– Она спит, температура упала, – а рука ее была мокрая от ее лба. – Ей жарко, и она спит! Слава Богу!
Спать не хотелось, и они молча сидели в комнате у камина. Женщина впервые за это время сняла с себя теплые свитера и осталась в каком-то платьице. В этом наряде она была такая странная, и он впервые обратил на нее внимание. В комнате было очень тепло. Старый рояль, как скелет, как причудливое изваяние, словно арфа с натянутыми струнами, издавший недавно свой последний аккорд, отсвечивал ярким светом от горящего в камине деревянного остова. А он все смотрел на переливающиеся огоньки, играющие по желтым струнам, по бронзовой раме и думал. И вдруг ему показалось, что какой-то человек в белом смокинге сидит на стуле у рояля. Инструмент снова казался лакированным, черным, словно восстал из пепелища. Человек легко бежал пальцами по клавишам, а на руках его были надеты белые перчатки, и какая-то неземная музыка раскачивалась в такт огненным отблескам. Эта музыка не была слышна, но она находилась здесь и звучала в его душе. Напоминала она то ли ветер за окошком, то ли дыхание девочки, биение ее сердца, долгожданное тепло. А яркая луна сияла в вышине, заглядывая в окно. Эта музыка не имела смысла, но была она чем-то большим, бесконечным и исходила откуда-то сверху, из космоса. Была она божественной и нереальной.
– Видение. Чудесное видение, – подумал он…
– Ты слышал? – неожиданно спросила Бетти.
– Да! – ответил он, удивленно на нее посмотрев. Она тоже видела это, а на прощанье некто, одетый во все белое, встал, снял шляпу, поклонился и исчез. И снова тишина… Долгая тишина…
– Она все, что у меня осталось, – Бетти заговорила странным голосом, который шел не из груди, но из ее души.
– Сначала все было неожиданно и быстро. Война длилась всего каких-то несколько часов, да и то ночью. Тем, кто погиб сразу, повезло. Потом закончилась ночь, и наступило утро. Начались паника, хаос – люди озверели, метались из стороны в сторону, не зная, что им делать. Так продолжалось дни и недели. Тогда порядок начали наводить военные и полиция. Вроде бы ничего – им удалось справиться с этим ужасом, и воцарил порядок. Но они почувствовали, что такое власть, а рядом еще оставался запах крови – крови той войны. Тогда все и началось. Они заходили в дома, брали то, что хотели, уводили мужчин работать на них. Кто не хотел – стреляли. Ты видел – из мужчин почти никого не осталось. Потом приходили снова, но уже уводили женщин, тех, кто им понравился. Кто сопротивлялась – тоже стреляли сразу. Или не сразу, все равно стреляли… после…. потом…
Он слушал и боялся перебить ее. Он не знал – нужно ли ей это рассказывать, хотя, может быть, ей станет легче. Ее лицо отражалось красным светом от камина, было жестоко и удивительно красиво.
– Пришел ко мне один такой… Легионер. Армия у них теперь называлась Легионом. А у меня дочь, я даже не могла покончить с собой, а мужа успели забрать. Позже я узнала, что его застрелили. Они же и застрелили… Сначала я терпела этого… Как-то раз он пришел очень пьяный и перепутал двери… Или не перепутал – теперь уже не узнаешь. Хотя, какая разница. Сильвия громко закричала – это было последнее, что я от нее услышала. Тогда я взяла нож и вовремя успела… Одевшись, мы вышли на улицу. Там стоял охранник этого урода. Он тоже был совершенно пьян, и я без труда с ним справилась. А Сильвия стояла рядом и смотрела. На выезде из города нас задержал патруль. Там был совсем молодой парень. Но мне было уже все равно, больше я не думала ни о чем, а Сильвия снова стояла и смотрела на меня и на этот нож. Там же я его и бросила… Глаза этого парня, совсем еще мальчика, не могу забыть до сих пор…
Мы шли целую ночь. Убрались подальше от города. Девочка устала, и пришлось нести ее на руках. Так мы тащились, пока нас не догнала машина, в которой сидел Давид. Он был в полицейской форме, и сначала я пожалела, что осталась без оружия, но он успокоил меня. Оказалось, его история похожа – он что-то не поделил с легионерами, потом потерял жену и на этой машине бежал… Мы долго ехали по стране. Он объяснил, что радиация уходит странно. Где-то спустя некоторое время после взрывов ее уже не было, а где-то местность заражена на столетия. У него был прибор, и мы объезжали такие территории. По дороге встречали множество людей, Они тоже искали убежища, уходя оттуда, откуда бежали мы. Так уходили все дальше на запад, потом останавливались, думая, что спасены. Но эти подонки устроили сафари, и на вертолетах гнались за бегущими людьми. Они отстреливали нас, как волков. Мы для них перестали быть людьми. Если ты не хочешь жить по их правилам, значит, тебя нужно уничтожать. Мы бежали все дальше и дальше!
