— Бросьте, не стоит этот разговор времени, на него потраченного. Вы же знаете, что княжеское достоинство мне было возвращено всего лет десять назад, перед моей вынужденной эмиграцией. А до этого я был обычным дворянином Тамбовской губернии. Тем более, что здесь, как вы успели заметить, мне в нашем госпитале нужны специалисты, а не обладатели титулов. А вас я не обменяю даже на троих великих князей.
— Тем более, что их свита здесь не уместится, — хихикнула Вера.
Стою, оперирую, никому не мешаю. Ответственный этап — наложение кишечного шва. Это в анатомическом театре студентам когда показываешь, то всё просто, а в жизни почему-то наоборот. Так что надо сосредоточиться и сделать всё правильно, без ошибок. Настроение умеренно поганое — перед этим два подряд пациента из красной группы умерли на столе. Вдруг из предоперационной голос санитара:
— Ваше сиятельство, к вам генерал…
— Вон отсюда со всеми генералами! — рявкнул я. — Не лезьте ко мне со всякой ерундой! Оперирую! Генерала напоить чаем, пусть ждет, если надо! А не станет ждать, так невелика печаль!
Последнее дело — переносить свое плохое настроение на подчиненных. Но сказано уже столько раз, что святой Пантелей на иконе в углу палатки запомнить должен был: во время операции никого из врачей не беспокоить, в случае пожара аккуратно оттаскивать в сторону вместе со столом. Эка невидаль, генерал. Да их хватит тут, чтобы роту сформировать, еще и в резерве останется. Перед каждым спину гнуть — работать некогда. Тем более, что я и сам тайный советник, хоть и в отставке.
Закончили примерно через час и я вышел из палатки. Хорошо как! Весна, тепло, солнышко! Сейчас бы на природу, чтобы возле реки где-нибудь — занырнуть в воду, потом пикничок, шашлыки, винца красного, зеленухи… И тишина кругом, а не стрельба.
— Ваше сиятельство, генерал Чичагов… — тихо сказал санитар.
— Как Чичагов? Откуда? Что ж ты мне сразу не сообщил?
— Так вы же меня и прогнали, ваше сиятельство…
— Да. Извините. Где ждёт?
Мне вдруг стало стыдно. За барское «тыканье», за перекладывание вины. Сам не дослушал доклад, дал волю эмоциям.
— Как вы и велели, в вашей палатке, пьет чай. Её сиятельство, они там тоже…
— Что за «её сиятельство»? Гедройц? Она же в операционной…
— Нет, ваше сиятельство… Агнесса Григорьевна. Приехала. Только что.
Что за бараны меня окружают? Неужели нельзя было сразу сказать, что Агнесс вернулась? Генералы, чай… А главное на потом оставили.
Слушать дальше я, естественно, не стал. Где моя палатка, и сам знаю. Тут недалеко, метров сто. Бежать не стал, дабы не поднимать панику, но шел очень быстро.
Полог палатки был откинут — и по причине теплой погоды, и чтобы приличия не нарушались. Неподалеку от входа стоял чичаговский адъютант — мало ли что понадобится, а он уже рядом. Увидев меня, он улыбнулся и отдал честь. Я в ответ кивнул. В палатке громко и по-актерски, с интонациями, вещал Николай Михайлович:
— А ведь матушка моя, царство ей небесное, тоже была писательница. Когда взяли в плен Шамиля, это был знаменитый глава инсургентов на Кавказе, то его определили жить в Калугу. А отца моего приставили к нему. И вот наша семья с семьей Шамиля очень дружны были, помню его у нас дома. Так вот, году в восемьдесят девятом для книги о Шамиле мама написала его биографию…
Дальше ждать не стал. Чичагов — рассказчик замечательный, и в другой ситуации я бы и про Шамиля послушал, но не сейчас. Вошел в палатку и просто сказал:
— Здравствуйте.
Агнесс резко отодвинула чашку, так что чай выплеснулся на стол, вскочила, и бросилась ко мне.
— Здравствуй, Женя. Вот я и вернулась.
Я обнял её, крепко, будто проверяя, настоящая ли. Тепло её губ, такой знакомый запах от волос и немного аромата чая — всё это было куда убедительнее слов.
Чичагов, как настоящий джентльмен, сразу поднялся и вежливо отвернулся.
— Николай Михайлович, очень рад нашей встрече. Какими судьбами?
— Так вот, жену вам доставил. И бронепоезд будет здесь… если ничего не помешает, то послезавтра.
Глава 11
Японскіе шпіоны въ Сибири
КРОНШТАДТЪ, 3 мая. Вчера, на прибывшемъ изъ Кардифа англійскомъ пароходѣ «Саmross» задержанъ машинистъ и два каютныхъ лакея. Всѣ задержанные — восточнаго происхожденія и именуютъ себя индо-китайцами; по-видимому, есть межъ ними и японцы. Задержанные содержатся полиціей и ведутъ себя дерзко.
«Daily News» разсказываетъ, что около Омска на рѣкѣ послѣ ледохода рыбаки нашли утопленника похожего на японца. Въ его карманѣ были найдены бумаги, изъ которыхъ оказалось, что онъ японскій шпіонъ, имѣвшій порученіе отъ своего правительства. Между прочимъ, среди бумагъ нашли письмо отъ его жены изъ Кіото, въ которомъ она совѣтовала ему соблюдать осторожность при исполненіи имъ своего опаснаго порученія. Полагаютъ, что японецъ хотѣлъ взорвать на рѣкѣ мостъ, но, попавъ въ прорубь, утонулъ.
