— Но ведь даже при наличии соглашений производить одни только уши невозможно, для этого нужна целая свинья. Так что из-за китайского спроса на свиные уши никак нельзя выращивать и откармливать такое количество свиней — остальное-то куда девать?
— Ты что, сдурел? Тогда остального не будет. Остальное у нас сейчас. Отходы. Свиные уши — просто пример. Ведь китайцы берут не только окорока, филе, сало, лопатку, это само собой, но вдобавок еще и уши, головы, хвосты, они едят все и берут все. Мало того, наши отходы они покупают по цене вырезки. Иными словами, торговое соглашение с Китаем по свинине означало бы: на двадцать процентов больше оборота с одной свиньи, а на основе спроса — среднесрочный стопроцентный рост, то есть удвоение европейского производства свинины. Вот что такое растущий рынок, понимаешь? Ни у одной отрасли нет таких прогнозов.
— Понимаю, — сказал Мартин и устыдился этого скучливого, вымученно терпеливого, плохо сыгранного вежливого «Понимаю!». Брат посмотрел на него так, что он испугался. И поспешил сказать: — Нет, не понимаю. Раз есть такая возможность, а в Китае такой спрос, то почему…
— Потому что твои коллеги чокнутые. Не имеющие ни о чем представления. Вместо того чтобы принудить государства — члены ЕС передать Комиссии полномочия заключить с Китаем евросоюзное торговое соглашение, а одновременно субсидиями финансировать увеличение производства свинины, они просто наблюдают, как Китай играет в «разделяй и властвуй», и принимают меры по сокращению производства свинины в Европе. Комиссия полагает, свиней в Европе слишком много. Что ведет к падению цен и так далее. То есть что они делают? Меньше субсидий. Даже премиальные платят за прекращение производства. Словом, ситуация в Европе сейчас такая: перепроизводство на внутреннем рынке, ведущее к падению цен, а одновременно блокада по отношению к рынку, для которого мы производим слишком мало. Меры, продолжающие ограничивать производство, и одновременно никаких мер, чтобы выйти на рынок, где мы смогли бы продать вдвое больше.
Тем временем подали ужин.
— Как тебе свинина в вишневом пиве?
— Что? Ах да. Ничего. Так или иначе, теперь нужны инвестиции, причем такого порядка, какой одно предприятие никак не потянет. Словом, субсидии. Не сокращение. Субсидии, наступательная политика роста. Понимаешь? А вместо этого мы получаем лимиты. Защиту животных. Содержание в клетках запрещают, вменяют в обязанность вентиляцию с диффузорами. Система высокого давления…
— Даже спрашивать не стану, что это такое.
— Все это дорого. Сжирает прибыль. Вот смотри, я кое-что тебе покажу. — Флориан открыл папку, которую принес с собой, полистал, вытащил лист бумаги. — Вот: ценовые статистики ЕС по свинине за последнее полугодие. Пятнадцатое июля: падение цен в Европе — минус от восемнадцати процентов. Двадцать второе июля: достигнута низшая точка. Еще бы! Девятнадцатое августа: рынки почти без движения. Девятое сентября: цены на свинину упали на двадцать один процент. Шестнадцатое сентября: курс резко понижается. Двадцать первое октября: цена на свинину падает на четырнадцать процентов… Читать дальше?
— Нет.
— Падение курса, снижение цен, низшая точка, опять падение цен. И никакой реакции со стороны ЕС. С начала года, гляди! Вот! Здесь написано! С начала года по всей Европе ежедневно навсегда закрываются в среднем сорок восемь свиноферм. А у тысяч, пытавшихся устоять, висит на шее судебный процесс из-за затягивания процедуры банкротства. Притом мы можем производить вдвое больше свинины по закупочным ценам за свинью на двадцать процентов выше — нужно лишь координированно инвестировать в инфраструктуру и договориться с Китаем. Но поди объясни этакому господину Фригге. Он мне заявляет, что у ЕС, увы, совсем другие планы насчет производства свинины. Одновременно они запрещают государствам-участникам дотации, поскольку это, мол, искажение соревнования. Ты знаком с этим Фригге?
— Нет.
— Быть не может. Он же твой коллега. Я не понимаю его игры. Слушай: ты должен переговорить с ним, должен с глазу на глаз разъяснить ему, что…
— Флориан! Комиссия функционирует не так, как Австрийский крестьянский союз!
— Вот этого не надо! Чего ради мы тебя тут держим?
— Я одного не понимаю: ты говорил про перемену имени… Чего хотел господин Фригге, какое имя тебе нужно поменять?
— Нет, Фригге тут ни при чем. Это были господа депутаты Парламента. Причем ни одной женщины. Иначе я бы мог малость очаровать, так нет, как нарочно, одни мужики, закосневшие в своей глупости. Из фракции Европейской народной партии. Понимаешь?
— Нет.
— Европейская народная партия. Я ожидал, что буду играть на своем поле, я ведь состою в Австрийский народной партии. Здесь, в Европарламенте, эта фракция по-английски называется ЕРР, European People’s Party.
— И что?
