А вот дальше, через сам Камень, Сибирским трактом до Тюмени — это самый сложный участок пути. Четыре тысячи подвод с лошадьми. Тонны фуража и продовольствия. Охрана, в конце концов. Наивных и не понимающих языка европейцев ухватистые притрактовые жители облапошат, и еще добавки попросят.
— Господи Всеблагой! — взмолился, наконец, Гусев. — Не дай пропасть. Сделай так, чтоб эти несчастные поехали сюда не все враз.
— Ежели, этих Гольфштинцев хоть полстолько будет, мы их по экспедиции о ссыльных, по этапу легко проведем, — перекрестившись, согласился Стоцкий. — А его высочество опосля расходы правлению возместит.
— Чтож ты, Фелициан Игнатьевич, их по кандальным избам на ночлег станешь устраивать, да по острогам пересыльным? — удивился я. — А они, Европами избалованные, выть не начнут?
— Право, Герман Густавович, вы плохо представляете себе их образ жизни, — больше привыкший к французскому, барон на родном языке говорил с небольшими паузами. Словно слова вспоминал. — В тех краях и мещане-то с хлеба на селедку перебиваются, а о черносошных и говорить не приходится. Нашим же арестантам на этапе, ежели мне не изменяет память, и мясо кушать полагается.
— По полфунту в неделю, — буркнул полицмейстер. Ему лощеный дипломат сразу не понравился.
— Однако, — недоверчиво качнул я головой. — К чему же такая забота о злодеях?
Я планировал устроить, по меньшей мере, два каторжных острога — для добычи угля и железной руды, и хотелось бы представлять, насколько это дешевле наемных рабочих. А то вдруг окажется, что содержание воров и убийц, выйдет мне не по карману.
— Чтоб дошли, — хмыкнул прокурор. — И не портили отчетности. А вот если среди гольфштинцев дворяне будут? С ними как? Не в черные же их избы…
Стоцкий хихикнул, видимо представив господ в грязных и просто устроенных помещениях почтовых станций.
— Думаю, датчане благородного сословия в Сибирь стремиться не станут, — твердо сказал я, не разделив сарказма моего полицмейстера. — Им и в столице занятие найдется.
— Господа, — воскликнул фон Фелькерзам, как-то подозрительно блеснув глазами. — А ведь это действительно решает дело! Надобно только бумаги выправить и с казначейской частью достигнуть взаимопонимания.
А! Бумаги, как я уже догадался, выправляются исключительно в столице. И кого же лучше всего туда делегировать, если не самого барона⁈
— Пожалуй, — кивнул я. — Мне право неловко вас просить, дорогой Федор Егорьевич. Но кто, как не вы лучше других к этому предназначены! Я снабжу вас письмами к его высочеству, Петру Георгиевичу. А подорожную вот хотя бы и наш полицмейстер выпишет. Отправляетесь немедля…
Дипломат искусно владел своим лицом, но для меня, прожившего полторы жизни, прочитать его радость труда не составило. А я и рад был сплавить этого неудобного господина куда-нибудь подальше. Черт его знает, какие инструкции на самом деле он получил из МИДа. Может — шпионить тут за мной приставлен…
— Я весьма наслышан о вашем плебисците, Герман Густавович, — протараторил на французском барон, уже почти в дверях. — Думается мне, некоторые из ваших подчиненных уже поспешили сообщить о нем… куда-то. Вы отважный человек, господин Лерхе. И обладаете завидными связями в столице и при дворе. Однако же эти заигрывания с чернью наверняка не по нраву придутся… кому-то.
Действительный статский советник кивнул мне, как равный равному, на прощанье, и скрылся в ночи. Оставив меня мучиться догадками, о каких именно опасных господах он меня пытался предупредить.
Впрочем, коньяк и усталость вместо закуски, отложили все вопросы до утра. А потом нужно было делать внушение губернским и окружным землемерам — заставлять их отрывать седалища от удобных мягких кресел в присутствии, и отправлять в поля, на рекогносцировку.
Потом примчался возбужденный Чайковский. Требовал немедленно организовать кирпичный завод в двух верстах к северо-западу от Судженки. Какой-то черт унес моего бравого генерала с тракта к будущим угольным копям, где он и обнаружил, по его словам, замечательные, просто восхитительные огнеупорные глины. Идеальные для устройства доменных печей.
Будто бы я сам не знал, что эти чертовы глины там есть. Только я-то, в отличие от излишне расторопного металлурга, планировал начать их разработку уже после того, как туда будет проложена дорога. А как, спрашивается, вывозить готовую продукцию? В объезд, через Троицкое? Напрямик, по сопкам и буеракам?
Собрали совещание. Как бы мне этого не хотелось делать, пригласили губернского ревизора по размещению Экспедиции о ссыльных, губернского секретаря Прокопия Петровича Лыткина. Этот пожилой чиновник входил в клику первейших по присутствию ретроградов, был, как говориться, правой рукой Председателя Казенной палаты, Гилярова. Так что, едва появившись на пороге кабинета, он сразу же принялся испытывать мои нервы на прочность.
Я понимаю, что и сам не идеальный. Что бывают у меня приступы ярости, и трудно мотивированной агрессии, но так же нельзя! Сидит, едрешкин корень, этакий божий одуванчик в засаленном мундирчике и тряпичных нарукавниках, смотрит на меня блеклыми, бывшими когда-то давным-давно голубыми, глазками и на любое мое предложение вещает: «никак невозможно, Ваше превосходительство». И номера инструкций, гад, по памяти цитирует. А, быть может, и изобретает на ходу — поди теперь проверь!
