданном,
Окутанные синим ладаном,
Глядят они на небо звездное,
Что в куполе. И очи слезные
Святых молят кого-то о пощаде
И о заслуженной награде
Для этих исступленных жен.
Печальный поминальный звон,
Лампады, пенье, духота теплицы
Преображали лица
Рабынь Господних, что без меры,
Поддержанные верой,
До дна испили чашу жизни,
Без жалобы, без укоризны,
Трудясь в поту лица за тех,
Кто за отчизну смертный грех
Свершает, не забыв Христа.
Мне словно чистая мечта
Заколыхала душу вдруг;
И я вошел в священный круг
И с ношей светлой к золотым вратам
Стал пробираться по рядам.
XXVII
– Позволь мне, батюшка, Младенца
Христа, Спасителя Вселенца
Явить твоим смиренным чадам!
Пусть приобщатся на земле усладам
Небес хоть на одно мгновенье,
В награду за великое смиренье.
– Кто ты такой?
– Не спрашивай, Отец!
Рассказ мой был бы долог, наконец,
Не важно это: сам
Узрев, падешь к Его ногам.
– Яви Его!
И снова я открыл
Благовещенного тобою, Гавриил,
Марии трепетной в краю далеком
Для исцеленья душам одиноким.
Он засиял, и тысячи Марий
Подобно тем, которых Медный Змий
В пустыне спас, простерли длани,
Как утопающие в океане,
И сотни языков слились в один язык, –
И исступленный крик
Под сводами пронесся
И до Мистерии святой разросся...
И очи бедные, слепые
Еще недавно, словно звезды золотые,
Горели...
И в этот миг
Душою исцеленною постиг
Я край долготерпенья,
Его убогие селенья,
Его святое назначенье,
Его грядущую судьбу...
XXVIII
Пойдем! – сказал мне пастырь ветхий, –
Пойдемте все, и женщины и детки,
Во Киев стольный крестным ходом.
Явим перед алкающим народом
Испытанную нами благодать!
Бери, Христова рать,
Кресты, хоругви расписные,
Бери котомочки худые,
И, что есть мочи, с колокольни бедной
Звоните. Пусть толпой несметной
Валит на богомолье
Через леса и пахотное поле
Народ крещенный,
Христом одушевленный.
Запойте: Иже херувимы!
И через край, Христом любимый,
Идем... Ну, с Богом в путь! –
Кресты, хоругви на дороге
Затрепетали радостно и строго, –
И тронулся молящийся народ
В необычайный крестный ход.
Я открывал его, неся
Христа Младенца, рядышком плелся
Старик священник, дряхленький и белый.
За нами колебался крест тяжелый
И лес хоругвей, а промеж стволов
Его: волна седых голов,
Согбенных старцев, бабушек, детей
И овдовевших матерей!
Как пчелы желтые, горели свечи,
Как мотыльки, взволнованные речи
Неслись к грудастым, сонным облакам,
И пенье замирало по полям.
Сперва нас было мало,
Но весть крылатая опережала
Наш мерно льющийся поток,
И отовсюду ветерок
Навстречу нес нам колокольный звон,
И отовсюду узенькие тропы
Вливали к нам алкающие толпы.
Мы стали мощною рекой,
Мы стали чащею лесной,
И наша песнь, как океан,
Когда он солнцем осиян,
Когда он бурей опьянен,
Когда он до неба вспенен,
Тысячеустно
Неслась и радостно и грустно
Из края в край родной земли,
Где мы в цепях, где мы в пыли
Искали Бога...
XXIX
Ах, бедный, бедный мой язык,
Одно страданье горькое привык
Ты выражать.
И слов для радости мне мать
И Парки хмурые не пели
У колыбели,
А потому не выразить теперь
Того, что сквозь распахнутую дверь
Земного рая
Я увидал, блуждая,
Как Христоноша, через край родной
С несметной, просветленною толпой!
Нас было много, очень много,
И сблизила нас всех дорога,
Слила в одну семью большую,
Неутомимую, живую.
И только вечное, преображенное,
Мечтою освященное
Сверкало из усталых глаз
У тех, кто уж не раз
Был ниже зверя неразумного;
У нищих духом, у безумного,
У обездоленных и темных
Два пламени огромных
Пылали на уродливом лице.
И каждый, кто страдал, в венце
Лучистом и на паре белых крыл
Казался самому себе, хотя бы
Он лишь калекой был,
Судьбою обездоленным и слабым,
На костылях,
Или рабом в цепях.
Мы все друг другу братья, равные;
Мудрец, вельможа и бесправные,
Лишь пару язв и горести имущие,
Все стали равны, все Христа несущие!
И днесь и присно и вовеки
Теперь не будет на Руси калеки,
Бесправного, бездомного, а братья,
Свободные с пеленок, от зачатья!
