– В полицию сообщили?
– Уж как положено.
– Надо бы утренние газеты глянуть. Взяли этих купцов, или сошло им с рук.
– Думаю, сойдет, – Михеев повесил голову. – Мошна платит.
– Судьба у «скорой» такая, они хоронят больше всех остальных, наверное, – произнес я обтекаемо. А что тут можно еще сказать?
– Это ладно, свезли в морг, да и поехали дальше. Но вот отчет оформлять! Раньше я написал бы на бланке вызова, мол, смерть в пути следования, и всё. А сейчас? Подробно опиши, что да как, и не пропусти ничего при этом. Как ваше это министерство появилось, Евгений Александрович, писанины только больше стало, чуть не в два раза. Сделали бы там что-нибудь, а? – с надеждой посмотрел Михеев.
Я грустно улыбнулся. Мы-то как раз дополнительную писанину и создаем. Семашко набил профессиональный стандарт скорой – за сколько должны доезжать в крупных городах (полчаса), что и как обязаны проверить при оказании помощи (давление, температуру и проч.). ЭКГ еще нет в помине, но вот диагностических процедур благодаря мне, добавилось прилично. Те же икс-лучи. Раньше как? Поступил больной в приемную, и каждый врач во что горазд. А теперь не пошалишь! При многих диагнозах положен рентген. Не сделал? Штраф больнице. А те обычно перекладывают на врачей. И правильно – читай новые стандарты, изучай. В твоих руках жизнь пациентов!
– Придется терпеть, – пожал плечами я. – Вы знаете, из какого материала получается лучшая защита задницы? Из бумаги, если на ней написаны правильные слова. Хорошо, официант, существо бесправное, никто вам его смерть в вину не поставит. А похоронили бы генерала? Напишет кто-нибудь из родни жалобу, начнется разбирательство. Тут ваш отчет и поднимут, покажут – всё правильно доктор Михеев сделал, никаких претензий.
Хоть бы ты никогда не узнал, каково это, ходить в прокуратуру чуть не каждый день, как на работу. Это к банкирам там, может, и хорошо относятся, не знаю. А тут… всю душу вынут, к каждой закорючке придерутся. Было ведь время, когда доктор присесть мог только за попытку государственного переворота, старожилы помнили. Да и то, даже при таких обстоятельствах на тормозах спустить могли, уволить, категорию порезать, еще какие-то неприятные, но вполне терпимые вещи сотворить. А как дал кто-то наверху команду «фас» – и понеслось.
Доктор допил свой чай, мы попрощались. Теперь Михееву отсыпаться после суточного дежурства, а у меня рабочий день только начинался.
После первых приступов энтузиазма работа над бронхоблокатором вошла в колею. Просто у всех участников, кроме отставника Насилова, еще служба есть, надо как-то совмещать. Определили наконец-то оптимальную форму, и с техникой операции вроде бы руку набили. Смертность есть, но уже дошли до трех четвертей выживших в первую неделю. С учетом состояния наших подопытных, шансы есть. У Георгия Александровича пока здоровья чуть больше. Да и клапан ему золотой сделают, а не из мельхиора, как для простых смертных. Я бы для себя не согласился. Никель, медь… Кто знает, как на это организм реагировать будет? Нержавейки пока нет, вернее, понятия такого. Сплавы с хромом известны, но как-то не очень распространены. Я осторожно поинтересовался, нет ли такой стали, но положительного ответа не получил.
Склифосовский на самом старте к этой затее относился, скажем так, спокойно. Но когда у всех начали руки опускаться, как раз Николай Васильевич и стал тем паровозом, который потащил всё. С завидным упорством он вселял в нас энтузиазм. Как-то мы остались вдвоем с профессором Насиловым, и я поделился с ним наблюдением и поинтересовался нет ли тут чего-то личного.
– Так это же семейное, – сказал Иван Иванович, запустив пятерню в бороду. – Удивительно, что Николай Васильевич согласился, но теперь вижу, что он до конца пойдет, не отступит.
Спрашивать, что там случилось, я не стал. Не очень вежливо интересоваться семейной историей своего начальника без его ведома. Скажу Гюйгенсу, он выяснит аккуратненько. Коль скоро Насилов так спокойно об этом сообщил, вряд ли там большая тайна.
Впрочем, в тот же день Склифосовский и сам всё рассказал. К моему стыду, кстати. Мы с ним знакомы уже два года, я у него дома бывал неоднократно, а узнать хоть что-то, не относящееся к работе, не удосужился.
За какой-то ерундой мы заехали к нему. Вот не запомнил причину, вылетело из головы. И сели в кабинете. Николай Васильевич вышел, а я от нечего делать начал изучать висящие на стенах фотографии и прочее добро в рамочках. У меня такого добра много имеется, выставка «Баталов и бородачи», постоянно пополняемая экспозиция. Усачи тоже есть, но они в явном меньшинстве. Все жду, когда бритые пойдут.
И вот, среди всяких дипломов о почетном членстве заграничных университетов и врачебных обществ я заприметил листок нотной бумаги. Не совсем аккуратная запись, пьеса для фортепиано, если доверять моему дилетантскому взгляду. Вверху название по-французски «Chant elegiaque», а ниже более мелкими буквами «À la mémoire de W. Skliffassovsky». Внизу расписался автор, некто P. Tchaikovski. На минуту я завис. Сначала после того, как смог транслитерировать подпись с французского. Потом начал думать о степени родства адресата пьесы с моим руководителем. Туповат я стал, надо бы послать кого в аптеку, пусть купят таблетки для сообразительности.
