Фения посмотрела на Мартина, сказала:
— But…
— Это и есть идея! Преодоление национального чувства. Мы — блюстители этой идеи! И наши свидетели — те, кто уцелел в Освенциме! Уцелевшие — не только свидетели преступлений, совершенных в концлагерях, они еще и свидетели идеи, которая из этого родилась, идеи, что, как доказано, есть нечто общее и…
«Паста дивина», 16, улица Монтань. 8 вечера? (Фридш)
О’кей! (Фения)
Мартину показалось, что Ксено призадумалась, и он добавил:
— Гарантия жизни в достоинстве, счастье, права человека — ведь именно после Освенцима они стали неизменным требованием, а? Это ведь каждый поймет. И мы должны разъяснить, что именно мы — институт, реализующий означенное требование. Блюстители вовеки действующего договора. Больше никогда — вот что значит Европа! Мы — мораль истории!
Фения изумленно смотрела на него. Как он вдруг оживился, этот потный серый человек!
— Вот ради чего люди шли на смерть, их смерть была преступлением и для каждого в отдельности совершенно бессмысленна, но остается вывод: вот ради чего они в конечном счете шли на смерть, и это остается навеки!
Хотя сейчас Ксено по-настоящему этого не осознавала, его слова звучали как эхо из глубокой мрачной пещеры ее собственной предыстории, звучали как — бессмертно на смерть.
Она смотрела на Мартина. И казалась сейчас очень серьезной, очень задумчивой. Мартин спросил себя, вдруг он сумел-таки убедить ее, хотя и не закончил свою аргументацию.
Фения никогда особо не размышляла о себе самой, а если и размышляла, то о возможностях, о целях, но не о фактах и чувствах. Хорошее самочувствие было для нее состоянием идеальной бесчувственности, в очень широком смысле, и означало свободу от настроений. Чувства она приравнивала к настроениям.
— У тебя есть сигареты?
— Да. конечно, — с удивлением ответил Мартин.
Фения встала, открыла окно и сказала:
— Угостишь меня?
— Не знал, что ты куришь.
— Иногда. Очень редко. Одну.
Они курили, стоя почти вплотную друг к другу в тесном углу открытой оконной створки, Мартин ожидал, что она что-нибудь скажет, ему казалось, ей хочется что-то сказать, но она дымила сигаретой с сосредоточенным видом курильщика-любителя, с улицы тянуло жутким холодом, и в конце концов Мартин сказал:
— Это последний шанс!
Она удивленно взглянула на него. Оба мерзли у открытого окна, Мартин думал, что надо бы стать еще ближе друг к другу, чтобы согреться, испугался, попробовал отодвинуться, а она сказала:
— Прости?
— Их становится все меньше, — пояснил Мартин. — Очень скоро не останется вообще никого из переживших концлагеря. Понимаешь? Мы должны поставить их в центр юбилейного торжества… Вот в чем идея: они свидетельствуют, к каким чудовищным преступлениям привел национализм в старой Европе, и одновременно удостоверяют все то общее, что через лагеря стало совершенно ясно, а именно…
Ну и холодрыга здесь, у открытого окна.
— …гарантом этого общего в деле достоинства и состояния права как раз и является Комиссия, а потому…
Мартин выбросил сигарету в окно, сделал шаг назад, Фения щелчком тоже отправила сигарету на улицу и закрыла окно.
— Известно, сколько их еще живы?
— Я не знаю. Знаю только. что на годовщину освобождения Освенцима приехали человек десять, и всем им, на мой взгляд, от восьмидесяти пяти до девяноста пяти. А еще несколько лет назад приезжали, говорят, более двух сотен.
— Хорошо. Тогда выясни: сколько их еще живы? А потом обсудим, как это конкретно сделать, как поставить их в центр торжества. Всех или… знаешь, что я сейчас вижу перед собой? Тысячи…
— Столько их наверняка уже не наберется!
— Нет, погоди! Если мы пригласим их всех с семьями и потомками, детьми, внуками и правнуками, то, пожалуй, впрямь будут тысячи, а тогда, как бы это выразиться… — Она сделала широкий жест рукой. — Тогда мы все объявим себя их детьми, а своих детей объявим их внуками и…
— Точно не знаю, но, по-моему, большинство потомков бывших узников Освенцима живут не в Европе.
— Да… Но… Это что-то меняет? Ну, пожалуй. Стало быть…
Фения задумалась, потом сказала:
— Остальные пункты твоей записки в полном порядке, их мы трогать не будем. Это обычные вещи, которые надо учесть при организации торжества. Но что нам сейчас срочно требуется, так это факты и цифры. Сколько их еще живы, прежде всего в Европе?
Она опять задумалась. Мартин спросил себя, не сесть ли ему. Но сама она садиться не собиралась, стояла у окна, глядя на улицу, и в конце концов обронила:
— В сущности, нам нужна одна-единственная символическая фигура, для объединенной Европы, для общего, для необходимости нашей здешней работы.
Сперва ей нужны тысячи, потом лишь один — в каком же направлении ему теперь работать? Он взглянул на нее. Она смотрела на себя, смахивала пепел с блузки.
Когда профессор Эрхарт пришел на первое заседание креативной группы «Новый договор для Европы», он единственный был с портфелем. Вправду забавно: сам он сразу же обратил на это внимание, и остальные, кажется, тоже заметили сей факт — с насмешкой или просто с удивлением, но так или иначе заметили.
