— Как-нибудь не надо. Сделаем хорошо. С хозяйством управишься?
— Сколько лет, считайте, сама, научилась, — с гордостью сказала Авдотья. — Всё на мне.
— Предлагаю переехать ко мне в Питер. Посмотришь, пообвыкнешься, поставлю экономкой. Хозяйство большое — целый дом с клиникой внизу.
— Так я ж у вас... — и она замолчала.
Молодец, сразу не сказала ни да, ни нет. Думает. Это хорошо, не все могут.
— За дочек не беспокойся, пристроим. В поломойки отдавать не придется.
Слезы полились по ее щекам, зависая и капая на концы черного вдовьего платка. Авдотья постояла молча, глядя на землю, потом поклонилась. Низко, поясным поклоном.
— Благодарю, Евгений Александрович. Отработаю. Помнить буду вашу доброту всегда. А когда ж ехать?
— Чем быстрее, тем лучше. Есть кому хату передать?
— Сестре с мужем. Как раз у них старшие подросли, женить пора.
— Договаривайся.
***
Сразу после похорон и поминок, меня пригласили свидетелем. У старосты начался обыск. Не желая отдуваться одному — позвал с собой Жигана. В качестве, так сказать, силовой и моральной поддержки.
Дом Балакаева был одним из самых больших в деревне — двухэтажный, добротный, с резными наличниками. Солидный забор, конюшня, коровник — чего только не было у Порфирия во дворе. Натуральный особняк.
Становой пристав Чолокаев держал слегка потрепанный кожаный портфель, выглядел важным и даже официальным. Рядом с Александром Сергеевичем стоял, переминаясь, чиновник сыскной полиции, представившийся Игнатием Фомичом Соколовым — невысокий коренастый мужчина с острым взглядом и аккуратно подстриженной бородкой.
— Ну что ж, приступим, Евгений Александрович, — сказал Чолокаев, поправляя фуражку.
— К чему именно?
— Жалобу на растраты вашего управляющего подавали?
Однако быстро работает отечественная полиция, когда ей придают пинка сверху.
— Устным образом, — растерялся я. — Официально пока не писал ничего.
— А ничего и не надо писать. Сынок-то дал уже признательные показания, — тихо произнес «тезка Пушкина». — Сознался в убийстве, но там все просто — свидетелей с десяток. Но как начали крутить, и батюшку сдал-c с потрохами с его аферами. Сейчас сыщем доказательства на обыске и в суд Порфирия. Губернатор распорядился не тянуть с этим делом.
Я пожал плечами, и мы вошли во двор, где нас встретила полная женщина лет пятидесяти, с красным от слез лицом и растрепанными волосами. Наверняка супруга.
— Барин, помилуйте! — заголосила она, падая передо мной на колени — Не виноват Порфирий, оговорили его!
Чолокаев аккуратно, но твердо отстранил ее:
— Встаньте, Аксинья Петровна. Мы здесь, чтобы провести обыск. Это необходимая процедура.
— Позвольте приступить, господа, — сказал Соколов, доставая из кармана небольшую записную книжку.
Мы вошли в дом. Внутри было просторно и богато по деревенским меркам — дубовая мебель, иконы в серебряных окладах.
— Начнем сверху, — скомандовал Чолокаев, и мы поднялись на второй этаж.
Первая комната, очевидно, принадлежала сыну Порфирия. Здесь было относительно чисто, но Соколов все равно тщательно осмотрел каждый угол, каждый ящик. Порылся по сундукам.
— Ничего существенного, — пробормотал он, делая пометки в своей книжке.
Следующей была спальня Порфирия и Аграфены. Здесь Соколов действовал еще более методично. Он простукивал стены, проверял половицы, даже заглянул в печную трубу.
— А вот это уже интересно, — вдруг сказал он, извлекая из-под половицы небольшой сверток.
Мы с Чолокаевым подошли ближе. Соколов развернул сверток, и у меня перехватило дыхание. Внутри были золотые царские червонцы — не меньше сотни.
— Тут тысячи на полторы ассигнациями, — заметил Жиган, почесав в затылке.
— Откуда у простого старосты столько золота? — задал риторический вопрос пристав.
Продолжив поиски, полицейские вскоре нашли еще несколько тайников. В них обнаружились серебряные монеты, ассигнации и, что самое интересное, многочисленные расписки.
— Посмотрите, Евгений Александрович, — сказал Соколов, протягивая мне одну из бумаг. — Похоже, ваш староста занимался ростовщичеством.
Я взял расписку и пробежал глазами. Действительно, это было долговое обязательство одного из крестьян. Сумма была небольшой, но лихва была грабительской, больше ста процентов.
— Сколько же людей он таким образом обобрал? — пробормотал я, чувствуя, как внутри снова закипает гнев.
Мы спустились на первый этаж и принялись за осмотр комнаты, в которой я опознал кабинет Порфирия. Здесь нас ждало самое неприятное открытие.
— Евгений Александрович, взгляните на это, — сказал Чолокаев, протягивая мне несколько листов гербовой бумаги.
Я взял их и почувствовал, как кровь отливает от лица. Это были договоры займа с Дворянским банком на общую сумму в семь тысяч рублей. И в качестве залога указано мое поместье Знаменка. Нашли полицейские также и доверенность Баталова на Порфирия. Датированную девяносто четвертым годом. Я быстро просмотрел документ. И в нем не было ни слова, что Баталов разрешает брать займы!
— Как такое возможно? — спросил я, офигивая. — Я никогда не давал Порфирию права на залог имения.