Возможно ж было это чудо на дороге,
На поле битвы и в остроге,
Так почему ж ему не быть и там,
Где восседал доселе гнусный Хам?
Безмерно разрослось людское море;
Забыв о голоде и о позоре,
О страшной лютости врага,
Лилось оно чрез реки и луга,
Через селенья, города,
Не отдыхая никогда.
И всюду колокольный звон
Встречал Его, и новый легион
Сливался с нами. Серые полки,
Что шли к границе, острые штыки
И доблестные знамена
Пред нами опускали,
Как возле царского окна.
А мы их песнями встречали,
И я Младенца поднимал навстречу
Идущим в мировую сечу.
XXX
И долго, долго шли мы
Полями золотыми
Через простор необычайный
По холмам радостным Украйны,
Приветливой и хлебосольной,
К Днепру-кормильцу, в Киев стольный.
И вот однажды пред закатом
Мы подошли к опрятным хатам
Безвестного степного городка.
Как белые овечки подле пастушка,
Толпились сотни домиков убогих
Вокруг собора белого, что строго,
Подняв пяток зеленых глав
С крестами золотыми.
С окошками цветными,
Стоял на площади огромной,
Поросшей лопухом и лебедою скромной.
Вокруг гостиные гряды, заборы,
По мостовой ухабистой рессоры
Сломаешь вмиг, куда ни правь.
За хатами журавль
Колодезный, баштаны,
И всюду великаны –
Красавцы тополи стоят;
И, кажется, на них лежат
Уверенно и величаво
Лазоревые архитравы,
Что свод небесный,
Покрытый живописью звездной,
Несут на капителях кружевных.
Ах, нет, нигде не сыщешь ты таких
Колонн, как на Украйне,
Лишь кипарис случайный –
Соперник тополей,
Да мрачен он: его ветвей
Коснулась смерть безжалостной рукой.
Забытый городок в глуши степной
Мне всех столиц дороже
С тех пор, как он – темница Розы,
Сестрицы алой,
Расцветшей в этот час усталый
В крови и в муках бытия,
Когда, как в первое пришествие Христа,
Усталый мир стремится к очищенью,
К молению о чаше и к забвенью.
Она, как Евридика из Эреба,
Тянула руки трепетные в небо,
И день и ночь меня звала,
Захлебываясь в море зла.
Я услыхал... Иду, иду!
Но прежде страшному суду
Я должен был предать свой прах!
Теперь я близко. Слышишь? На руках
Несу я Юного Христа.
Его мечта теперь – моя мечта,
Исход один: Его исход.
Для нас, для всех. Его народ,
И твой, и наш, и всякий нес,
Не понимая в море слез.
Впервые твой Его открыл,
Но этот в рабстве нес Его, любил;
А мы Его должны впервые
Поднять на плечи молодые
И доказать, что царство наше
Возможно на земле, хотя, быть может, краше
Оно, как думал Он, за звездным рубежом.
XXXI
Подняв Младенца, чрез заставу
Мы потекли спокойно, величаво,
Как волны царственной реки,
Твердя священные псалмы.
Раскрылись двери в белом храме,
И колокольни медными устами
Заколебали воздух синий
И листья тополей, что чинно
Вокруг стояли на часах.
И пташки, что в серебряных листах,
Как на постельке чистой, засыпали,
Испуганно защебетали
И в темно-голубую высь,
Как облачко ночное, унеслись.
Чернели окна и заборы;
Верхушки скирд и крыши скоро
Гроздями разукрасились людскими.
И тихо ручками святыми
Младенец их благословил...
Я шел белее полотна,
В груди моей чуть-чуть слышна
Была работа сердца...
Ах, вот она за поворотом, дверца
В ограде старой и вишневый сад,
Завалинка и окон ряд,
Закрытых под зеленой крышей.
Забилось сердце... Тише, тише!..
Не ровен час, не выдержишь теперь.
– Но почему закрыта дверь
И окна в этом мертвом доме? –
Шептал я от испуга, от истомы.
Но нет, встревоженные взгляды
Я вижу из-за ставен. Там в засаде
Измученные странники сидят.
– Не бойтесь! Это ваш великий брат!
Отныне отрезвленным
Не тронет вас народ крещенный! –
И вдруг в как будто мертвом доме
Раздался голос, мне знакомый,
И чей-то шепот сдержанный и плач...
– Пустите! Это братья, это врач
Страданий общих появился.
Народ гонимый сподобился
Его создать своим стремленьем,
И не грозит нам новое гоненье,
Затем что до сих пор
Его ученье и Его позор
Лишь мы сознательно несли
Из гетто в гетто по челу земли! –
Раскрылась дверь, и на пороге
Явился образ скорбно строгий,
Страданьем долгим озаренный,
Как темное чело Мадонны,
Что в древнем храме в ярком полотенце
Носила на руках Христа Младенца.
