— Простите?
— Да, месье. Я тоже удивлялась. Недавно заходил представитель, он нам все разъяснил. Речь идет о воспламеняемости белья, теперь она нормирована.
— То есть вы имеете в виду, — Мартин делано рассмеялся, — белье настолько жаркое, что существует опасность самовоспламенения?
Девушка улыбнулась:
— Нет, дело вот в чем: оно не должно быть горючим. Я тоже не знаю почему. А ангора ведь действительно кроличья шерсть. И, естественно, воспламеняется крайне легко. Но теперь уже нет. Теперь ее чем-то пропитывают. ЕС, понимаете? Можег, потому, что такое белье покупают прежде всего курильщики, им же приходится вечно торчать на улице, на холоде. Вот ЕС и разработал рекомендацию, чтобы курильщики не самовозгорались! — Она рассмеялась. — Или в постели.
— В постели?
— Да, если курильщики ложатся в постель с сигаретой и засыпают…
— Тогда может загореться постель.
— Да, но не такое нижнее белье. С ним все будет в порядке! Вот видите, здесь: «Воспламеняемость нижнего белья согласно директиве ЕС…»
— Не верю, мадемуазель.
— Я тоже, — ответила она.
В этот понедельник Кай-Уве Фригге первым делом пробежал глазами список «Valise Voyage à Doha»[46], который Мадлен, секретарь, положила ему на подпись. Фригге сам завел такой порядок: по понедельникам Мадлен клала ему на стол список, где на каждый день, со вторника до понедельника, в соответствии с назначенными встречами и обязанностями, был указан дресс-код. Как правило, Фригге подписывал список, который Мадлен затем пересылала по электронной почте Дубравке, его экономке. Дубравка в свою очередь ежедневно рано утром по списку выкладывала ему одежду или перед поездками паковала в чемодан.
Об этом знали все сотрудники, кое-кто посмеивался или отпускал иронические замечания, но репутации Фригге это не вредило, напротив: подобное чудачество доказывало, что он до мозга костей железный прагматик, обладающий талантом находить оригинальные решения, чтобы на бегу поменьше потеть или, плавая, поменьше намокать.
В бюрократическом обществе такая слава равнозначна высочайшему аристократическому титулу.
Весьма знаменателен анекдот из студенческих лет Фригге, который рассказывала Фрауке Дистель из гендиректората «Энергетика». В свое время она вместе с Фригге училась в Гамбургском университете и некоторое время проживала с ним в одном общежитии. Кай-Уве, рассказывала она, однажды раздарил все свои цветные и узорчатые рубашки и на распродаже в торговом центре «Гамбургская миля» приобрел со скидкой десять одинаковых белых сорочек. Объяснил он свой поступок так: теперь он ежедневно экономит утром время, потому что более нет нужды раздумывать, какую рубашку надеть к какому пиджаку или пуловеру, белая рубашка всегда годится, что ни надень. Теперь можно без долгих размышлений взять утром из стопки в шкафу самую верхнюю рубашку и надеть ее, когда же он берет восьмую рубашку, то знает, что пора нести грязные в прачечную, а заберет он их, надев десятую рубашку, и на следующий день может снова начать с первой. Объяснение слегка безумное, рассказывала Фрауке, но не лишенное логики. Белые рубашки продавались со скидкой, потому что вышли из моды и сбыта не находили, в их воротнички надо было вставлять особые планочки, чтобы уголки не сминались. Но Кай-Уве пришел в восторг; вот это культура! — так он сказал. Рукава оказались длинноваты, однако он отыскал на блошином рынке допотопные резинки и нацеплял их выше локтя, чтобы регулировать длину рукава. Для него и это тоже была «давняя культура». Любил он мужские аксессуары. В ту пору в кинотеатрах начали крутить американские фильмы про гангстеров и мафию, где все мужчины носили такие штуковины для рукавов, они вошли в моду, и Кай-Уве с его чудаковатым прагматизмом и полным отсутствием интереса к безумствам моды вдруг стал чуть ли не ее законодателем! Если даже Кая-Уве поймут превратно, говорила Фрауке, можно не сомневаться, его репутации это пойдет только на пользу.
Просмотрев список, Кай-Уве Фригге разозлился. Опять Мадлен забыла о том, что он ей не раз уже твердил: при поездке в жаркую страну ему не требуется тонкое и воздушное белье, наоборот, именно в жарких странах он должен иметь при себе теплые вещи, легкую, но тем не менее теплую одежду, например жилеты из тонкого кашемира и, по крайней мере, нижние рубашки. На переговорах и заседаниях постоянно сидишь в климатизированных, переохлажденных помещениях и нигде не мерзнешь сильнее, чем у этих пустынных шейхов, где холод считается роскошью, а роскошь — сутью жизни. Если в Дохе не гуляешь по улице — но кто будет гулять по городу, да и с какой стати? — то там холоднее, чем на парковой скамейке в северной Финляндии.
Он вызвал Мадлен к себе, приказал переделать список:
— Забудьте про льняные и шелковые вещи, они годятся на лето в Страсбурге, но не в Дохе. Шерсть, кашемир, так? Жилеты и нижние рубашки. И шейный платок, шарф. А в пункте «разное» будьте добры указать также зарядку для телефона и планшет, а еще крем для обуви. Чтобы Дубра упаковала и это.
