Это площадь Семи Высоток. Здесь всегда тень. Здесь крайне редко бывает солнце. Кустики и скамеечки, да посыпанные красным песком дорожки. Семь зданий по кругу. Семь патронов в нагане. Меж мидовской клумбой и карандашом «Ленинградской» в солнечный туман ведет мост. Точно шипящий кот выгнул спину. Посередине четыре нитки трамвайных рельсов тянут солнечный блик.
Семь Высоток в Москве. Гробницей-пирамидой над Арбатом нависает МИД. Миражом над барханами в городском гулком шуме дрожит Университет. Вечно бродят по московскому горизонту коричневые айсберги. Ночью смертоносные глыбы осветит электрический свет — чтобы взгляд «Титаник» не смог разминуться.
Зачем Хозяин поднял небо на семь штыков?
Имперские трезубцы встали посреди барачных болот. Дворцы с вознесенными под крыши статуями в нищем послевоенном городе. Разность потенциалов — миллион вольт. Колдун оценил длину шпиля — никак не меньше. При таком напряжение в проводах-коридорах от дверных ручек будут сыпаться искры. Миллион вольт. Зарево синее пляшет над гранеными шпилями — оттого такой нервный московский шаг, оттого взвинченна и раскованна речь.
По воле хозяина на головы москвичей с неба пали каменные молнии. И разветвились у земли. Потрескивая в стенах, в город потек электрический ток. Пятьдесят лет спустя башня из слоновой кости не подымет социальное напряжение так.
У каменных громоприводов большой запас эмоционального хода. Как у многих вещей, что рождены во времена черного гения, который в этом мире вообще-то князь. Они еще долго будут дрейфовать вдоль горизонта. Можно на них не смотреть. Можно не поднимать от асфальта глаз. Пока в коричневой воде взбаламученных луж не увидишь ломаное имперское величие. Русскую сказку и мечту — как они есть.
Конечно, будь у Сталина телевизор, он бы не тратил деньги на каменных идолов: электроны обходятся куда дешевле кирпичей. И цветные грезы не может ограничить земное притяжение. Да что там притяжение, против них бессилен даже сам здравый смысл. Но не было у Сталина в каждом доме телевизора. Оттого и упирал он на архитектуру. Города и улицы легко переименовать, но семь высоток в Москве снести — слишком круто.
Котельническая набережная. Тень на кофейной воде: черная мельница. Черная мельница, булатные крылья на вороненом ветру. Опричники жили здесь.
Что миллион вольт Хозяину? Энергия. А нормальному человеку такое напряжение запросто жжет мозги. Пробивает изоляцию. И тогда в ход идут опричники: свинцовый кастет-противовес. Никак без них не обойтись, ни тогда, ни сейчас.
Красивые ребята. Герои фильмов и книг. Черные кожанки, широкие штаны. Любят мощные иномарки, деньги и веселых девчат. Для опричников много работы длинной ночью на Руси. Их пуще глаза хранит тайна. А они умирают молодыми, крутые тридцатилетние авторитеты-полковники. Ах, как им завидуют — их так боясь.
Колдун им не завидовал. Он их даже не осуждал: кто они такие, чтоб он судил их бесплатно?
Выше по течению слегка ядовитой реки — красавица «Украина». В ее раскрытые окна плывет хлебный дух с обступившего ее с двух сторон Бадаевского пивзавода. Когда идет дождь, на его дворе вспухает оранжевой фантастической пеной просыпанный на асфальт порошок-шампунь для мойки бутылок. Когда идет дождь, даже Кутузовский проспект не так шумит — лишь случайный скрежет изредка ляжет, ляжет и растечется чернильной кляксочкой в шелестящую акварель.
Университет. Стоит на отшибе. Оттого вырос самый большой. Аккуратно размеренный тихий квартал; как вся здешняя жизнь. А своевольные тропки скоро скроет брызнувшая с ветвей листва.
Напряжение здесь потрескивает в волосах. Сверхмощный магнит вытягивает из деревень головастых пареньков. Что такое Университет? Большое решето. Кому пустота — кому сталь. Философия полупроницаемых мембран: каждому свое, всем сестрам по серьгам; да, только, смотри, смотри, серьги не перепутай. Есть много теней у статного красавца. Одна из них — гигантская драга. Но каждому винтику — столичную резьбу. По мясу, по крови, по костям.
Худая «Ленинградская» барышня. Рослая и неприступная. Потому что стоит на Трех Вокзалах — тут девушке иначе нельзя. Волосы на макушке собраны пирамидкой. Высокие скулы над жестким жабо. Не то, чтобы чопорна, а просто не общительна. Часто окна пустые в ее номерах.
Сановный МИД. На углу из такси вылезла девушка. Отвернулась пола белого плаща. Ветра совсем нет, просто слишком быстро несут ее туфельки на низком удобном каблучке к гербастому подъезду. Опаздывает. Кто-то из жаркого Марокко отбил ночью нехорошую телеграмму, и теперь девушка до вечера будет ждать звонка своего начальника из соседнего кабинета, сидя перед телефоном с заветной бумажкой в руке; но это чуть позже, а пока лежит еще белый лист с черными цифрами в прохладной ячейке сейфа, в тонкой картонной папочке, ждет тепла девичьей руки.
Двухэтажная дверь. Тонна дерева и килограмм сто бронзы. Где ж ты, Илюша-швейцар? Или проснется, почуяв гостя, хитрый английский механизм?