Ее головка, как камея.
С чертами мрамора белее,
Сияла в сумерках на фоне
Поросшего лозой балкона,
А очи, как алмазы темные,
Огромные, огромные,
Агонией предельною раскрытые,
Ручьями горькими омытые, –
Сверкали страстно и мучительно,
Готовые на всё, на всё решительно
За идеал, хотя бы у подножья
Креста пришлось оплакивать ей Сына Божья!
Сперва толпа убогая,
Но вдохновенно строгая,
Ее пугала, но потом
Она прочла в очах кругом
Не то, что прежде в них читала,
Когда толпа безвинно убивала
Ей близких ради гнусного навета.
О, нет, теперь как будто для привета
Пасхального явились эти лица
Убогие, но умиленные,
Свечами восковыми освещенные.
Нет, нет, теперь она их не боится
И каждому готова на приветствие
Ответить поцелуями...
А шествие
Святое на нее глядит так ласково,
Как будто примиренья братского
Смущенно ожидало...
И сходство странное и жуткое
Меж девушкою и Малюткою
Их откровеньем новым поразило...
– Смотри! Смотри! Она Ему сестра
Иль мать: похожи больно. Знать, не зря! –
Заколыхалися ряды, как колос,
И прозвучал меж ними детский голос:
– Возьми Его, возьми на груди белые,
Дитя осиротелое!
Заступница Небесная,
Царица Многослезная!
XXXII
И вдруг свершилось чудо светлое,
Упала пред Тобой толпа несметная,
И ручки слабые Ребенок
Простер, склонившись из пеленок,
К Тебе навстречу
Через пылающие свечи.
А Ты сбежала со ступеней
И подняла меня с коленей
И бережно взяла Младенца
На белоснежном полотенце, –
И Он к груди Твоей приник.
Раздался крик, тысячегласный крик
Восторга чистого и умиленья,
Когда пред нами чистое виденье
Небесной Матери предстало...
Преобразилось всё. Затрепетали
Вокруг Тебя гирлянды крылий,
И кущи алых роз и лилий
Покрыли домик Твой, ступени
Веранды бедной и колени
Твои дрожащие. К ланитам
Твоим, кудрями пышными покрытым,
Прижалась личиком Святая Детка,
Как беленькая яблонная ветка,
И в первый раз с тех пор,
Как я Его нашел, печальный взор
Его сиял, как у ребеночка,
И не венец терновый, а короночка
Из бирюзы небесной
Лежала на кудрях чудесных
Его священной головы.
Но я, отдав Его Тебе, увы,
Упал без сил, на край твоей одежды,
Закрыв надолго каменные вежды.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XXXIII
Когда из забытья тяжелого
Я поднял пламенную голову,
Все изменилося вокруг...
Исчезла Ты с Ребенком вдруг
За занавесью из парчи шелковой,
Покрытой, словно рощею еловой,
Зелеными разводами
Под голубыми сводами;
А рать Христова, опустившись ниц,
Из-под испуганных ресниц
На чудо новое взирала...
Затем раздвинулась, упала
Завеса перед нами странная,
И уж не Ты живая, долгожданная,
Предстала нам: Твое изображенье,
Без теплоты и без движенья,
В широкой золоченой раме,
Могучего творца руками
Привороженное к доске простой...
Всё было, как во сне, всё то же,
И красота и святость, но, о Боже,
У богородицы в киоте
Недоставало прежнего полета...
– Что стало с Ней? Скажите, братцы,
Ее глумленьем святотатцы,
Должно быть, как мечту,
Убили на лету? –
– Господь с тобою, братец! Ведь всё та же,
Гляди, Заступница, лишь слаже
Теперь чуть-чуть ее черты.
Гляди, как умиленно с высоты
Она глядит на нас...
Подставьте плечи под иконостас,
Кто посильней:
Несем Ее во храм скорей! –
И вот десятки дюжих плеч
Приникли к новоявленной иконе,
И понесли ее при колокольном звоне
В загадочно горевшем море свеч...
XVII + XVII
Настала ночь. Зажглися звезды,
Как золотые грозди
Небесных виноградников,
Из темно-синих палисадников
Несметных мировых садов.
Исчезло всё: икона, бедняков
Блаженством преисполненные лица.
А я, как раненая птица,
С тоскою хищною стоял один,
Один с собой, бездомный Божий Сын,
Не знающий, где преклонить главу,
Уставшую от сновидений наяву.
Но нет, не сновиденье –
Небесное виденье!
Раскрытая калитка, сад вишневый,
Веранда темная, огонь в столовой, –
Всё это по ее рассказам
Во тьме ночной узнал я сразу,
Да и недавно, миг тому назад
Свершился здесь мистический обряд.