Ты удивляешься, что, находясь рядом, мы не знаем друг о друге ничего. И о том, что Пат – врач, тоже не знал никто. А ты когда-нибудь видел города, заваленные трупами, видел людей, месяцами умирающих от лучевой болезни? И если кому-то захочешь помочь – считай, что ты погиб. Если задержишься хоть на минуту, отстанешь – это конец. Невозможно помогать всем, потому спасали все только себя и близких. Если хочешь выжить – ты должен бороться, должен научиться проходить мимо – другого выхода нет. Каждый из этих людей прошел через то же, что и мы с Сильвией. А ты знаешь, сколько нас было еще недавно, и сколько дошли сюда? Мы уходили все дальше, меняли города, стоянки. Какое-то время жили спокойно, но нас снова догоняли. Так продолжалось два года. Наконец, добрались сюда, в эти пустые горы. Прошли более тысячи километров и оказались в этой горной пустыне, где никого нет. Слава Богу – никого! Но здесь нас настигла другая беда – зима, чертов снег и голод. Какое-то нескончаемое проклятие…
Она на минуту замолчала. Ее глаза отражались красными огоньками камина и он боялся ее перебить. Какое-то время они сидели молча. Потом Бетти заговорила снова:
– Страшна не война, а то, что она после себя оставляет. Страшно, когда ты к этому привыкаешь. Когда единственное избавление для тебя – смерть, но даже ее ты не можешь себе позволить. Сильвия – это все, что осталось у меня…
Бетти устала, взгляд потух, она опустила глаза и больше не было той напряженной, агрессивной тигрицы, готовой в любой момент к прыжку. Сейчас перед ним была совсем еще молодая, одинокая женщина, уставшая от всего. В этой теплой комнате в этом почему-то летнем платье она казалась маленькой и беззащитной, какой, наверное, и должна быть женщина. И сердце его перевернулось.
Сильвия медленно выздоравливала. Пат заходила два раза в день и делала уколы. Она говорила, что все обойдется, просто должно пройти время. Теперь каждый день он уезжал на вездеходе на поиски дров. Объезжал ближайшие стоянки, спускался вниз в долину. А зима и не думала уходить, здесь, на горе, была низкая температура. Как-то раз к нему присоединился молодой мужчина. Звали его Лео – вдвоем стало легче и веселее. Они по несколько раз в день делали такие заезды, привозили продукты, дрова. Это был предмет первой необходимости, поскольку даже редкие кусты в округе давно были сожжены в каминах.
– Что ты делаешь? – как-то раз спросил он Лео. Тот вертел в руках обломок деревянного приклада и ножом на его поверхности что-то вырезал.
– Война войной, а руки просят дела, – уклончиво ответил тот.
– Руки? – удивился он.
– Да, Виктор, – он помолчал немного и проворчал, – эти руки когда-то писали картины, лепили из глины скульптуры.
– А теперь ты мастер по дереву? – и кивнул он на деревяшку. – Что же у тебя получится?
– Из этого полена? – любовно спросил Лео.
– Я так понимаю – из приклада от автомата, – поправил его Виктор.
– Это замечательное, мягкое дерево, – и рукой погладил свою работу, стряхнув стружку, – будет статуэтка балерины…
– Почему балерины?
– Не знаю, – ответил Лео, – балерины и все…
Виктор помолчал немного и произнес: – Как символично – из куска приклада от оружия сделать балерину, которая будет танцевать, а не помогать в кого-то стрелять…
Лео удивился, серьезно на него посмотрев, потом весело воскликнул:
– Если бы ты знал, как давно я мечтаю найти краски и кусок холстины… Главное краски – рисовать можно на чем угодно! Те два года я не мечтал и не задумывался об этом. А ведь я – художник. Преподавал в академии, у меня были выставки… Потом всему пришел конец… Но сейчас появилось желание снова что-то сделать.
Они снова замолчали, каждый думая о своем.
– Лео… Леонардо… Леонардо да Винчи! – пошутил Виктор. Он радовался за этого человека, но расспрашивать его больше ни о чем не стал. Казалось, что воспоминаниями эти люди могут ранить себе сердце, а пора научиться смотреть вперед, в будущее, забыв обо всем. Вот и этот приладил приклад и делает из нее фигурку балерины….
– Да Винчи… А ты знаешь, что сказал Леонардо сотни лет назад? – вдруг серьезно произнес Лео: «Железо ржавеет, не находя себе применения, стоячая вода гниет или на холоде замерзает, а ум человека, не находя себе применения, чахнет»… Вот и я больше не могу без красок. Глупо? В этом есть какой-то великий магический смысл. Несмотря на то, что не хватает дров и еды, но стоит набить себе брюхо и руки уже просят дать им кисть и краски… Знаешь, за те два года ни разу не приходило в голову что-то нарисовать. Война отбирает главное, отбирает отсюда, – и постучал себе по лбу. – Не понимаю людей, которые с ее помощью решают свои дела, ведь взяв на себя такую ответственность…, такой грех…, они уже не способны ни на что. А когда перестанут стрелять и будет у них богатство, власть, и что там еще им надо… Но, совершив однажды такое, потом что-то стирается. Стирается навсегда…
Виктор уже пожалел, что продолжил этот разговор, но Лео снова горячо заговорил:
– Тогда в подвале, куда меня заперли и сказали, что утром пристрелят…, тем более не хотелось рисовать… Животный ужас и это убогое тело, которое способно лишь бояться… Паралич… Но повезло… Они куда-то уехали и забыли обо мне. Удалось бежать! А потом, идя по той стране, переступая через воронки, через горы трупов, но, оставшись в живых, я поклялся, если дойду, если выберусь – буду снова писать. Буду это делать всегда… Виктор! Как тебе это объяснить?! Хочется снова жить, надеяться на что-то!..