Девушка уперлась коленом в створку. Правую руку положила на вертикальную палку дверной ручищи с оковками-набалдашниками на концах. И медленно в деревянном наборе появилась щель. В гигантской фальшивой двери раскрылась настоящая, куда меньше.
Колдун, пораженный, застыл. Но потом вспомнил, как в деревнях выпиливают внизу двери лаз для кошки. Покачал головой. Пошел дальше.
Красивы высотки. Под стать серому небу. Над Москвой синь не редкость. Но город запоминается в совсем без теней рассеянном свете. Высоту облака не ограничивают. Их пространство точно так же бескрайне, как солнечная пустота ясного дня. Высотки не лезут на глаза. Они постоянно присутствуют в пейзаже. Они дрейфуют. Хищный профиль, агрессивный фас, защитный цвет — прелесть и любовь высоких широт.
Спаленную землю унаследовали кроткие. Сколько экзистенциальных интеллектуалов завелось теперь здесь! А что за вкусные искусствоведки тянут сладкую травку, и пережевывают Пруста, и бродят по пустым комнатам площади Восстания!
Эту землю унаследовали кроткие. Над острыми шпилями уже давно не шипит синее пламя. А по низу дворцы обросли сеткой-мхом, что ловит осыпающиеся со стен облицовочные плитки. Того и гляди, шпиль МГУ сложится вдвое. Невидимая сила еще держит улицы на расстоянии. Новые дома еще не смеют переступить черту. Но стены потихоньку превращаются в белый дым, в еще одно московское наваждение.
Тропинка подвела Колдуна к концу сквера. Вот опять три ступеньки вниз. Обернулся, стараясь запомнить серо-коричневый сумрак. А потом пошел прочь.
С тротуара шагнул на мостовую. Оглядываясь кругом, пересек всю разметку и подобрался к мосту. От площади Семи Высоток начинается один из центральных проспектов Москвы. В Москве прямых улиц нет, жеманницы прячут свою суть. Все проспекты кривые. Кроме этого. Но уж зато он такой прямой, что с одного его конца всегда видно другой. Он кадит небу едким автомобильным ладаном в двенадцать полос. Он ведет к центру. Его зовут Садовое Кольцо.
19
Двигаясь по небу в лад с облаками, стуча в пинг-понг солнечными зайчиками, к двум часам дня второго мая солнце набрало свою максимальную высоту. Золотой глаз сощурился, летящий луч скользнул в тесную комнату старого дома неподалеку от Курского вокзала. Лег на пыльный красный ковер на полу. Скользкий корпус телефона вспыхнул и затлел белым огнем. Края пятна, густые пряди лохматил ветер, все время что-то переставлявший в небесах. Спустя миг телефон зазвенел. На втором гудке Васькина рука, сначала было проехавшаяся по ковру мимо, уперлась в трубку.
— Алло? Алло? — Женский голос. Протяжные гласные и легкий звон колокольчика где-то там, далеко, на тракте за лесом.
— Привет, Лиза. — Вася не спал. Не хотел уже спать. Но вставать было лень. Подумав, нашел компромисс: подвинул подушку повыше. Тихо в трубке, только шелест и негромкий треск.
— Вась, это ты? — неуверенно спросила Лиза. — Ты чего, простыл, что ли?
— Да нет. А чего ты вчера не пришла? Леха раза три вниз спускался.
— Правда? А как все было?
— Да как всегда. Только Леху дядя увез раньше времени.
— Да ты что? А как же Аллочка?
— Не было ее.
— Они что же, так и не помирились? Ужас. Бедный Леха. А Ленка там далеко?
— Сейчас дам.
Вася прислушался: за стенкой у соседей бормочет телевизор, на кухне тренькнула чашка. Ленка и теща пьют чай.
— Лен! Лена! Возьми телефон.
Через минуту в комнату вошла жена, с ног до головы закутанная в темно-красный байковый халат. Вася пережил промелькнувшую мимолетно на ее круглом личике неодобрительную гримаску, протянул трубку.
— Лизка звонит. — Потом спохватился, нажал кнопку, чтобы отключить микрофон:
— И ни слова о зеленом горошке. — И отпустил палец.
Но кнопка на стареньком телефоне срабатывала не всегда. Лиза все слышала и тихо ругнулась матом. Что, впрочем, не помешало начаться неспешному и обстоятельному разговору о том, что на ком было вчера одето, да кто с кем пришел и кто кому строил глазки; обычному женскому разговору по телефону. Вася, почесав шерстяной живот, отправился в ванную.
Ах, Лиза, Лиза! — думал Вася, рассматривая в помутневшем внизу зеркале свое опухшее после вчерашней пьянки лицо. Конечно, до китайца ему еще далеко. Но с перепоя иногда в нем появляется экое что-то не русское выраженье. Пить, конечно, надо меньше. Нельзя так свой организм огорчать.
Ах, Лиза, Лиза! На Москве таких девушек нет. Их земля — пушистые одуванчики, да кустистые пустыри, да в белый камень утоптанные дорожки. Тропинки под соснами. Чистый воздух, глубокая тишина и спокойная совесть — вот откуда Лизкины глаза берут свою одуряющую прелесть.
Василий думал так и в этом искренне заблуждался: он не знал ничего о подмосковном Калинине. Лизкин белый девятиэтажный дом стоял почти точно посередине между двумя ЦУПами — военным и гражданским, и работали там сплошь москвичи. Конечно, аборигены держали мегаполис на расстоянии, говоря «съездить в Москву», и действительно, имели некую патриархальность во взглядах; чистый воздух в Калинине был, это верно, а в остальном — город как город.