— Похоже, мы имеем дело с подделкой документов, — задумчиво произнес Соколов. — Это серьезное преступление, Евгений Александрович. Возможно, тут задействованы еще какие-то подельники.
— Что теперь будет? — спросил я, глядя на Чолокаева.
— Теперь, Евгений Александрович, будет следствие, — ответил вместо него Соколов. — И суд. С такими доказательствами Порфирию грозит каторга. От четырех до двенадцати лет с лишением прав состояния. Это за подделку. За мошенничество отдельно. Тут уж как суд решит. Будет хороший адвокат, разжалобит присяжных, может, и меньше дадут. Но есть еще и ростовщичество. Тут зависит от того, сколько случаев докажут. Довеском пойдет.
Чолокаев тем временем продолжал осмотр. Он методично проверял каждый документ, каждую книгу в кабинете.
— Здесь, похоже, целая бухгалтерия незаконных операций, — сказал он, показывая нам толстую тетрадь. — Порфирий вел подробные записи всех своих сделок. Это нам очень поможет в расследовании.
Я кивнул, чувствуя странную смесь облегчения и горечи. С одной стороны, правда наконец-то вышла наружу. С другой — я не мог не думать о тех людях, которых Порфирий обманул и обобрал.
Обыск закончили сильно позже полудня. Двор был заполнен любопытными односельчанами, которые с тревогой наблюдали за происходящим. Всего где-то с полусотни человек — пополам бабы с мужиками. Я пошептался с Чолокаевым, забрал расписки, которые все равно не пойдут в дело.
После чего, вышел на крыльцо и обратился к собравшимся:
— Знаменцы! Сегодня раскрылась горькая правда. Порфирий, которому мы все доверяли, оказался не только отцом убийцы, но вором и мошенником. Но я обещаю вам, что Балакаев отправится под суд, как и его сынок. Все, кто пострадал от его действий, получат возмещение. Прямо сейчас.
По толпе прокатился гул. Я видел на лицах людей и облегчение, и страх, и надежду.
— Есть тут Иван Полоскаев? — я взял из пачки первую расписку, прочитал имя.
Вперед вышел косматый, бородатый мужик ростом с Жигана. Они даже померились взглядами, как бы оценивая друг друга.
— Ты полгода назад брал у Порфирия двадцать шесть рублей?
— Было, — тяжело вздохнул Иван. — Под урожай.
— Ты больше ему ничего не должен, — я порвал расписку на мелкие кусочки, развеял по ветру. Полоскаев аж рот раскрыл.
— Глеб Суровкин!
И расписку Суровкина я порвал. Тот даже бросился целовать руки — еле удалось оттащить. Так одним за другим все долговые бумаги знаменцев были уничтожены. Чем я очевидно поднял свои акции до невиданных высот. Если революция все-таки случится, желающих пустить в господский дом красного петуха будет мало. Если вообще будут.
— А теперь расходитесь по домам! Скоро здесь будет работать следственная комиссия. Всех, у кого есть какие-либо сведения о незаконных деяниях Порфирия, прошу не бояться и рассказать об этом властям. Балакаев уже ничего вам не сделает.
Когда люди начали расходиться, ко мне подошел Чолокаев.
— Это было весьма достойно. Но что вы планируете делать дальше, Евгений Александрович? В частности, с Дворянским банком? — спросил он.
Я глубоко вздохнул.
— Прежде надо найти нового старосту. И управляющего на лесопилку и в имение. Чтобы это были два разных человека, ничем друг другу не обязанные и не состоящие в родстве.
— Разумно
— Дальше разберусь с банковскими займами. Либо опротестую по суду...
— Либо?
— Возможно, и погашу, — развел я руками. — Сумма для меня не очень большая, точнее, совсем мелкая.
— Семь тысяч? — поразился пристав.
Хотел сказать, что только на одних ежемесячных процентах по счету в том же самом Дворянском банке я делаю больше десяти тысяч рублей золотом. Но не стал. Деньги любят тишину.
— Именно так. Я собственно, поэтому и не хочу ссориться с Дворянским банком. Опротестовать кредиты можно, но пойдут суды, да допросы... Банкиры найдут, чем нагадить в ответ. А мне не с руки тут сидеть — в столице большие дела начинаются.
— Слышал-с о ваших успехах, — кивнул Чолокаев. — Возможно, это весьма разумное решение. Я со своей стороны обещаю, что расследование будет проведено максимально тщательно.
Я посмотрел лежащие под ногами обрывки расписок. Какие-то клочки отнесло в сторону ветром. Блин, и ради этой кучки макулатуры человека убили? Какое же свинство, слов нет.
— Знаете, Александр Сергеевич... Я всегда считал, что хорошо знаю людей. А оказалось, это совсем не так.
— Такое случается, Евгений Александрович, — ответил Чолокаев. — Но важно не то, что мы ошиблись, а то, как мы исправляем свои ошибки.
***
Со старостой решилось все, к удивлению, быстро. На сходе народ выбрал Полоскаева — того самого лохматого мужика, чью расписку я порвал первым. Причем практически единогласно и без дебатов. Я-то ожидал «стенку на стенку», «взялись за грудки», даже опять позвал Жигана. Но нет, ничего такого. Сговорились заранее? Не исключено. Решение схода утвердил Чолокаев, я же сразу провел обстоятельную беседу с новым старостой. Больше даже не стращал, а договаривался о новых «правилах игры». Никакого ростовщичества в деревне, никаких афер.