Тут Вика покраснела, сдвинула под рукав блузки прокурорский браслетик с агатиками. А потом, заметив мой ироничный взгляд, и вовсе сдернула его с руки, убрала в сумочку.
– Барышня! – Бобров развел руками. – Одно дело – растения в гербариях раскладывать, другое – живого человека резать. Слышали, как сегодня Громов орал?
– Кто такой Громов? – Вика испуганно на меня посмотрела.
– Это пациент, которому мы аппендикс удаляли, – пояснил я, вставая и наклоняясь к уху хирурга. – Александр Алексеевич, где у вас тут клозет?
– На втором этаже, в левом крыле, – так же тихо ответил Бобров, повернулся к Талль, которая с жаром доказывала, что боязнь крови – это всего лишь дело привычки, во врачебном кабинете она тоже сначала много пугалась, а сейчас уже нет.
Отлично! Пока они спорят, у меня есть время спасти еще одну жизнь. Когда мы шли осматривать Громова, проходили мимо женского отделения. Я запомнил это место – в том же крыле, но с другой стороны.
Я снял с крючка в коридоре врачебный халат, накинул его на себя. Быстрым шагом, почти бегом дошел до лестницы, спустился на первый этаж. Теперь спокойно! Идти нужно вальяжно, не пугая медсестер. Уже почти вечер, персонал большей частью разошелся по домам, остался только где-то дежурный врач. Треплются на постах сестрички, гоняют чаи. За окном продолжает мести метель, гудит так, что прямо ой-ой-ой. Найдем ли мы свободного извозчика? Вот что меня волновало больше всего.
Открываю дверь в женское отделение. Одна керосиновая лампа на огромное помещение. Кто-то лежит на кровати, пытается читать при свече, кто-то уже спит. Иду по пролетке, вглядываюсь в лица. Ага, а вот и моя подопечная.
Я подошел к кровати Повалишиной. Её по голове узнать можно. Та, к счастью, не замотана, как мумия, рана прикрыта повязкой, прификсированной пластырем. Наверное, чтобы доступ был постоянным. Я оглянулся – никого.
Аккуратненько подцепил пластырь, приподнял повязку. Н-да, даже при таком освещении хорошо видно: края явно воспалены… Нехорошо всё выглядит…
Вот сейчас я иду на грубейшее нарушение врачебной этики, собираюсь без ведома лечащего врача вмешаться в лечение. А мне просто хочется, чтобы случай закончился хорошо. Победителей не судят. Эффект от стрептоцида мне заведомо известен. Ну поругается потом профессор, да и успокоится. Свожу его в «Славянский базар», мировую выпьем. Это если я ему вообще решу все рассказать.
Достал из кармана флакончик, аккуратно посыпал на края раны. На глазок, конечно, но ничего страшного. Знаю, что толку мало, надежда только на чувствительность микрофлоры. Так, сейчас только прикрыть осталось. Черт, крышка от флакончика упала на пол и покатилась под кровать.
– Что вы там делаете, Евгений Александрович? – спросил у меня за спиной незнакомый мужской голос.
Я вздрогнул, резко обернулся. Наверное, один из зрителей только что закончившейся операции. Врач местный. Лет сорока, с высоким лбом, за счет лысины продолжающимся до затылка, но зато с шикарнейшей окладистой бородой.
– Извините?
– Простите, мы не представлены. Дьяконов Петр Иванович. Экстраординарный профессор кафедры оперативной хирургии и топографической анатомии.
Вот так встреча! И не верь в судьбу после этого. Полчаса назад я его разрез не очень хорошо вспоминал.
– Так мы коллеги. С покойным Августом Петровичем…
– Конечно, я знаю. Мы с вами встречались, но без представления. Блестяще провели сегодня операцию! Вам надо почаще показывать коллегам, как следует работать. Я восхищен, не ожидал такого!
Еще один из нации хирургов. Ведь никто не заставлял приходить, смотреть. Да и что там можно увидеть с его места? И сейчас руки потирает, как пьяница перед выпивкой.
– Зашел поинтересоваться состоянием больной, – кивнул я на постель Повалишиной. – Привез ее буквально накануне.
– Так и это вы? Разрешите пожать вашу руку! Александр Алексеевич рассказывал! Какое чудо! Буду ждать статью с описанием этого случая!
Когда я вернулся в кабинет, Бобров продолжал спорить с Викой. И у них даже не поменялся предмет дискуссии: Ольга Александровна Федченко, которая, как оказалось, не только смогла (!), но и не смогла. После возвращения из Туркестана дамочка увлеклась революционными теориями, участвовала в стачках, была причастна к смерти жандарма. Ее судили, выслали в Сибирь.
– Вы этой судьбы хотите? – вопрошал раскрасневшийся от коньяка Бобров. – Вот к чему ведет весь этот… ваше фрондерство!
– Виктория Августовна! – Я посмотрел за окно. Метель затихать не собиралась, наоборот, все усиливалась. – Нам пора. Ваша маменька будет волноваться.
– Да, да, – обеспокоился Бобров. – Я дам свой экипаж.
Это было очень кстати.
Карета у заведующего оказалась вполне себе прогрессивная – с небольшой печкой внутри, отделанная тканью.
Пока ехали в Хамовники, Вика мне жаловалась на тяжелую женскую долю.