Мадлен кивнула, пошла к двери.
— Мадлен!
— Да, месье?
— Еще кое-что. Включите в список также голубой шеш[47].
— Нет.
— Да. Кто знает. Вдруг нам все-таки… — ом кашлянул, — придется выйти на улицу.
Кай-Уве Фригге посмотрел на часы. Теперь пора заняться «свинством», как он говорил.
Перед отлетом Матеуш Освецкий хотел помолиться. Надо собраться с мыслями. Его мучило, что он устранил не того человека.
У прохода к проверке безопасности он заметил активистов, раздававших листовки, — добрый десяток девушек и парней в одинаковых желтых майках, со слоганом на груди, который он, правда, прочесть не сумел. Трое полицейских растерянно стояли сбоку, четвертый беседовал с одним из активистов, а пятый что-то говорил в рацию.
Матеуш замедлил шаг, чтобы сориентироваться в обстановке, потом опять пошел быстрее, как торопливый пассажир, который не хочет опоздать на рейс, с демонстративным нетерпением попытался проскользнуть к турникету контроля. И почти добрался, когда дорогу ему заступила активистка:
— Excuse me, Sir, may I…[48]
Он не реагировал, попробовал пройти дальше.
— Do you speak English, Sir? Sir?[49]
He глядя на нее, он провез мимо свой чемодан.
— Parlez-vous français? Volez-vous vers la Pologne? Are you going to Poland? Sir? It is important… Een vraag, mijnheer…[50]
Он наклонил голову, краем глаза увидел, что один из полицейских смотрит на него, и ощутил уверенность. Прямо-таки смешно: он улизнет с помощью полицейского, который должен вмешаться, если к пассажиру кто-то пристает. Но Матеушу было не до этого, он не хотел ввязываться в инцидент, из-за которого здесь присутствовала полиция. Женщина протянула ему листовку, он увидел, что на ней изображен мужчина, с виду вроде как разыскное фото. Здесь кого-то ищут? Матеуш приложил билет к дисплею турникета, лампочка вспыхнула красным — что случилось?
— Sir, please, вы летите Польскими авиалиниями? Рейс LO 236? У нас важная информация…
Он знал, это бессмысленно, все только усложнится, если он сейчас скажет: Извините, я тороплюсь! Ведь тогда начнется разговор, она скажет, что отнимет у него совсем немного времени, ему придется ответить… Нет, он еще раз молча приложил билет к дисплею, опять красный, провел билетом так и этак, какого черта турникет не срабатывает? Наконец-то зеленый, стеклянные дверки открылись, он прошел. Стал в очередь, которая медленно продвигалась к контролю безопасности. Заметил, что несколько пассажиров читают листовку. Пройдя через сканер, поискал указатель к помещениям для молитвы. До посадки еще час с лишним. Везя за собой чемодан, он шел мимо магазинов, шел все быстрее, вот уже и выходы на посадку — где же часовня? Вернулся назад, но снова не нашел указателей. А помолиться необходимо. Он застрелил не того человека. Последние инструкции окончательно это подтвердили. Продолжив поиски, он все-таки разыскал табличку с пиктограммой, изображавшей коленопреклоненного человека, стрелка рядом указывала в боковой коридор. Там опять молящиеся фигурки со стрелкой, указывающей на лестницу.
Он шел, руководствуясь стрелками, и невольно думал о святом Себастьяне, о его груди, пронзенной стрелами. Еще несколько дней назад, 20 января, в день этого святого, покровителя солдат и борцов с врагами церкви, он молил святого о защите и об удачном выполнении брюссельского задания, но что-то пошло не так, и он не мог себе объяснить, что именно. Стрелки привели в оснащенный видеокамерами коридор. Он пошел дальше, склонив голову, утер носовым платком лоб, словно промахивая пот, чтобы камеры не зафиксировали его лицо, хотя и знал, что это излишняя предосторожность: здешние камеры устарели. Разве в коридоре шел снег? Конечно, нет. Но в течение 48 часов эти камеры копили кадры настолько грубого разрешения, что на них можно будет разглядеть лишь этакое привидение, шагающее как бы сквозь метель. Справа и слева растения в горшках. Пластиковые. Конопля. Без сомнения, конопля из пластика. Кто додумался расставить в коридоре к часовням пластиковую коноплю? И о чем только этот кто-то думал? Ну вот и часовни. Для каждого крупного религиозного сообщества собственное помещение. Для католиков, протестантов, иудеев, мусульман, православных. Везде пусто, более того: настолько пусто, будто здесь никто и никогда не бывал.
Войдя в католическую часовню, Матеуш ощутил сильную боль. Помещение было невероятно уродливо. Невероятно — опять-таки гротескное слово в месте веры. Ниже пупка жгло огнем, на лбу выступил холодный пот, он сделал несколько шагов вперед, отпустил ручку чемодана, достал из брючного кармана платок, утер пот, прижимая другую руку к животу. Чемодан вдруг упал, с жутким грохотом, как раз когда Матеуш с платком в руке стоял перед Иисусом Христом. Фасадная стена помещения была обши