Монтэгю сердечно поблагодарил Харвея за его услугу и, вернувшись в свою контору, провел остаток дня в размышлениях над услышанным.
Сообщение Харвея произвело громадную перемену в его отношении к процессу. Раньше все казалось ему просто, теперь — все стало неясно. Сознание совершенной бесплодности всех усилий ошеломило его; здание, над которым он столько трудился, оказалось построенным на песке. Не было надежного места, куда бы он смело мог поставить ногу. Нигде не было правды — были только соперничавшие между собой силы, прикрывающиеся для достижения собственных целей словами правды. Теперь он и сам смотрел на себя теми же глазами, какими смотрели на него все,— как на соучастника грязного мошенничества, такого же подлеца, как все остальные. Он понял, что на первом же шагу его карьеры ему подставили ножку.
Кончилось тем, что на другой день под вечер он сел в поезд и отправился в Олбэни, а на следующее утро уже беседовал с судьей. Монтэгю сознавал необходимость действовать осторожно, ибо в конце концов неопровержимых данных для подозрений у него не было; поэтому он весьма тактично и обиняками сказал судье, что до его слуха дошло мнение многих компетентных лиц, будто за процессом мистера Хэсбрука скрываются заинтересованные группы, а так как он ничего не знает о своем клиенте, это сильно его тревожит. К судье он приехал, чтобы посоветоваться с ним на этот счет. Никто не сумел бы отнестись к сомнениям Монтэгю благосклоннее, чем отнесся к ним этот великий человек; он был воплощенная доброжелательность и чуткость. Прежде всего, как Монтэгю, вероятно, помнит, сказал судья, он сам заранее предостерегал его, что враги будут предпринимать всяческие попытки его атаковать и порочить его репутацию и что в ход будут пущены все самые тонкие приемы, чтобы повлиять на него. Монтэгю должно быть ясно, что эти слухи также входят в план борьбы с ним; и даже если они были переданы ему самым близким другом, то это ничего не значит,— ибо откуда Монтэгю может знать, кто сообщил их этому близкому другу?
Судья осмеливается выразить надежду, что, какие бы слухи ни распространялись, это не заставит Монтэгю поверить, будто он, судья, может советовать ему совершить неблаговидный поступок.
— Нет,— сказал Монтэгю,— однако, можете ли вы поручиться, что за спиной мистера Хэсбрука не стоят заинтересованные лица?
— Заинтересованные лица? — переспросил тот.
— Я подразумеваю людей, связанных с «Фиделити» или с другими страховыми компаниями.
— Что вы! — сказал судья.— Конечно я не могу за это поручиться.
На лице Монтэгю изобразилось удивление.
— То есть вы хотите сказать, что не знаете?
— Я хочу сказать,— последовал ответ,— что даже если бы я и знал, то все равно не счел бы себя вправе разглашать это.
Монтэгю глядел на него в полном изумлении: он никак не ожидал такой откровенности.
— Мне и в голову не приходило,— продолжал тот,— что это может иметь для вас какое-нибудь значение.
— Позвольте...— перебил Монтэгю.
— Потрудитесь меня понять, мистер Монтэгю,— прервал судья.— Этот процесс представлялся мне несомненно справедливым, таким же представлялся он и вам. Единственное, в чем вы, на мой взгляд, имеете право требовать ручательства, это в том, был ли он возбужден с действительно серьезными намерениями. В этом я был абсолютно уверен. И, думаю, не важно, стоят за спиной мистера Хэсбрука какие-то заинтересованные лица или нет. Допустим однако, что имеются группы, считающие себя обиженными администрацией «Фиделити» и ищущие предлога проучить ее. Судите сами, можно ли было бы оправдать юриста, который отказался бы вести явно справедливое дело потому только, что ему известно, будто кто-то руководствуется в этом деле частными мотивами? Наконец, возьмем чрезвычайный случай — наличие борьбы партий внутри общества, на что, как вы говорите, вам намекали. Что ж, тогда это была бы потасовка между ворами, и, здраво рассуждая, я не вижу никакой причины, почему бы остальной публике не пожать плодов такой ситуации? Те, кто является членами общества, первыми узнают о происходящем, и если б вам самому подвернулся случай воспользоваться в оравой борьбе таким преимуществом, скажите, разве вы упустили бы его?
Судья говорил и говорил—очень мягко, успокоительно, с вкрадчиво-усыпляющей убедительностью! За его плавно текущими фразами Монтэгю ощущал присутствие какой-то важной задней мысли; она не была выражена ни словом, ни намеком, однако насквозь пронизывала всю его речь, как в музыке тональность пронизывает мелодию. Молодой юрист получил большой гонорар, ему попалось приятное, легкое дело; и, как человеку светскому, ему, право же, не пристало доискиваться подоплеки этого дела. Он услышал какие-то сплетни, и забота о своей репутации заставила его проявить беспокойство; но приехал он просто для того, чтобы его погладили по спинке, обнадежили и помогли сохранить гонорар, не потеряв при этом уважения к самому себе.
