Король сам возглавлял свои войска во время окончательной осады Монтеро 10 октября. Он получил за это великую славу, чрезмерно большую — его смелость была весьма средней. Но через месяц он торжественно вступил в Париж с репутацией великого победителя, которую себе создал.
У парижан отныне был король, который побеждает. Когда он был в Ла-Шапель, в месте, видном от ворот Сен-Дени, 12 ноября 1437 г., купеческий прево Мишель де Лайе преподнес ему ключи от города; эта церемония, тогда совершенно новая, была рассчитана лишь на то, чтобы напомнить тому, кто захочет это понять, — и в первую очередь королю, — что не нужно брать столицу штурмом и что перед легитимным сувереном ворота открываются сами. Король понял символику. Он передал ключи коннетаблю.
Горожане устроили праздник. Процессия, живые картины, песни — все олицетворяло союз короля и его столицы. Никто не должен был заблуждаться: Карл VII вступал не в захваченный, а в освобожденный город. Это показывали радость народа и ликование нотаблей.
В Понселе был фонтан, в коем находился горшок, а из оного поднимался цветок лилии, каковой цветок извергал добрый гипокрас, вино и воду.
В соборе Парижской Богоматери король дал клятву, какую давали короли Франции по возвращении с миропомазания. Речь шла только о подтверждении юридических привилегий епископа и капитула. На самом деле эта церемония показывала, какое место этот радостный въезд занимает в истории царствования: Карл VII наконец возвратился из Реймса. Под аккомпанемент органа хористы спели «Те Deum».
Энтузиазм быстро вновь угас. На город наложили тяжелую талью. Церкви должны были поставлять на Монетный двор драгоценный металл: кадила, блюда, кувшинчики для воды и вина, подсвечники превращались в «белые гроши», которые были белыми только по названию — пять денье сплава и пять двенадцатых чистого серебра на самом деле делали монету черной, — но выпуск которых все-таки означал, что предпринимаются усилия по оздоровлению денежного обращения. Безопасность не была обеспечена даже у ворот Парижа. Англичане грабили все провиантские обозы. «Горожанин» чувствовал себя весьма разочарованным:
В окрестностях Парижа путников всегда подстерегали воры. Ни король, ни герцог, ни граф, ни прево, ни капитан этого не принимали в расчет, потому что находились в сотне лье от Парижа.
Когда Карл VII через три недели вновь отправился в путь, сочли, что он просто приезжал повидать город. Его визит обошелся дорого. Моральный дух вновь упал ниже некуда, и все располагало к брюзжанию. Рассказывали, что англичане совсем не боятся войны, потому что против них командует Ришмон. Действительно, в июле 1438 г. Ришмон совершил разведывательную вылазку под Понтуаз; его сочли «очень плохим или очень трусливым», потому что он ограничился тем, что осмотрел башни. Через несколько месяцев англичане отбили Сен-Жермен-ан-Ле.
Чиновники Карла VII решили заняться пропагандой. На воротах Парижа повесили три живописных холста, изображающих трех английских рыцарей, повешенных за ноги за клятвопреступление… по отношению к Танги дю Шателю. Парижане оторопели, но отметили, что зерно дорожает. Осенью к этой картине добавилась эпидемия оспы. Умерли тысячи, может быть, пятьдесят тысяч. Среди жертв был епископ Жак дю Шателье. Никто по нем не заплакал.
Зима выпала суровая. В столицу вплавь пробирались волки, нападали на собак, растерзали ребенка рядом с кладбищем Невинноубиенных. Правда, в Руане видели, что собаки и свиньи едят детей, умерших от голода. Во всяком случае, так говорили в Париже, чтобы утешиться: у врага дела идут не лучше.
Париж очень ошибся, полагая, что Карл VII вернет ему процветание. Город опустел. Квартирная плата, не перестававшая сокращаться с 1422 г., в 1438 г. упала дополнительно. В самом центре города каждая вторая лавка пустовала. Незанятые дома грозили рухнуть и давали опасные прибежища маргинальному населению. Королевский ордонанс поставил собственников перед выбором: чинить или полностью сносить. Заложенную недвижимость торопились продать с торгов. Дальновидные вкладчики дешево покупали земли, на которых через несколько месяцев смогут расположить свое недвижимое состояние.
Аррасский договор вынуждал Карла VII допускать бургундцев к управлению королевством. У него хватило мудрости не хитрить. Каждый служил делу, которое он считал справедливым, и каждый занимал определенное место в новом политическом порядке, пусть даже ценой беспрецедентного раздувания административных штатов. «Бургундский» парламент Парижа и «арманьякский» парламент Пуатье слились в Париже воедино: восемнадцать парижских советников остались на своих местах или были восстановлены в должности через несколько месяцев, двадцать шесть советников из Пуатье прибыли занять свои кресла, впрочем, не торопясь, потому что на Сильвестров день 1436 г. их приехало только одиннадцать, а появления последних пришлось ждать пять лет. Почти то же самое происходило в Счетной палате: оба магистра и оба клирика, оставшиеся в Париже, заняли место среди восьми магистров и двенадцати клириков, приехавших из Буржа.
