Он должен бы это знать. Ведь минула целая вечность, а именно сорок лет брака, пока в шестьдесят лет он сам впервые до глубины души прочувствовал ее — вечную любовь. И тогда сказал: «Я буду вечно любить тебя!»
Как патетично! Он вправду сам себя удивил, произнеся эту фразу. Ему казалось тогда, он достиг цели. А позднее удивлялся, отчего ему тотчас же не стало ясно, что вечности не бывает: она не что иное, как краткая передышка на пути истории. Я знаю, что буду вечно любить тебя, сказал он тогда… а уже через два года жена умерла. И существует ли, нет ли жизнь после смерти, то есть вечная жизнь — слова о вечной любви, как и чувство, из которого они родились, суть всего лишь воспоминания, сиречь история.
Пафос! В сущности, дело обстояло так: Алоису Эрхарту пришлось дожить до шестидесяти, чтобы узнать, что он действительно существует — хороший секс.
Он сроду не понимал все более настойчивых шепотков и пересудов насчет «хорошего секса». Неужели он действительно подумал: «сроду»? Наверно, перенял у отца, тот употреблял подобные выражения. Так или иначе: он считал «хороший секс» пустой болтовней, сомнительной идеологизацией человеческого инстинкта, которая, не в пример вопросу, что такое «хорошая кухня» с точки зрения человеческого инстинкта пропитания, не поддавалась сколько-нибудь разумному обоснованию и объяснению. Алоис Эрхарт принадлежал к фракции «Человек ест то, что ему дома ставят на стол». Благодарит и осеняет себя крестным знамением. Он был послевоенным ребенком, ребенком восстановления, знал, что такое потребности, и быстро понял, что с ростом благосостояния потребности растут, однако так и не уразумел, почему хороший и свободный секс тоже относят к потребностям, почему о нем нужно вести политические дискуссии и бороться за него, будто он социальная услуга, причитающаяся каждому человеку, вроде свободного доступа к высшему образованию или права на пенсию. В шестидесятые и семидесятые годы минувшего столетия именно его поколение провозгласило «сексуальную революцию», но лично он остался в стороне.
Его отец владел магазином спорттоваров на Марияхильферштрассе, одной из больших торговых улиц Вены, стало быть, в хорошем месте, только вот что проку от превосходного местоположения во времена без покупательной способности? Отец открыл магазин в молодости, в 1937-м, аккурат еще в межвоенные годы, воодушевленный тогда «новым временем», в эйфории, готовый рискнуть. Почему спорттовары? Отец увлекался гимнастикой, был членом венского Общества имени отца гимнастики Яна[76], а кроме того, футболистом, играл за венский клуб «Ваккер», где сменил Йозефа Магала, проданного венской «Австрия», и оттого весьма рано попал в первую лигу «Своей жадностью еврей Магал принес мне удачу, — рассказывал отец, — за десять шиллингов с игры он перешел в „Австрию“, а я попал в боевую команду и был более чем доволен пятью шиллингами»
Открытие магазина. Но дела шли плоив. Кто покупал футбольные бутсы во времена массовой безработицы и гиперинфляции, когда не хватало денег на обычные башмаки? Многие дета ходили тогда в школу босиком. Отец надраивал в магазине велосипеды, изредка продавал «яновские фуфайки» — в просторечии их неизвестно почему называли футболками — и ковылял навстречу банкротству. В 1939-м, когда через свои контакты сумел сбыть довольно крупную партию палаток и спортивного снаряжения венскому юнгфольку и гитлерюгенду, он воспрянул духом, но год спустя магазин пришлось закрыть. В 1944-м дом на Цоллерштрассе, где жили родители, разбомбили, они уцелели, так как сидели в бомбоубежище, и перебрались в еще существующий склад магазина на Марияхильферштрассе. Там и родился Алоис Эрхарт. «Ты складской ребенок»[77], — говаривала его мать, и он считал эту фразу вполне нормальной, как и другую: «Времена в ту пору были скверные». Только студентом он понял, как непостижимо цинично это звучало, раскричался и запретил ей так говорить. Опять-таки минули годы, пока он уразумел, что его мать слишком наивна, чтоб быть виновной, или же ее вина именно в наивности, а потому и винить ее не в чем. Называя своего «Лойсля», рожденного на складе их магазина, не то складским, не то лагерным ребенком, она просто играла привычными словами, которые постоянно вертелись на языке, — беспомощное развлечение в беспомощной нужде, какую она пережила. Она была «немецкой матерью», чье большое сердце и способность сочувствовать близким людям использовали во зло, а она так и не поняла. Нацисты объявили идеалом свое представление о жене и матери, и ведь этот идеал — другого-то она не имела — не упразднишь одним только поражением в войне. В скверные времена он был вне времени, а еще больше значил, когда времена улучшились. «Жертвенность» — слово того же плана, и она плакала, когда господин студент приезжал домой и обзывал ее нацистской ведьмой. Теперь она охотно произносила фразы, начинавшиеся словами: «Когда меня не станет…» — дескать, тогда ему будет ее недоставать. Тогда он