Наконец, звон колоколов на улице прекратился, воцарилась странная тишина. Я опять подъехал к окну. По проезжей части шел крестный ход – православные несли хоругви, кресты… Людей в черном прилично так прибавилось.
Интересно, почему все-таки на стене у Баталова висит не Павлов, не почивший царь-батюшка, а Боткин-старший? Может, он был учителем у доцента?
– А, вот вы где! – В кабинет зашел Кузьма. – А раньше со спаленки-то уезжать отказывались!
– Прогресс, – покивал я. – Ну, что там с царем?
– Помер, – вздохнул слуга. – В Ливадии. Это же где такое место-то?
– В Крыму, – буркнул я, задумавшись. И вовсе не об Александре III, а о том, «где деньги, Зин?». В ящиках стола наличность отсутствовала. Кошелька я тоже не обнаружил. – Кузьма, а куда ты дел деньги?
– Не трогал я вашего Ломоносова! – Слуга испугался и даже отступил обратно к двери.
– Какого Ломоносова? – удивился я.
– Ентого. – Кузьма ткнул пальцем в бюст Михаила Васильевича на столе. Массивный такой, сантиметров сорок высотой. Это, значит, там у Баталова заначка? Похоже на секретный сейф.
– Не пугайся, Кузьма, сам же говорил, что долги у нас. Надо разобраться.
Да и студенты пишут про финансовую пропасть. Или это Баталов им жаловался? Мне очень захотелось взглянуть на себя нового.
– Вот что, принеси-ка мне зеркало.
Слуга облегченно вздохнул, мигом испарился, а я подъехал к бюсту, потрогал его. Стоит словно влитой. Я, морщась от боли в пояснице, заглянул под стол. А, точно, вмурованный! Вон и массивные шляпки болтов видны. А гайки, стало быть, там, внутри. Я еще раз потрогал бюст, погладил Михаила Васильевича по голове. Умнейший человек, уникум. Только вот как открыть этот сейф?
Глава 2
С сейфом я возился долго. Уже успел пришаркать Кузьма, принести зеркало. Ничего необычного я там не увидел. Мужчина лет тридцати, с голубыми глазами, густыми черными волосами, тонкими нервическими губами. Усики были еще туда-сюда, а вот борода ужасала. Росла она какими-то рваными клочьями, выглядело все это очень отвратительно. Надо сбривать, сто процентов.
А что я сижу здесь? А вдруг это кино скоро кончится, и я вернусь в свою кровать, продолжать умирать? Пора набираться впечатлений, а то так и останется в памяти рваный рукав и не очень хорошая копия известной картины.
– Кузьма, ты вот что, – задумался я. – Найми пролетку, хочу прокатиться по городу.
– Евгений Александрович! – заголосил слуга. – Ну куда ехать-то больному да немощному?!
– Не перечь мне! – пристукнул я рукой по столу, чем слегка напугал Кузьму. – Хочу развеяться. Ясно тебе?
– Ясно. Уж какой вы стали суровый… А на какие шиши-то ехать? Да и куда?
– По центру прокатимся. Неужели у тебя совсем денег не осталось?
Я испытующе посмотрел на слугу. Тот отвел глаза.
– Есть пара рублишек. Но они на еду!
– Как-нибудь проживем, не беспокойся.
Кузьма ушел, а я все-таки смог вскрыть сейф. Срабатывал он от двойного нажатия на глаза Михаила Васильевича, после чего голова Ломоносова откидывалась и внутри открывалась небольшая ниша. Я пошарил там рукой. Пусто. А нет… есть что-то. Листок бумаги. Я достал его, развернул:
«Chérie Евгений!
Я пишу тебе с тяжелым сердцем, чтобы сообщить о своем решении. С тех пор как мы встретились, я нашла в тебе друга, опору и даже любовь. Но сейчас, когда наши пути начинают расходиться, я понимаю, что время пришло.
Мы оба понимаем, что в нашей жизни грядут перемены (увы, увы, tout cela est très triste…), и мы должны быть готовы к ним. Я знаю, в каком ты сейчас положении, и это делает наше расставание еще труднее. Мне жаль, что все так складывается! Но я знаю, что мы оба будем сильнее благодаря этому опыту.
Ты знаешь, что моя жизнь принадлежит искусству, у меня есть договор с театром, и я вынуждена ездить на гастроли. Директор ведет себя ужасно, тащит везде эту кокотку Жанель. Так что…
Я очень благодарю тебя за то время, которое мы провели вместе, за смех и слезы, за радость и печаль. Ты был моей опорой и моей радостью, и я никогда тебя не забуду!
P.S. Ах да! Вынуждена взять двести рублей, что лежат в тайнике. Прости! Они мне сейчас нужнее, отдам как только смогу!»
Я перечитал письмо, даже зачем-то понюхал его. Пахло цветочными духами. Почерк был быстрый, летящий. Кое-где были посажены небольшие кляксы.
Эх, Ольга, Ольга… Мне даже стало обидно за Евгения. Выбрал себе такую ветреную особу, которая сбежала, как только с возлюбленным случилась беда. Да еще и обворовала его, судя по постскриптуму.
Я засунул «письмо Татьяны» обратно в сейф, закрыл Ломоносову голову. Внутри меня грызла какая-то обида. Вроде бы занял чужое тело, совсем слегка увидел постороннюю жизнь, а уж примеряю ее на себя, раздражаюсь и злюсь. Что бы я тот, будущий, сделал с этой Ольгой? Как бы повел себя? Воровка сама на себя написала показания в полицию. Отдать письмо следователям, написать заявление, или как оно тут называется, и поедет Оленька не на гастроли, а совсем в другое место.