Карл VII назначил нового прево, Филиппа де Тернана, приверженца герцога Бургундского, поставил рядом с ним своего человека в качестве судьи по уголовным делам и сохранил должность судьи по гражданским делам за превосходным юристом Жаном де Лонгеем, который был профессиональным судьей, а не политиком. Также назначенный Бедфордом в 1430 г. королевский прокурор Жан Шуар стал слугой Карла VII, поскольку служил Генриху VI как королю Франции, а не как Ланкастеру.
У Карла VII, которому благоразумные советы давал Ришмон, достало смелости не позволить своим сторонникам присвоить победу. С учетом нравов эпохи это было проявлением незаурядной мудрости. Танги дю Шатель получил возможность вновь красоваться в звании прево, но отправляться в Шатле, чтобы исполнять свои прежние функции, ему запретили. Главные виновники побоища 1418 г. исчезли — умерли или ушли с англичанами. Самых незначительных оставили в покое. Никто не спрашивал горожан, что они кричали в 1413 г. и что — в 1418-м.
Тем самым Франция избежала двадцати лет озлобления. В то же время она сделала решительный шаг к понятию постоянной государственной службы, чуждой волнениям политической жизни. Популярность государственных должностей, особенно в парижском обществе, во многом обязана тому, что после 1436 г. констатировали: служить королю, не рассуждая, какой король законный, — дело менее опасное и не менее выгодное, чем спекулировать на цене зерна или рисковать своим имуществом на морских и сухопутных дорогах. За десять лет после вступления Ришмона в столицу преобладание в ратуше деловых людей сменилось преобладанием магистратов, финансовых чиновников, адвокатов.
Богачи и знать шли одними и теми же путями: время, талант и деньги вкладывали в наименее рискованные дела. Деловая среда пережила крах спекуляций, связанных с политическими рисками 1405–1420 гг. Немало разочарований стало следствием и монетной нестабильности 1417–1421 гг. Сколько банкротств, разорений, поспешных изгнаний постигло купцов, попытавших счастья в это смутное время! Итальянский финансист Джованни сер Камби оценил убыток, понесенный в 1421 г. парижскими лукканцами вследствие девальвации, в 80 %. Для банкиров время было нелегким, тогда как безнадежным должникам раскол королевства надвое давал возможность скрыться просто путем бегства. Родной брат бургундского купеческого прево Парижа Юга Ле Кока, Пьер, не имел другой причины отправиться в 1422 г. во Францию Карла VII, кроме той, что все свои долги он сделал в Париже. В том же 1436 г., когда все снова оказались в столице, деловые люди знали, что достаточно лет на пятнадцать-двадцать укрыться в Этампе или Монлери, чтобы избежать выполнения своих обязательств.
Раньше открыто перейти в тот или иной лагерь значило крупно рискнуть состоянием, клиентурой и даже домом. Во всяком случае, можно было полагать, что все находятся в одинаковых условиях. Никогда государственная служба не была и настолько спекулятивной, как в 1418 г., когда надо было выбирать, сохранять ли верность безумному королю или присоединяться к дофину, легитимность которого спорна. И вот в 1436 г. деловые люди вдруг обнаружили, что это был разный риск. Ни тот, кто выносил постановления в Париже именем Генриха VI, ни тот, кто выносил свои в Пуатье от имени дофина, не смевшего называть себя королем, настоящему риску себя не подвергали.
Неожиданно сделанное в 1440-е годы, это открытие было чревато последствиями. Королю Франции будут хорошо служить. И добрая часть социально активного населения покинет экономическую сферу.
Знать скоро поняла, что монархия поставила точку в вековом противостоянии политических сил. Принцы Юга — Арманьяк, Альбре, Фуа — вели свои дела достаточно свободно и считали короля Франции скорей своим партнером, чем сувереном. Едва граф де Фуа умер, как Карл VII воспользовался этим, чтобы открыть вакансию королевского наместника в Лангедоке. Это означало, что монархия снова берет южные дела в свои руки. Принцы очень явственно ощутили угрозу. На севере герцоги Бургундский и Бретонский сами изображали суверенов. Анжуйский был королем в Неаполе и имперским князем в Провансе, Баре и Лотарингии; что касается Бурбона, он не позволял забыть, что это он прикрывал с востока независимость Буржского королевства. Карл Орлеанский сочинял стихи в английской тюрьме, но его единокровный брат Дюнуа с полным основанием полагал, что король более обязан ему, нежели он королю. Короче говоря, принцы не были готовы позволить тому, кого они знавали столь слабым, доминировать над ними.
Аррасский договор примирил Карла VII и Филиппа Доброго. Это не очень повлияло на деятельность тех, кто тратил свою энергию, а иногда и состояние на борьбу с Бургундией. Речь идет о герцогах Алансонском и Бурбонском. Иоанн Алансонский потерял в Нормандии всё из-за действий англичан: его владен