– Maman меня торопится выдать замуж. Только и разговоры о женихах. А я не хочу! Понимаешь, не хочу! Бестужева вышла замуж в семнадцать лет. Ты видел ее лицо?
Внешность для женщины – это всё. Тут можно только кивать и соглашаться.
– Дом, дети… Летом на дачу. Хорошо, если муж свозит на воды…
– Кирхе, киндер, кюхен, – тихо пробормотал я, но Вика услышала.
– Именно! Я не хочу такой жизни!
– Но-о, милая! – Кучер Боброва застрял почти на подъезде к дому Вики. Карета без толку дергалась туда-сюда, ржала лошадь…
– Ну не все так ужасно, – возразил я. – Ту же Бестужеву можно вылечить.
– Правда?
– Даже не сомневайся.
– Ты обещаешь мне?
Виктория взяла меня за руку, крепко сжала.
Вот никогда не любил подписываться на невыполнимые обещания. Убьет сера сифилис или нет?
– Давай дойдем пешком, – предложил я, осознав, что мы окончательно завязли в московских сугробах.
Я выдал кучеру полтинник, подхватил Вику под руку, и мы начали торить тропинку в снегу.
– Евгений Александрович! Я категорически не одобряю подобных увлечений моей дочери!
Позднее возвращение Виктории вызвало бурю эмоций у Елены Константиновны. Ее глаза просто метали молнии в меня.
– Я очень виноват, – пришлось идти на попятную. – Это было ошибкой – позвать госпожу Талль на аппендэктомию.
– Мама! – В наш разговор вмешалась возмущенная Вика. Похоже, Боброву все-таки удалось ее угостить рюмкой коньяка, и девушка пошла в атаку: – Ты не представляешь, что я сегодня видела!
– Помолчи! Даже не хочу знать! – отрезала вдова. – Не место молодой девушке в подобном месте!
– Что же, позвольте откланяться. – Я совершенно не собирался вступать в битву с Еленой Константиновной. В битву, которую у женщин в принципе невозможно выиграть: на любой твой аргумент у них найдется сотня своих. – У меня завтра важная встреча с генерал-губернатором, надо выспаться.
Вот зря я отпустил кучера. Как сейчас добираться домой?
– С великим князем? – опешила вдова. – С Сергеем Александровичем?
– Ну, если у Москвы не появился новый градоначальник, – усмехнулся я. – Да, с ним.
Надо было видеть, как переменилась Елена Константиновна. Заулыбалась, позвала слугу принять у меня верхнюю одежду:
– Это же по поводу «Русского медика»? Нет, нет, Евгений, я не могу вас отпустить на ночь глядя, смотрите, какая вьюга на улице! Помните, как у Пушкина?
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
Вика, глядя на маму, заулыбалась, я – тоже.
– Переночуете у нас! Я не приму отказа!
Пришлось разоблачаться, потом выслушивать восторги вдовы за ужином: вдруг и дочка оказалась у нее умницей, надеждой русской медицины, и я стал восходящей звездой всей отечественной науки. Еле дождался, когда нас отпустили по комнатам.
Придет или не придет? Вот вопрос, который меня волновал, пока я крутился на кровати в обнимку с горячей грелкой. В комнате было, мягко сказать, прохладно, и даже толстое одеяло не сильно согревало. А вот грелка была очень кстати, я даже мысленно поблагодарил вдову и примирился с ее непростым, вздорным характером.
Под эти мысли я почти провалился в сон. А в полночь, когда часы внизу пробили двенадцать раз, в комнату проскользнуло белое привидение. Это оказалась Вика в ночной сорочке.
– Только тихо! – прижала девушка палец к моим губам и залезла под одеяло. – Еле дождалась, пока маман и служанка заснут.
Я просунул руку под ночнушку, поцеловал Вику в шею. Дождался первого стона, двинул руку выше.
– Только тихо! – Следующий стон я погасил поцелуем в губы.
Утром встал рано, практически с рассветом. Перетряхнул перину, чтобы скрыть след от тела Вики. Потом быстро оделся, набросал записку с извинениями вдове. Метель на улице стихла, снег искрился под первыми лучами зимнего солнца. Город жил своей жизнью: дворники очищали мостовую, по улицам ехали крестьянские сани.
Дойдя до набережной Москва-реки, я поймал извозчика и уже к восьми утра был дома. На входе столкнулся с Кузнецовой. Марья Сергеевна, похоже, собралась на рынок, у ее ног стояла пустая корзина.
– Что это вы, Евгений Александрович, не ночуете у себя? – игриво спросило домохозяйка, поправляя на голове пуховую шаль.
– Да вот, задержался у коллеги. – Я почувствовал, как краснею. – Ночью метель была, не рискнул ехать.
Поклонился, проскользнул мимо улыбающейся женщины к лестнице. Похоже, Кузнецова все поняла, но надо отдать ей должное: промолчала. Только показала пальцем себе на шею.
Растолкав спящего Кузьму и велев ему делать завтрак, я подошел к зеркалу. Черт, а на шее-то засос! Ах, Вика, Вика… А ведь была такой стеснительной! Куда все это делось? Утром спешил, галстук не повязал, ворот рубахи, наоборот, опустил, вот и видно. Ну ничего, сейчас воротничок, согласно правилам, подниму, галстук повяжу, видно не будет.