Телеграмма отъ штаба манчжурской арміи
Войскамъ манчжурской арміи приказано перейти при ношеніи лѣтней одежды на сѣрый цвѣтъ, причемъ разрѣшается офицерамъ вмѣсто кителей носить сѣрые рубашки. Командующій арміей поручилъ просить Экономическіе общества офицеровъ имѣть на складахъ запасъ матеріи сѣраго цвѣта преимущественно полутемныхъ оттѣнковъ.
Душа моя ликовала. Впрочем, эмоциональный подъем испытывала не только нематериальная составляющая. Так и хотелось хотя бы прикоснуться к Агнесс, потрогать ее руку. Наверное, я скрывал это состояние не очень тщательно, или Чичагов хорошо понимал, что после длительной разлуки, сопряженной со стрессом, интерес к застольным беседам у нас не на первом месте. Так что дальнейшее общение длилось не очень долго, исключительно для соблюдения приличий. Генерал допил чай, коротенько изложил последние новости вместе с планами на ближайшее будущее. Оказалось, что отцы-командиры и самолет Яковлева на генерала повесили, так что у нас тут скоро будет центр цивилизации с аэродромом. Короче, минут через пять Николай Михайлович вспомнил, что его ждут дела в иных местах, улыбнулся нам ободряюще, раскланялся и отбыл. Вот тут мы и дали волю чувствам. Потому что я очень соскучился. Агнесс — тоже. И вроде место неудобное — палатка. И люди вокруг шляются. Но все отошло на второй план. Растворилось в любви и страсти.
Уже после того, как мы отдышались, я начал расспрашивать о поездке.
— Ну, рассказывай, как съездила? Как там, в «глубоком тылу»? Поезда ходят по расписанию? Раненых встречают с оркестром?
— Женя, там такой хаос… — начала жена тихо, приводя в порядок одежду. — Харбин забит до отказа. Вокзал — это сущий ад. Тысячи людей — солдаты, беженцы, чиновники, какие-то дельцы… Все мечутся, кричат, ругаются. Эвакуационные поезда задерживаются на двое-трое суток, некоторые на неделю. Составы формируют кое-как, вагонов не хватает катастрофически. Наших легкораненых, которых мы привезли, просто сгрузили на открытую платформу и оставили ждать. Никто толком не знает, когда их отправят.
Она помолчала, потерла виски.
— Я провела там почти двое суток, пытаясь хоть что-то устроить, добиться отправки. Ходила к коменданту, к начальнику станции, к представителям Красного Креста… Все разводят руками, кивают на начальство, на «военную необходимость». А люди лежат на голом полу, в грязи, без нормальной еды и воды. Я сама видела, как у двоих из «легких» началась горячка. Пока ждали, пока эта неразбериха… Их состояние резко ухудшилось. Фельдшер, которого я с ними оставила, просто разрывался на части. Медикаментов нет, перевязка заканчивается…
Я слушал ее и чувствовал, как внутри закипает глухая ярость. Та самая, знакомая по Харбину, по Мукдену, по бесконечной борьбе с тупостью, воровством и безразличием тыловых крыс. Мы здесь, на передке, вытаскиваем людей с того света, штопаем их, тратим драгоценные ресурсы, силы, нервы… А там, где, казалось бы, налажена система, где должны быть порядок и забота, — там царит равнодушие, которое сводит на нет все наши усилия.
— Понятно, — сказал я сквозь зубы. — Ничего нового. Система работает, как всегда — через одно место. Спасибо, что рассказала. И спасибо, что вернулась. Отдыхай. Тебе нужно прийти в себя.
Агнесс кивнула, поднялась и, прежде чем выйти, коснулась моей руки.
— Береги себя, Женя. Пожалуйста.
Ее рассказ стал еще одним штрихом к общей картине. Война шла не только на передовой, с японцами. В тылу окопались гады похуже.
И госпиталь наш, несмотря на все усилия, был частью этой же войны. Прорыв японцев от Ялу мы, вернее, армия, остановили. Зарылись в землю, перешли к позиционной обороне. Но затишье на фронте означало лишь начало новой битвы здесь, в палатках и землянках. Пошли не столько пулевые и осколочные, сколько иные, куда более коварные враги. Газовая гангрена, пузырящаяся, с тошнотворным гнилостным запахом. Траншейная стопа — опухшие, багрово-синие, потерявшие чувствительность ноги солдат, сутками стоявших в воде и грязи окопов. Эти болезни лечились крайне плохо. Ампутации шли одна за другой, но часто и они не спасали от сепсиса. Морфий уходил литрами, но он лишь глушил боль, не останавливая распад. Панацеум… хорошее название, как обычно, с реальностью мало что имеющее. Клостридии, вызывающие гангрену, пенициллин вообще не замечали. А приказ о запрете ушивания ран благополучно игнорировался почти повсеместно. Надо уже взять для поддержки армейское начальство и начать ездить по медсанбатам, применять меры физического воздействия. Другие способы на наших людей, похоже, не действуют никак.
Капитан Эдвард Мёрфи говорил, что если дела идут хорошо, значит, вы чего-то не замечаете. Я бы уточнил: не чего-то, а вообще ни хрена. Всё это мы уже проходили в Базеле, когда на пару с Микуличем работали в нашей больнице палачами-садистами. Заставляли докторов переписывать истории болезней и протоколы операций, медсестры по сто раз тренировались делать одно и то же действие, санитарки достигали высот в искусстве перестилания лежачих. Вдобавок внезапные проверки, мелкие экзамены, предельная строгость. Через полгода стало ясно: проще делать всё сразу правильно, чем надеяться на «прокатит». Ещё пару месяцев спустя выстроилась та самая знаменитая «Русская больница». Жест