– Это Петр Ильич написал на третью годовщину смерти Володи, – сказал, снимая рамочку, Николай Васильевич. Я и не заметил, как подошел. – Очень он горевал, когда…
Склифосовский отвернулся и всхлипнул судорожно, по-стариковски, вдруг сгорбившись. Я стоял истуканом, понимая, что влез грязными сапогами в его горе. И что время ни хрена не вылечило эту рану, она до сих пор зияет в его душе. Вот и глушит он ее работой. Может, и со мной из-за этого сошелся? Перенес свои чувства на молодого коллегу и терпит мои выходки как сыновние? Блин, а я ведь думал, это всё потому, что я талантливый. Шут ты гороховый, Баталов!
– А можно на его фотографию взглянуть? – спросил я, и Николай Васильевич понял, что я не о композиторе.
На фото, вполне стандартном: папа, мама, дети, Володя выглядел худым и нескладным, с непропорционально длинными конечностями, как это бывает у подростков, начавших быстро расти. Обычный пацан, но то, как Николай Васильевич держал его за плечо… Будто не хотел отпускать. Или это мне сейчас кажется, когда я узнал о судьбе мальчишки?
В общем, ушел я в полном раздрае. Сын-то у Склифосовского от чахотки умер! Вот и причина энтузиазма профессора.
От лишних переживаний меня отвлек Романовский. Когда я вернулся домой – компаньон в обществе моей супруги пил кофе в креслах возле аквариума.
– Дорогой! – Агнесс помахала мне рукой. – Иди к нам. Посмотри, что привез тебе Дмитрий Леонидович!
Я пожал руку доктору, взял со столика странное устройство. Гаджет представлял собой интересной формы «кружку» со встроенной спиртовкой, от которой шла специальная трубка с загубником.
– Что это?
– Паровой ингалятор одного английского изобретателя, – произнес Романовский, отставляя чашку с кофе. – Зовут его Хайрем Максим. Он американец. Эмигрировал в Великобританию.
– Это не тот, который делает пулеметы?
Романовский растерялся, развел руками.
– Этого я не знаю. Увидел в медицинском журнале изображение ингалятора – вспомнил про ваши чахоточные испытания с клапаном. Подумал, что лекарства можно доставлять в легкие пациента вместе с паром, вдыхая его. Собственно, Хайрем так и лечится от астмы – он называет свой ингалятор «трубкой мира». Списался с ним, получил по почте образец.
Я повертел в руках «недоингалятор». Кажется, первые «небулайзеры» изобрел Гиппократ. Это был горшок с соломинкой в крышке, через которую больной вдыхал дым. Как раз астму так и лечили – сжиганием белладонны или дурмана. Точнее, не лечили, а облегчали состояние пациента. «Изобретения» нынешних самоделкиных я видел в клинике Склифосовского. «Паровой распылитель Зигеля» работал от спиртовой горелки, которая нагревала воду в емкости до состояния кипения. От емкости шла тонкая трубка, подсоединенная ко второй посудине с раствором. Поток пара переводил лекарство в состояние дисперсии. Похоже, Хайрем просто сделал портативную версию.
– Беда в том, что нет у нас пока лекарства, которое можно запустить с паром в легкие пациента, – пожав плечами, я отложил прочь ингалятор Максима.
Но себе в уме поставил галочку – хорошо бы с ним связаться. Тем более изобретатель скоро и так появится в России. Привезет на презентацию военным свой пулемет. И кажется, даже добьется встречи с царем, чей вензель выбьет очередью на мишени.
– Что же… – профессор развел руками. – Очень жаль! Хотел помочь.
– И помогли! – я подмигнул Агнесс, которая явно расстроилась. – С этим английским изобретателем нужно явно дружить. Вы не могли бы отписать господину Максиму, что вдыхать морфий посредством его «трубки мира» не самая лучшая идея?
– Это почему же?
– Лекарство хуже болезни. Он так станет наркоманом. Беладонна с беленой тоже, мягко сказать, не всегда полезны.
– Человек страдает, дорогой, – Агнесс взяла колокольчик со столика, позвонила. Приказала лакею принести новый кофейник и молочник – уже узнала, что я пью напиток только разбавленным. Вот не люблю ничего горького!
– Мы не все болезни умеем лечить, – я вспомнил про неудачи с клапаном, поморщился. – Самое тяжелое в профессии врача – это умершие пациенты. Пусть даже те, которые сознательно шли на риск.
– Слышал о ваших неудачах, – осторожно произнес Романовский. – Не принимайте близко к сердцу!
Профессор повернулся к Агнесс:
– Вы же молодожены! Сходите куда-нибудь, развейтесь. В Александринке дают Турандот. Или вот опера…
– Ах, Евгений слишком много работает, – супруга грустно посмотрела на меня. И я почувствовал себя законченной скотиной. Действительно. Мы же в Санкт-Петербурге! Культурной столицей Питер останется и после того, как правительство эвакуируется в Москву. Надо сходить куда-нибудь, развеяться… В конце концов на работе есть подчиненные, которым молодых жен выгуливать не надо. А даже если есть у них такая нужда, то пусть сами думают, как это сделать.