поймет, что́ она для него сделала. Тогда пожалеет, что был к ней так несправедлив. Тогда увидит, что… Увидит, как… Когда ее не станет. Она, застрявшая, по мнению сына, в минувших временах, ждала справедливости в потусторонней жизни, тут в ее душе сталкивались две вечности — вечно вчерашнее и вечная жизнь после смерти. Алоис все больше чуждался матери, видеть ее не хотел, когда занимался за кухонным столом, избегал разговоров с нею, споров, слез, уходил на Марияхильферштрассе, к магазину, устраивался со своими конспектами на складе. Но то было не отступление назад, не возвращение «складского ребенка». То было бегство вперед. В будущее, которое здесь вырисовывалось. Экономический подъем стал вполне ощутим, дела у отца пошли в гору. В 1954 году, после чемпионата мира, все играющие в футбол мальчишки мечтали иметь футбольные бутсы с новомодными шипами, и теперь, в начале шестидесятых, большинству отцов было по карману исполнить такое желание сына. И настоящие кожаные мячи. И настоящую спортивную форму. Отныне все должно быть «настоящим», никакого суррогата, никаких «наподобие», хватит довольствоваться тем, «что было в наличии», тем, что при дефиците кое-как удавалось достать. Теперь все лежало в витринах магазинов и на полках супермаркетов, покупай — не хочу, и все тебе по карману. Вот и мать покупала теперь йогурт «Фру-фру», а не подмешивала, как раньше, самодельное повидло в стакан простокваши. Самодельное было суррогатом, покупное — настоящим. Отцовский магазин процветал, наняли продавца, господина Шрамека, старого знакомца времен гимнастического общества, а затем и ученицу, Труди.
Труди. Шестнадцатилетняя девчонка, гибкая, мускулистая, ловко двигалась между стеллажами. Как благородное животное, думал Алоис — не вполне уверенный, что ассоциация не глупая. Стриглась она коротко, под мальчика, по тогдашней моде у молоденьких девчонок, которую Алоис считал просто умопомрачительной. Когда она оказывалась в лучах света, падавших в окна, изношенная ткань ее синего рабочего халатика едва не просвечивала, и тогда он видел очертания ее тела, будто смотрел на нее рентгеновским взглядом. Труди была очень серьезная девушка, но порой, когда Алоис что-нибудь говорил, смеялась так простодушно и весело, что его охватывал восторг, и, вместо того чтобы заниматься, он придумывал, чем бы рассмешить ее в следующий раз. Он заметил, что она все чаще под каким-нибудь предлогом заходила на склад. Правда, над его заготовленными шутками не смеялась.
Годом позже они поженились. Алоису понадобилось письменное согласие отца, Труди же осиротела в войну и официально уже считалась совершеннолетней.
Бегство вперед: отъезд из дома. У отца Алоиса Эрхарта нашелся старый товарищ по партии, теперь довольно большая шишка в отделе распределения социального жилья венской общины. Так молодая пара получила дешевую социальную квартиру в 11-м районе, во Фридрих-Энгельс-Хофе, как раз в тот год, когда были обновлены и заменены красные буквы на фронтоне этого жилого комплекса. «Фридрих» и «с» от «Энгельса» нацисты сбили, в нацистские времена комплекс назывался Энгель-Хоф.
В отремонтированном Энгельс-Хофе, в маленькой муниципальной квартирке, Алоис Эрхарт был как никогда далек от общежитий и коммун, где в ту пору полемизировали о сексуальной революции.
Сорок лет спустя он понял, что такое «хороший секс». Что это ощущение вправду существует.
Они остались вместе и когда любовь и желание давным-давно расстались. Остались вместе и когда то и другое, любовь и желание, ушло. Взамен в их совместную жизнь вошли уважение и согласие. В кругу друзей и знакомых один только Алоис Эрхарт не развелся. От добра добра не ищут, говорил он.
Однажды в воскресенье они спали долго, но по какой-то причине, проснувшись, встали не сразу, не как обычно. Солнечный день, в окна спальни на кровать падали полосы света. Он смотрел на нее. Чувствовал боль в спине. Она положила ладонь ему на спину. Он зажмурился от света, а потом — почему он вдруг так поступил? Сел и откинул одеяло. Сдвинул повыше ее ночную рубашку, поясницу тотчас пронзила резкая боль, словно от удара током. Он застонал, она сняла рубашку. Улыбаясь. Удивленно? Вопросительно? Он разглядывал ее тело, изучал его, читал каждую складочку, каждую голубую или красную жилку, каждую подушечку жира как географическую карту, на которой отмечен долгий совместный путь, жизненная дорога с подъемами и спадами, и, охваченный волнением, прижался к ней, крепко-крепко, до слез, свет, рентгеновский взгляд, и вдруг, на вершине возбуждения, ощутил — их души соприкоснулись и слились воедино.
А она рассмеялась. Труди. Их души соприкоснулись. Вот она, тайна, подумал Алоис Эрхарт, значит, вот что такое «хороший секс», который дарил дотоле неведомое блаженство, а одновременно снова и снова распалял желание и жажду: физически прикоснуться к телу так, чтобы соприкоснулись души.
Через два года Труди умерла. Вечная любовь. Как же коротка вечность.
— Перекур?