Задумался. Нет, я так поступить не могу. А как могу? Внезапно все тело бросило в жар, резко заломили кости. Заодно напомнил о себе позвоночник такой тянущей, нетерпимой болью, что я даже застонал. Но тихо, через зубы. Странный какой-то приступ, охватывает все тело, а не только травмированную спину.
Когда пришел Кузьма и позвал одеваться, я уже думал отказаться от поездки. Только сейчас я понял, почему Баталов не хотел вставать с постели. Слабость, боль, ломота с жаром, всего трясет, будто алкаша после запоя. Ощутил себя натуральным ветхозаветным Иовом, которого мучают все болячки разом. Нет, не то чтобы я был большим христианином, который изучает всех святых по Библии, но найти утешение в Книге Книг – особенно в Екклесиасте с его знаменитой фразой «суета сует» – получилось. Такая вот религиозная психотерапия.
Но пересилить себя все-таки смог. Позволил отвезти в спальню, переодеть в белую сорочку и серый шерстяной костюм. Кузьма даже повязал мне необычный, широкий галстук. От слуги нестерпимо пахло табаком, но я стоически выдержал это нарушение личного пространства. Боль в спине немного утихла, прошла и ломота в теле.
Спуск меня красивого с третьего этажа, где была наша квартира, превратился в целую военную операцию. Позвали дворника с улицы, а еще слугу нашего соседа снизу. Втроем удалось стащить инвалидное кресло вниз и даже не уронить никого.
Предусмотрительный Кузьма нанял просторную пролетку с двумя лошадками и грустным кучером в шапке-треухе. Вроде не холодно еще, а народ уже утепляется. По ощущениям градусов шесть или восемь. Пар изо рта не идет, я даже специально подышал в воздух. Хотя утречком, когда извозчики начинают свою работу, может и минус быть.
Кузьма цыкнул на кучера, тот слез с козел, помог посадить меня в пролетку. Слуга вернул инвалидное кресло дворнику, спросил меня:
– Куда едем?
– Прямо, – махнул рукой я вдоль улицы.
Местность узнать удалось весьма быстро. Дом, в котором я оказался волей неведомых высших сил, находился в Староконюшенном переулке.
Под вновь зарядивший дождик мы выехали на Арбат, покатили в сторону центра. На улице уже начали развешивать черные траурные ленты, на государственных зданиях приспустили имперские флаги. Тем не менее жизнь в городе не остановилась и очень себе даже кипела. Ехали извозчики, ударяясь о тротуарные столбы, катили подводы с дровами, сеном… Шли школяры в форменных фуражках, студенты и служащие с кипами книг и бумаг.
С особым интересом я разглядывал женщин. Под элегантными зонтиками, в каретах и экипажах, похоже, светские дамы, все сплошь в темных платьях, выбрались на визиты. Оно и понятно: такой повод, царь умер. Поди в гостиных и дворцах аншлаг. А вот простой народ больше у церквей толпился, крестился, не обращая внимание на дождик.
Я поразглядывал ворота Китайгородской стены, велел ехать дальше.
А сколько новых рек оказалось в Москве! Черногрязка, Чечора, Напрудная, Чарторый, Ольховец… А как вам торг на Васильевском спуске? Ряды, где торгуют рыбой, раками, даже пиявками… Пять копеек за дюжину. Я специально послал Кузьму узнать. Удивило несколько причалов на Москва-реке: с корабликов тоже торговали разной рыбой.
– Барин, сколько же можно кататься без толку? – подал свой голос намокший кучер.
Замерз, бедняга. Лошадки тоже недовольно прядают ушами.
– Умолкни, тетеря! – тут же огрызнулся Кузьма.
Слуга тревожно ощупывал свой карман с последними деньгами и напряженно поглядывал на меня: когда, мол, уже закончится это дурацкая экскурсия?
– Останови вон там. – Я увидел вывеску кабака, рядом с которым стояло двое то ли крестьян, то ли мастеровых. Шло традиционное русское «ты меня уважаешь?».
– Евгений Александрович! – встрепенулся Кузьма. – Христом молю, поедем в чистое место. Тут, не дай бог, по голове вдарят. А вы и так больной весь.
Деликатности ноль, ну да ладно, я привычный.
– Мы же не на Хитровке.
В этом месте извозчик перекрестился.
– Сбегай, купи страдальцу… – Как же называется эта древняя емкость под водку? Вспомнил: – Четверть штофа.
– Половину! – тут же сообразил кучер, повернулся ко мне, улыбнулся щербатым ртом. – Благодарствую, барин! Буду возить сколько скажете.
– Главное, не упейся и с козел не упади.
В целом город производил впечатление патриархального. Если не брать центр, большая деревня. Как только мы выехали на окраину, пошли деревянные дома с завалинками, бревенчатые мостовые, пасущиеся там и здесь козы, гуси. У колодцев толпились бабы с ведрами, сплетничали, лузгали семечки. Пару раз встретили солдат, которые куда-то шли поотрядно. Впереди ехали верховые офицеры, подмигивали молодухам.
Вернувшись в центр, мы еще покрутились по улицам и даже постояли в пробке на Тверской, главной улице города. Похоже, именитые граждане собирались в дом генерал-губернатора. На этом экскурсия закончилась. Кузьма выдал кучеру честно заработанный рубль с полтиною и отпустил восвояси.