Илья Петрович мой в пять минут весь энтузиазм растерял. Вроде жизнь уже прожил, много всевозможных чиновников встречал, и сам немалые посты занимал, а методов борьбы с такими вот крючкотворами не ведал.
— Там, любезный мой губернский секретарь, — махнул я на железный ящик, служивший мне сейфом для особо важных бумаг, — лежит распоряжение Его превосходительства, министра внутренних дел, господина Валуева касаемо устройства в Томской губернии каторжных работ. Потрудитесь составить ответ в министерство, и инструкции ваши приведите, в том, что мы никак не можем исполнить прямой приказ. И в составителях документа себя указать не постесняйтесь. Петр Александрович наверняка пожелает узнать имя этакого-то знатока… Вам ведь год до пенсионной выслуги остался? Думаю, с помощью телеграфных депеш, мы вашу судьбу решим гораздо быстрее.
— Оуу! — словно от спазма боли взвыл любитель циркуляров. — Так вот оно как оказывается. Но я же… Но мне же никто…
— А вы, собственно, кто таков, господин губернский секретарь, чтоб о каждой бумаге из столицы вас в известность ставить? — рыкнул я, приподнимаясь на локтях.
— Помилуйте, Ваше превосходительство, — обслюнявил выцветшие губы чиновник. — Не соблаговолите ли вы…
— Не соблаговолите ли вы! — крикнул я, и указал пальцем на дверь. — Отправляться составлять послание министру. И пригласить сюда господина коллежского секретаря Никифорова. Марш-марш!
Ревизор дрожащими руками собрал со стола какие-то принесенные с собой листы, коротко поклонился и просеменил к выходу. И взглянул он на меня напоследок совсем-совсем не добро.
— Экак вы с ними, Герман Густавович, — фыркнул в усы Чайковский. — Строго.
— А иначе никак, Илья Петрович. Чуть послабление дашь, так они же на шею сядут и ноги свесят. Только так и надо с ними…
— Свесят… — отсмеявшись, повторил за мной генерал. — Только ведь он, этот Лыткин, в чем-то несомненно прав. Наш с вами будущий железоделательный завод — это ведь частное дело, а требуете вы от государева человека… Не станут ли укорять вас потом, Герман Густавович, будто вы для своих, так сказать, нужд…
— Да, — вынужден был согласиться я. — Бывает такое у меня. Свое с казенным путаю. Знаю ведь, всем сердцем верю, что и завод наш и дорога чугунная во благо всей страны будут. Не к прибылям стремлюсь, к процветанию этой чудесной страны. Так почему же губернское правление в стороне стоять должно? Почему бы и им к пользе дела не послужить. Тем более что мне доносили — Нерчинские каторжные тюрьмы ни принять всех душегубов не могут, ни работой, достойной их прегрешений снабдить. От того и считаю себя в праве совместить, так сказать, три вещи в одном деле.
— Да-да, вы несомненно правы, господин губернатор, — согласился Чайковский. — Только кому как не вам ведомо, что они… такие вот Лыткины, совершенно иным божкам молитвы шепчут. Циркуляры, инструкции и положения — вот что для них свято. И это ежели ассигнации хруст не грянет. Тогда только нужные параграфы и находятся.
— Ну с этим Лыткиным мы и так, в порядке документооборота, справимся, — хмыкнул я. — А господин Никифоров — тоже ревизор, только по обустройству этапных маршрутов. Надеюсь, он окажется более понимающим человеком.
Оказался. Как только осознал, что именно от него требовалось — так глазки масляно заблестели, так щечки порозовели — я даже испугался — удар человека на радостях долбанет. Так и представил крест над невысоким холмиком земли — «Ананий Ананьевич Никифоров, представился от счастья».
Ну да Бог миловал. К тому же, как выяснилось, это был еще не предел.
— И что же, Ваше превосходительство, верно и Управление каторжными работами придется обустраивать?
А ведь — верно! Ближайшая управа в Иркутске, а это уже Восточносибирское генерал-губернаторство. Значит, нужно будет и у себя что-то этакое создавать. Людей и так не хватает. Даже в губернском гражданском правлении штат едва ли на три четверти укомплектован. В экспедициях по госмонополиям — соляной и питейной — там лучше. Все-таки место хлебное, прикормленное. Даже писари и журналисты на мзду усадьбами обзаводиться умудряются. А вот тех же мировых посредников — господ призванных урегулировать споры между собственниками на землю и освобожденными Манифестом крестьянами — едва ли половина от нужного количества. Во врачебной управе вообще сплошные вакансии.
Смешно было слушать стоны какого-то чинуши в столице, жаловавшегося на то, что отпрыскам хороших, но разоренных реформой фамилий места в министерстве не сыскать. Дескать, столько блестяще образованных, жаждущих послужить Государю Императору молодых людей приходят места искать, а вакансий и нетути. Четырнадцатым же классом их принять по закону нельзя. Еще при Николае указ вышел — все дворяне с классическим образованием на чин не ниже девятого имеют право претендовать. И, что самое отвратительное — ведь не от хорошей жизни идут. Попервой, конечно, в Императорскую армию пытаются пристроиться. Да куда там. Его высокопревосходительство, господин Милютин государя убедил и войска чистке подвергнуть. Да и, как не парадоксально, при всей престижности военной карьеры, жалование младшим офицерам такое назначено, что смех один. Даже ниже, чем младшим чиновникам.