— Ну, я приезжаю сюда как председатель European Pig Producers, то есть тоже ЕРР, понимаешь? У меня мандат обговорить два пункта: субсидии на расширение производства свинины и координацию европейского экспорта свинины. Но об этом мы не говорили ни минуты. Депутаты заявили, что первым делом мы должны изменить свое имя и логотип. Нельзя, чтобы в Гугле, когда ищут Европейскую народную партию, ЕРР, тотчас же возникали только свиньи. Не смейся! Я сказал, это сложно. Мы организация транснациональная, зарегистрированная в полиции каждого отдельного государства-члена. Это немыслимые расходы. Знаешь, что они предложили? Мы ведь называемся The European Pig Producers, вот и должны, стало быть, включить в сокращение «The», тогда мы будем называться ТЕРР. Просто непостижимый цинизм!
— Но вы ведь говорили не по-немецки?
— Нет, немцев среди них не было.
— Тогда ничего циничного здесь нет. Они не знают, что означает ТЕРР[25].
Флориан подобрал хлебом последние остатки гуляша, как в детстве. Тарелку Флориана после еды мыть незачем, всегда говорила мать.
— Слишком сладкий, этот соус из вишневого пива. Ты вроде говорил, можно покурить в хранилище? Покажи-ка мне его! Мне срочно требуется сигарета.
Домой они шли как братья, рука об руку, пошатываясь, дружно ковыляли по брюссельской мостовой. Выпили еще стакан-другой джина с тоником и выкурили по сигаре. Результат не замедлил сказаться, когда оба встали из мягких кресел, и еще усилился, когда они вышли на воздух. Мартин проводил брата в отель, и тут опять пошел дождь, а он сообразил, что забыл зонт в «Бельга куин». Домой он вернулся насквозь промокший, снял пиджак и брюки, открыл холодильник, помедлил, достал еще бутылку «Жюпиле» и сел у камина. Брат дал ему с собой журнал («Смотри, что я тебе принес: там я на обложке!»), и теперь он не читал, а рассматривал его: «THINKPIG! Информационный бюллетень ЕПС».
Глава третья
По дороге от Центрального вокзала к Главному комиссариату на улице Марше-о-Шарбон Эмиль Брюнфо то и дело останавливался, озирался по сторонам, скользил взглядом по фасадам домов, смотрел на людей, у которых были дела или какая-то цель и которые как бы приводили город в движение. Он любил Брюссель в ранние утренние часы, когда город просыпался. Несколько раз глубоко вздохнув, он тоскливо отметил, что в этих вздохах не было радости. На Гран-Плас опять остановился, посмотрел по сторонам: какая роскошь! Площадь и правда выставляла свою красоту на обозрение лишь в этот ранний час, пока ее не заполонили орды туристов. Брюнфо ненавидел туристов, этих охотников до подтверждения шаблонов, привезенных в собственных головах, людей, заменивших свои глаза планшетами и фотоаппаратами, путавшихся под ногами и превращавших живой город в музей, а тех, кто здесь работал, в статистов среди городских декораций, в музейных служителей и лакеев. Брюссель был многоязыким и мультикультурным городом еще до того, как сюда со всех концов света ринулись эти толпы, которым здесь нечего делать. Он опять глубоко вздохнул, прижал портфель к животу и постарался хорошенько расправить грудь. Глазел. Как турист. Какая красота! До чего же красивая площадь! Радости он не испытывал, чувствовал тревожную тоску, печаль. По рассказам деда, в 1914-м Брюссель был самым красивым и богатым городом на свете… а потом трижды приходили они, дважды в сапогах и с оружием, затем в кедах и с фотоаппаратами. Нас загнали в тюрьму, а выпустили слугами. Эмиль Брюнфо не любил деда, относился к нему почтительно, даже с восхищением, но, пока брюзгливый старик был жив, так и не смог его полюбить. Теперь он и сам постарел. Намного раньше срока. Он любил Брюссель в ранние утренние часы — на этой мысли Брюнфо поймал себя впервые. Через эту площадь он просто ходил на работу. А сейчас смотрел на Брюссель… словно прощаясь. Почему? Он ведь ничего такого не планировал… Пошел дальше, торопливо, рассчитывая перед летучкой в восемь выпить кофе и подготовиться. Не знал он, что предчувствия существуют на самом деле. Комиссар полиции не придает значения предчувствиям, догадкам, мечтаниям и снам. Дед всегда говорил: сном о пиве жажду не утолишь. И комиссар разделял его мнение и не изменил бы его, даже если б выбрал другую профессию.
В этот день ему и правда предстоит попрощаться. Как он думал, из-за живота. Большой раздутый живот сдавливал легкие, сжимал их, так ему казалось, отсюда и одышка, которая вынуждала его то и дело переводить дух.
Январский день, очень студеный, небо низкое, свинцово-серое. Земля, которую нынче долбил могильщик, была тверда, как мостовая этой роскошной площади.
На летучке в восемь Брюнфо доложил, что в деле об убийстве в «Атланте» у них нет ни единой зацепки. Снова и снова он проводил рукой по животу, потому что пил кофе с круассаном и маслянистые крошки прилипли к рубашке, он говорил и водил рукой по животу, говорил и водил по животу, со стороны будто тик.
— Обнаружен мужской труп, личность не установлена. В гостинице этот человек останавливался под чужим именем, зарегистрировался как венгр из Будапешта, но паспорт фальшивый. Админи