ировых рынках, а «Сельское хозяйство» хотело регулировать только внутренний рынок, пробивать общие стандарты, причем ветеринарные стандарты опять-таки подпадали под компетенцию гендиректората «Санитарный контроль». И оба эти гендиректората предпочитали оставить внешнеторговые соглашения за отдельными государствами.
Так или иначе, в результате их распрей каждая европейская страна вела переговоры с Китаем в одиночку и только за себя, Европа разделилась, в силу конкуренции европейских государств цены упали еще ниже, как на внутреннем рынке, так и на внешнем, а ведь никакое государство уже не могло в одиночку обеспечить международный спрос, поскольку крестьяне-свиноводы в то же время были вынуждены сворачивать производство. Фригге считал это подлинным безумием. И Морланд приводил его в ярость. Собственно, почему? — спрашивал себя Фригге. Почему он возмущался? Мандата действовать от имени всех государств-участников Комиссия сейчас не имела, государства-участники радовались возможности использовать ситуацию в собственных интересах и выжать максимум выгоды для самих себя. Конечно, это ошибка, рано или поздно ее заметят, однако сейчас он ничего изменить не в силах, мог бы просто без эмоций смотреть, как документы странствуют через его стол, никому не действовать на нервы и когда-нибудь вновь шагнуть наверх — но нет! Ситуация представлялась ему настолько нелепой, что он не мог остаться безразличным. И as usual[60] блокировал это дело, где только можно, стремясь добиться решения.
Спор о подведомственности возник из-за того, что свинья находилась, так сказать, на пересечении компетенций: живая свинья в хлеву «принадлежала» гендиректорату «Сельское хозяйство», после забоя, как окорок, рулька, шницель, колбаса и все прочее, то есть как «processed agricultural good»[61], — гендиректорату «Производство» и, только когда покидала Европу, так сказать как свинина на транспортном судне или в автомобиле, относилась к гендиректорату «Торговля». Проблема в том, что, если ты не вправе распоряжаться судьбой свиньи в родном хлеву, вести переговоры о свинине в контейнере невозможно. «Производство» в этом смысле держалось миролюбиво. Там занимались правилами по составлению перечней ингредиентов, определением верхних границ при использовании фармацевтических средств и химикалий, критериями качества. На свинью они плевать хотели, главное — снабдить ее правильной этикеткой. Так что все решит матч между «Сельским хозяйством» и «Торговлей».
Джордж Морланд уже которую неделю избегал разговора с Фригге. На мейлы отвечал отговорками вроде: «Потолкуем об этом в ближайшее время, выложим на стол все факты». Однако на конкретные предложения Фригге о встречах обычно отвечал ссылкой на крайне плотный график. Комиссары держались в тени. Были новичками и хотели сперва получше войти в курс дела. Но время подпирало. Нидерландское, немецкое и австрийское правительства продвинулись в переговорах с Китаем дальше всех. Немецкая канцлерша в минувшем календарном году восемь раз посетила Китай. На следующей неделе австрийский президент с полным самолетом министров, представителей интересов промышленности, торговли и сельского хозяйства вылетит в Пекин, и первым пунктом повестки дня обозначена торговля свининой. Затем в Пекин снова отправятся голландцы. Если одной из этих стран удастся заключить с Китаем основополагающий двусторонний договор, тогда с политической точки зрения весьма маловероятно, чтобы ЕС получил мандат на переговоры. И начнется большая беспощадная драка, сбивание цен, попытка вывести соседа из игры. Вместо того чтобы действовать сообща, они станут убивать друг друга и в жажде национального роста устроят европейский кризис. Ясно как бульон с клецками, пользуясь выражением Кая-Уве. Морланд, конечно, знал, что в этот день Кай-Уве Фригге уезжает в командировку. И в конце концов коварно предложил ему встретиться не когда-нибудь, а за три часа до посадки в самолет.
Фригге держал себя в руках и невозмутимо согласился. Вот и сидел сейчас напротив этой свиньи. Дешевая ассоциация, но Фригге иначе не мог. Он на дух не выносил Морланда, считал его хитрым, циничным и безответственным. Так что крепкое словцо вполне оправданно. Вдобавок внешность Морланда — круглая розовая физиономия, маленький широкий нос, точно электрическая розетка. Лет тридцать пять, но выглядит этот отпрыск британского высшего общества куда моложе, будто только-только начал бриться и щеки вечно розовые от раздражения. Волосы густые, рыжие, подстрижены ежиком. Щетина, подумал Фригге.
Сам Фригге родился в семье гамбургских учителей. Ганзейский интернационализм, понимание исторической немецкой вины, огромное абстрактное стремление к миру и справедливости на свете, личное прилежание и порядочность, недоверие к модам и господствующим тенденциям — такими вот вехами родители обозначили пространство, в котором он рос. Он знал, что несправедлив к Морланду. Но знал и другое: у него есть для этого все причины.