Монтэгю распрощался с судьей, поняв, что от беседы с ним все равно толку не будет. В конце концов его имя уже связано с этим процессом, и, расторгнув договор, он ничего не выиграет. Но свидание с судьей помогло ему установить две вещи: во-первых, что его клиент — подставное лицо и что действительно процесс сводится к склоке между ворами; и во-вторых, что у него нет никакой гарантии в любой момент не быть выкинутым за борт, кроме одной трогательной уверенности судьи в добропорядочности каких-то неведомых ему лиц.
Глава девятнадцатая
Когда Монтэгю вернулся домой, в его уме окончательно сложилось убеждение, что теперь ничего уже поделать нельзя, остается только в другой раз быть осмотрительнее. А за эту ошибку ему придется заплатить дорогой ценой.
Какова эта «дорогая цена», ему еще предстояло узнать. На следующий день после его возвращения к нему явился посетитель — мистер Джон С. Бэртон, как гласила его визитная карточка. Он оказался агентом, собирающим материал для бульварной газетки, в которой публиковались светские сплетни. Сейчас редакция подготовляла к печати парадный справочник видных нью-йоркских семей — роскошное издание, стоимостью в полторы тысячи долларов за экземпляр, рассчитанное на самых избранных подписчиков. Быть может, мистер Монтэгю хотел бы, чтобы в этот справочник были включены также сведения и относительно его семьи?
Мистер Монтэгю вежливо разъяснил, что в Нью-Йорке он человек более или менее чужой и потому, в строгом смысле слова, не принадлежит к означенной категории. Однако агент не удовлетворился таким ответом. Как бы там ни было, для мистера Монтэгю есть все основания подписаться; мало ли что может случиться. Как человек посторонний, он, возможно, не вполне уясняет себе всю важность подобного предложения, но, посоветовавшись с друзьями, наверное изменит свое мнение — и т. д. и т. д. Выслушав эти прозрачные намеки, Монтэгю понял их истинную сущность, и кровь бросилась ему в голову. Он резко поднялся и попросил своего посетителя выйти.
Посидев в одиночестве, Монтэгю мало-помалу успокоился; гнев утих, осталось лишь недовольство собой и какая-то смутная тревога. И не зря: когда дня три-четыре спустя он купил очередной выпуск газеты, в ней действительно оказалась новая статейка!
Он остановился на углу улицы и прочел ее. Великосветская распря в полном разгаре, сообщал автор, присовокупляя при этом, что миссис Грэффенрид грозит перейти на сторону приезжих. Далее шло описание, как некий очаровательный молодой щеголь мечется из дома в дом, принося своим друзьям извинения за бестактности, совершенные его братом. Тут же говорилось, что одна блистающая в обществе дама — супруга знаменитого банкира — решила также взяться за оружие. Затем следовали три фразы, заставившие Монтэгю вспыхнуть от негодования: «Подозрительный пыл упомянутой дамы вызывает множество толков. Было замечено, что после появления этого романтической внешности южанина ее горячий интерес к бабистам и медиумам заметно упал; теперь общество с нетерпением ожидает развязки столь увлекательной ситуации».
На Монтэгю эти слова произвели впечатление пощечины. Он шел по улице, почти не замечая окружающего. Ничего более отвратительного и позорного Нью-Йорк до сих пор еще перед ним не демонстрировал. Сжимая на ходу кулаки, он шептал про себя: «Мерзавцы!»
Монтэгю вполне понимал свое бессилие. У себя на родине он попросту отколотил бы издателя такой газетки; но здесь, в самом волчьем логове, он ничего не мог сделать. Монтэгю вернулся в свою контору и сел за стол.
«Дорогая миссис Уинни,— писал он.— Я только что прочел прилагаемую к этому письму заметку и не могу выразить, как глубоко огорчен тем, что ваше дружеское расположение к моему семейству сделало вас жертвой столь низкого оскорбления. К сожалению, единственное, что я могу сделать,— это помочь вам избежать дальнейших неприятностей. Прошу верить, что все мы вполне вас поймем, если вы найдете нужным не встречаться с нами некоторое время, а также, что это ни в коей мере не изменит нашего к вам отношения».
Отправив письмо с посыльным, Монтэгю вернулся домой. А уже через десять минут, зазвонил телефон — и это была миссис Уинни.
— Я получила вашу записку,— сказала она.—Вы приглашены куда-нибудь вечером?
— Нет,— ответил он.
— Тогда приходите ко мне обедать.
— Но, миссис Уинни...— запротестовал Монтэгю.
— Пожалуйста, приходите,—настаивала она.—Прошу вас.
— Но я не хотел бы подвергать вас...— начал было Монтэгю.
— Я хочу, чтобы вы пришли,— в третий раз сказала миссис Уинни.
И Монтэгю вынужден был ответить:
— Хорошо, приду.
Он поехал. В холле его встретил дворецкий, который, проводив его к лифту, доложил:
— Миссис Уинни просит вас подняться, сэр.
Миссис Уинни вышла к нему, вся разрумянившись от нетерпеливого ожидания.
Она была красивее, чем обычно, в своем легком кремовом платье с алой розой на груди.
— Сегодня я одна-одинешенька,— сказала она,— и мы пообедаем на моей половине. В этой огромной комнате внизу нам будет очень неуютно.