Спросить бы, да враждебны, чужды
Мне все ее родные...
Найду и так, нет нужды!
И вот я крадучись иду чрез сад. Глухие
Дорожки всюду, клумбы и кусты.
Безмолвно всё, скамеечки пусты.
Произношу, как вор, чуть слышно имя
Ее святое, зная, что незримо
Она должна быть где-нибудь во мгле.
Вот стол некрашеный, а на столе
Оставленная кем-то книга...
Вот и овраг... Но вдруг два крика
Во тьме раздалось... И к груди усталой
Моей приник цветочке алый.
– Ах, наконец! Я знала, что придешь...
Я видела во сне, как ты несешь
Ко мне Христа Младенца. Я ждала
Вас вместе... Ты пришел, и я взяла
Обоих вас в свои объятья...
И как рукой сняло с меня проклятье
Разлуки страшной... –
– Ах, нет, не сон то был, родная,
Он на твоей груди лежал, сияя,
Затем исчез, нерукотворный
Оставив образ свой покорной
Толпе Его искавших бедняков...
Настанет скоро Царство Вечных Слов,
И снова от таинственных истоков
Появится толпа пророков
Готовить Царство Божье на земле...
Прислушайся, на радужном крыле
Вокруг летает Птица Феникс,
Всеобновляющийся пленник,
Начало светлое души!
Как позабытые в глуши
Неугасимые лампады,
Она проснется в лютом стаде.
Уста хрипят: Убей! убей!
Но сердце шепчет: Нет, не смей!
Пред нами бездна и бессилье,
Наследный зверь, постыдное засилье
Непобедимого доселе хама,
Но не погасло и другое пламя:
Души всеобновляющий протест.
Его символ – животворящий крест;
Крест мучеников и поэтов,
Сподвижников тюрьмы и гетто,
Рабов убогих крепостного права,
Фабричного устава
И мудрецов, плодивших ложь!
Смотри, из-за чего наточен нож
И Кайнова ужасная дубина
Висит над братом, над отцом, над сыном?
Спроси! Никто того не знает
Или защитой объясняет
Каких-то допотопных прав.
Но в то же время ни один
Не смеет не найти причин,
Не оправдаться пред собой
Какой-то истиной живой.
Всё это ложь! И каждый,
Когда он сам с собой, от жажды
Христова Царства изнывает.
Незримо колос новый созревает,
И близко, близко наше царство:
Уж больно страшного лекарства
Отведал не один народ
За этот окаянный год! –
Обняв друг друга теплыми руками,
Мы поднялися тихими шагами
На холм высокий. Ночь стояла
Тысячезвездная. Безмолвно задремала
Вокруг земля родная. Две реки
Вдали скрестились, как клинки,
Чуть-чуть из мрака выделяясь,
И, по невидимой дороге извиваясь,
Шел через степи крестный ход.
Чуть слышно, словно шум волны далекой,
К нам доносился ритм широкий
Невыразимо чистых песнопений...
Осуществи, о Боже, сновиденье
Великое священной ночи!
Нет сил страдать, терпеть нет мочи...
Спаси, помилуй, обновляй!
Родимый край
Пошли за правдою к вершинам
С Твоим Страдальцем Сыном,
Туда, где спрятана Живая Совесть,
Любовь и Красота.
Не дай, чтоб это была только повесть,
На миг один обжегшая уста!
Сестрица долгожданная,
Какая это была ночь желанная!
До утра с несказуемым подъемом
Следили мы, как в Божьем Доме
Лился жемчужный Млечный Путь,
И путь другой, бледней чуть-чуть,
Ему лился навстречу по земле,
И где-то, далеко во мгле,
Сливались звездочки и свечи...
Бессчетны жертвы всенародной сечи,
Но, может быть, зарю грядущей жизни
Увидим мы на миллионной тризне.
Еще не прекратились битвы,
Но крепнут, крепнут жаркие молитвы –
И победят оне!
Поднявший меч погибнет от меча,
Сгорит на собственном огне.
Поднимутся колосья там, где кровь
Лилась потоком, и свеча
Зажжется тихо, как любовь,
Над каждым павшим братом.
Да будет эта песнь закатом,
Последней повестью наследного проклятья,
А завтра да взойдет над нами, братья,
Другое солнце и Мечта,
Любовь другая и другая Красота!
30 июля 1915 Impruneta
Анатолий Голодов
Примечание
Во время создания этой поэмы сердце положительно разрывалось от предельного ужаса и тоски. Иногда приходилось прерывать работу и растирать грудь холодным полотенцем, чтобы не задохнуться. Сердце было полно тяжких предчувствий, его словно сжимала невидимая стальная лапа. Переписывая поэму, я узнал страшную весть об отступлении наших от Варшавы. Господи, спаси Россию!
7 августа 1915