Излагая свою точку зрения, Морланд рассматривал собственные ногти. Фригге закрыл глаза — смотреть тошно на эти чванливые повадки. Морланд прав по всем пунктам. Да-да, прав. Ситуация именно такова. Разница не в том, что Фригге оценивал ее иначе, а в том, что Морланд находил ее разумной и защищал, тогда как Фригге хотел из нее выйти.
— О’кей, Джордж, — сказал Фригге, — представь себе, что ты — крепостной крестьянин!
— С какой стати?
— Ну, просто вообрази! Так вот…
— Не хочу я воображать такое!
— Ладно. Некогда существовало крепостное право. Right?[62] Это тебе известно. Теперь представь себе: крепостной крестьянин приходит к своему господину и говорит, что должен с ним потолковать.
— Разве рабы могли вот так запросто потолковать со своими господами?
— Не знаю, речь лишь о том, что именно скажет крепостной, не раб, хотя пускай и раб, все равно, он скажет: Господин, я считаю крепостное право дурным, оно недостойно человека, противоречит Писанию…
— Эта история записана в Писании? Не знал.
— В Писании сказано, что перед Богом все люди равны, и таков был аргумент крепостного, стало быть…
— А он вообще умел читать? Да еще и по-латыни? Насколько мне известно, в Средние века Библия существовала только в латинском варианте, а большинство людей не знали грамоты.
— Ладно. Без Библии. Так или иначе, крепостной не согласен с крепостным правом. И, приведя несколько разумных доводов, предлагает господи ну отпустить его, крестьянина, на волю. Что ему ответит господин?
— Ты спрашиваешь, ты и отвечай.
— Он объяснит крестьянину, что тот крепостной, потому что отец его был крепостным и дед был крепостным у хозяйского деда, так устроен мир, уже много поколений, с незапамятных времен, и в этом наверняка есть смысл.
— Я бы сказал, аргументация разумная. Или нет?
— Ладно, Джордж, а теперь скажи-ка мне: крепостное право существует до сих пор?
— Не знаю. Где-нибудь на свете?
— Джордж! Еще раз! Крепостной крестьянин где-то в Европе, он жалуется и…
— Полагаю, в Средние века его бы ждала не воля, а четвертование.
— Вот именно. И господин говорит, так было всегда. А теперь спрашиваю тебя еще раз: крепостное право существует до сих пор? Вот видишь. Я к тому, что все, что ты сказал, совершенно правильно — но только inside the box[63]. Объективно же это абсурд, а в перспективе вообще несостоятельно. Раз за разом то, что казалось созданным навеки, исчезало и…
— Ты имеешь в виду ЕС?
— Нет, я имею в виду национальные интересы. Абсурд ведь, что, образуя общий рынок, во внешней торговле европейские страны, однако, общности не создают. Каждая свинья, покидающая Европу, может попасть на мировой рынок только с визой своего национального государства. О’кей, сейчас обстоит так, но когда-нибудь станет иначе, поскольку изменится ситуация. Значит, мы можем прямо сейчас сделать ее разумнее.
— Я обдумаю твою историю про крепостничество. Хотя не уверен, в самом ли деле пример, что называется, под стать ситуации.
Кай-Уве Фригге, разумеется, понимал, почему Морланд упорно сопротивляется дальнейшему развитию совместной политики: он не европеец, а в первую очередь британец, и в Комиссии он не европейский чиновник, а именно британец на европейской должности. Великобритания же неукоснительно вела свою политику’, препятствовала любой, пусть даже самой незначительной уступке национального суверенитета в пользу Брюсселя. На деньги ЕС они обновили свой совершенно прогнивший Манчестер, но о благодарности и речи нет, наоборот, они считают нарядные фасады Манчестера доказательством, что манчестерский капитализм будет снова и снова побеждать всех конкурентов. Эта обрюзглая свинья, вероятно, начинала свой день, распевая за утренним чаем «Rule, Britannia!»[64] и… Фригге глубоко вздохнул. Потом встал, сказал:
— Well[65], мне пора в аэропорт. Продолжим на следующей неделе!
— В любое время, — сказал Морланд.
Фригге подготовил эффектный уход. И, надевая пальто, обронил:
— Кстати, полагаю, ты в курсе. В ближайшие недели немецкое правительство заключит с Китаем двустороннее торговое соглашение. Правда, только о торговле свининой. Для Соединенного Королевства это не представляет большого интереса.
— Ты уверен?
— Да. Вполне. — Фригге застегнул пальто, убрал бумаги в портфель. — Соглашение эксклюзивное, фактически атакующий гол немецкой экономики в ворота китайского рынка. И речь идет не только о статистике экспорта. — Он подал Морланду руку. — Крупные инвесторы разберутся, что к чему, финансовые рынки отреагируют. Лондонское Сити как финансовый центр потеряет в значении, биржа во Франкфурте разом усилится. — Фригге хлопнул Морланда по плечу. — Забавно, а? Англичане в мизере, и всего-навсего из-за немецких свиней. Ладно, мне пора. Позвони на следующей неделе, нам надо непременно продолжить разговор. Я уверен, мы найдем способ устроить все разумнее, справедливее. Но для этого Комиссия должна прийти к единому мнению.