В зал он вошел последним, потому что по дороге слегка заплутал. Встреча была назначена в «Резиданс-палас», за зданием Совета Евросоюза, на улице Луа, по адресу, который в общем-то нельзя не найти, выходишь из метро на станции «Шуман» и фактически стоишь прямо у входа. Но рядом со зданием Совета что-то строили, тротуар перегородили — решетками и бетонными блоками. Алоис Эрхарт решил, что надо идти в обход всей стройплощадки, только тогда окажешься за зданием Совета, вот и двинулся дальше по улице Луа, но не нашел возможности свернуть налево и попасть на параллельную улицу, которая выведет к заднему фасаду Совета. Потом увидел вход на станцию метро «Малбек», а значит, от станции «Шуман» прошел в обратном направлении целую остановку. Нет, такого длинного обходного пути быть не может! С другой стороны, иной возможности вроде бы нет, и он нерешительно зашагал дальше. Наконец-то поворот налево. Он свернул на улицу Трев, потом опять налево, на улицу Жак-де-Лален, читал таблички с названиями улиц, словно для успокоения, словно улицы, по которым он блуждал, успокаивали его своими названиями. Остановился, достал из портфеля план Брюсселя, поискал, определил, что, если продолжит путь по Жак-де-Лален, выйдет на шоссе Эттербек, проходившее под улицей Луа, и опять-таки не получит возможности (во всяком случае, на плане ее не видно) выйти к заднему фасаду Совета. Он повернул обратно. И, добравшись до стройки, обнаружил между решетками и желтыми фанерными щитами неприметный проход к зданию «Резиданс-палас».
Войдя внутрь, он, понятно, не знал, куда идти дальше. Посреди холла располагалась информационная стойка, за которой сидели две девушки, чрезвычайно любезно ответившие на вопрос профессора Эрхарта. Нет, они не знали, где в этом здании European Policy Center[84]. И о креативной группе «Новый договор для Европы» тоже слышали впервые. Не назовет ли он фамилию? Профессор Эрхарт назвал свою, одна из девушек застучала по клавишам компьютера и с любезной улыбкой сообщила, что, к сожалению, к огромному сожалению, человека с такой фамилией здесь нет.
— Но это моя фамилия, — сказал профессор, — я думал, вы спросили мою… о’кей, мне нужно к… погодите! — Он открыл портфель, достал распечатку мейла с информацией обо всех организационных деталях первой встречи. — Вот, мистер Пинту, European Policy Center, первое заседание Reflection Group «New Pact for Europe», видите? Зал Макса Конштамма, пятый этаж…
— О, — сказала девушка, — все ясно! Пятый этаж! Лифт вон там, справа.
Словом, он пришел последним. Но опоздал не намного. Если б не заплутал, пришел бы чересчур рано. Обычно-то приходил первым, из боязни опоздать.
Портфель он все время держал в левой руке, из-за боли, которую по-прежнему ощущал в правой.
Теперь же почувствовал тянущую боль и в левой. Поднял портфель и скрещенными руками прижал к груди. Хотел расслабить плечи, но с виду казалось, будто теперь он держит портфель как щит, будто от чего-то обороняется. Вот так он выглядел, войдя в зал.
Какой-то мужчина с широкой улыбкой на лице шагнул ему навстречу.
— Мистер Эрхарт?
— Yes.
— Профессор из Австрии!
— From Vienna, yes[85].
— Я — Антониу Оливейра Пинту, руководитель нашей Reflection Group. Рад, что вы приехали, — сказал мужчина. Он прекрасно говорил по-немецки.
— Извините за опоздание, стройплощадка…
— Да, — с радостной улыбкой сказал мужчина, — Европа — запутанная стройплощадка. Потому мы и здесь, наша задача — обсудить, что мы, собственно, строим.
— Я не архитектор, и…
— Ха-ха, венская шутка, не так ли? Отлично. Итак, предлагаю вам подкрепиться, а через двадцать минут мы начнем в зале с представления собравшихся. Не архитектор, ха-ха, отлично!
Алоис Эрхарт, прижимая портфель к груди, огляделся. На одном из столов устроили буфет, а у высоких столиков, вооружившись пластмассовыми вилками и картонными тарелками, стояли мужчины и женщины, члены группы, закусывали, разговаривали и смотрели по сторонам или не разговаривали, улыбались и смотрели по сторонам.
Алоис Эрхарт снова переложил портфель в левую руку, чтобы освободить правую и взять тарелку, — но как же теперь положить на тарелку макаронный салат или ростбиф? Он зажал портфель под левой мышкой, взял тарелку а левую руку, правой попытался зачерпнуть из миски немного макаронного салата… и тут портфель упал на пол. Он нагнулся поднять его, и салат, который он успел положить на тарелку, съехал на пол. Профессор снова поставил портфель, тот снова упал. Оттого, что портфель не стоял, а лежал, Эрхарт странным образом занервничал. Поднял его, прислонил к стене. И это тоже тревожило: портфель стоит у стены, а он, накладывая у буфета еду, отошел так далеко. Словом, он отставил тарелку, сходил за портфелем, поставил его между ногами, снова стал накладывать еду. Теперь надо добраться до какого-нибудь столика. С тарелкой в правой руке и стаканом яблочного сока в левой он попробовал делать маленькие шажки и передвигать портфель ногами, но чуть не споткнулся и изменил тактику: легонько пихнул портфель ногой, сделал шаг, опять пихнул портфель ногой, чтобы таким манером доставить его к какому-нибудь столику, и вот теперь портфель и он сам действительно оказались в центре внимания. Профессор Эрхарт увидел, что больше ни у кого здесь не было портфеля — у одних были рюкзаки, словно горбы на спине, но руки свободны, у других — чемоданы на колесиках, и они небрежно опирались на них одной рукой. Только он, старикан, со школьным портфелем.