В голове у Брюнфо еще звучало понятие «желудочковые экстрасистолы», как бы уложенное в вату успокаивающих слов кардиолога. А здесь, в его палате, теперь этот мужчина, который поздоровался так радостно, будто он в восторге, что уже не один. Брюнфо тоже поздоровался, стоя между койками, еще раз кивнул соседу и заметил, что на груди его пижамы нашит герб, голубая змея — что-что?.. Мужчина протянул Брюнфо руку и сказал:
— Морис Жеронне.
— Очень рад. — Брюнфо назвался и отвесил поклон, в общем-то наклонился, чтобы лучше рассмотреть герб, змея оказалась стилизованной буквой «S», рядом стояло «Solvay», а ниже — «Brussels School of Economics»[132]. Брюнфо изумился. У него самого были шарф и футболка КСК «Андерлехт», и своей крестнице Жоэль он на крестины в шутку купил в болельщицком магазине ползунки в цветах «Андерлехта», но никогда не видел и не слышал, чтобы кто-нибудь носил пижаму в цветах университета.
Месье Жеронне, конечно, захотелось незамедлительно обменяться историями болезни, Брюнфо коротко сообщил, что он здесь просто на обследовании, из чистой предосторожности.
— Н-да, — сказал Жеронне, — наверняка что-нибудь найдут, они всегда находят, после пятидесяти можно не сомневаться, что-нибудь да найдут, а если у человека старше пятидесяти врачи ничего не находят, я спрашиваю себя, чему они вообще учились. Тогда надо менять больницу. Но не бойтесь, здесь вы в хороших руках, Европейская — прекрасная больница, они тут всегда что-нибудь находят. У меня вот селезенка. Не странно ли? Как назло, селезенка. Вы спросите, почему странно. А скажите-ка: чем занимается селезенка, в чем ее задача? Вот видите! Не знаете. Никто не знает, спросите у своих друзей, у знакомых, у прохожих на улице. Печень, да! Сердце, само собой! Легкие, почки, необязательно изучать медицину, чтобы знать, чем заняты эти органы, какова их функция. Но селезенка… ну скажите: в чем задача селезенки? Вот то-то и странно! Селезенка ведет теневое существование. При этом все прочие органы, о которых мы якобы все знаем и считаем их очень важными, по большому счету вообще не смогут работать, не будь селезенки. Селезенка контролирует все прочие органы, всё знает, непрерывно их проверяет. Она предотвращает болезни других органов, удаляет из крови вредные частицы, накапливает белые кровяные тельца, которые в случае чего выпускает, так сказать, высылает как оперативную группу. Сердце не замечает, когда у печени проблемы, или наоборот, почки стараются выполнять свою работу независимо от того, ограничена легочная функция или нет, а вот селезенка, она замечает все и вся и реагирует на них на всех. И остальные органы чувствуют все, что делает селезенка. Она великий коммуникатор и одновременно секретная служба, на которую никто не обращает внимания. Почему же никто не обращает на селезенку внимания? Почему никто не знает, чем селезенка занимается? А как раз потому, что она, как правило, не бросается в глаза. Селезенка — орган, крайне редко создающий проблемы. Она решает проблемы других органов, по возможности предотвращает их болезни, но сама практически не хворает. Знаете, что я думаю? Я думаю, в теории психосоматики действительно что-то есть. Таково мое подозрение. Вы можете питаться сколь угодно правильно — и зарабатываете болезнь желудка, если вам в переносном смысле постоянно приходится что-то проглатывать, понимаете, о чем я?
— Да, это не новость.
— Вот видите. А у меня непорядок с селезенкой. Неслучайно. Я по профессии, так сказать, селезенка, и вот некоторое время назад я заметил, что больше не могу, не могу больше принять то, что входило в мою задачу, и…
— Вы по профессии… кто? В смысле, селезенка — это ведь не профессия. — Брюнфо застонал.
— Я работаю в Еврокомиссии, — сказал Жеронне, — в ГД «ЭФ», то есть в гендиректорате «Экономика и финансы». Отвечаю за связь. Я, так сказать, связной между различными органами, и нахожусь в тени. Я должен соединять и координировать наработки отдельных сотрудников, все обрабатывать и не в последнюю очередь писать речи, с какими официально выступает комиссар. Ну вот, а теперь представьте себе организм, где легкие тяжко страдают от постоянного курения, печень — от неумеренного потребления алкоголя, желудок — от химии в продуктах питания, и вам нужно все это обезвредить… да еще и писать речи, какими рот провозглашает, что все пока в наилучшем порядке, меж тем как предпринимаются величайшие усилия по обеспечению мало-мальски нормального функционирования организма — например, чтобы не тратить время на стрижку ногтей, ампутируются все пальцы. Мне стало невмоготу, месье Брюнфо. Три года назад у меня возникли сложности, потому что я больше не мог функционировать. В ту пору мне на стол подкинули исследование, проделанное Вебстерским и Портсмутским университетами сообща с Венским экономическим университетом… погодите! — Он застучал по клавишам ноутбука. — Вит! Я его сохранил. «The Impact of Fiscal Austerity on Suiside Mortality»[133]. Кошмар, долгосрочное исследование взаимосвязи между программами экономим для Греции, Ирландии, Португалии и Испании и развитием показателей самоубийств в этих странах. Не стану утомлять вас статистикой и цифрами, процитирую только вот что: с началом программы экономии в Греции показатель самоубийств вырос за первый год на 1,4 процента, вроде бы немного, цифра незначительная, но, простите, это ведь люди… а дальше так: на третий год эта кривая резко идет вверх, и мы получаем цифру, которая позволяет говорить об эпидемии, причем 91,2 процента суицидов отмечены среди людей старше шестидесяти, чьи пенсии и медицинские страховки были сокращены, а то и вообще отменены, на четвертый год в статистике самоубийств растет доля людей старше сорока, преимущественно одиноких и долгое время безработных. На пятый год сокращение числа безработных при маргинальной разнице в о,8 процента соответствует годовому количеству суицидов. А теперь наоборот, погодите… — Он пробежался по клавиатуре. — Вот, Ирландия. Любимый пример моего комиссара. Здесь снова начался экономический рост! Образцовые ученики! Но что показывает это исследование: показатель самоубийств, прежде резко возросший, не снизился. Исследование показывает, что подъем конъюнктуры имел место не там, где ранее была разрушена социальная сеть. Понимаете?
Тонкие ноздри соседа подрагивали.
— Признаться, я пришел в негодование, когда читал все это. Написал докладную записку комиссару, для назначенного на среду заседания Комиссии, помню, первая фраза была такая: «Мы — убийцы», и дал несколько подсказок насчет того, что он, комиссар, должен предложить, чтобы Комиссия справилась со своей задачей, а именно защитой европейских граждан. Копию я направил гендиректору, ведь он как-никак в ответе за экономику стран-членов, и вот с тех пор у меня нелады со здоровьем. Селезенка больше не справляется с очисткой и…
В эту минуту вошла медсестра.
— Месье Брюнфо? Идемте, я провожу вас на сонографию.
Брюнфо извинился и пошел следом за сестрой. Спичрайтер, который говорил не закрывая рта, это уж слишком. Хотя он поневоле признал: в сущности, этот человек — собрат по оружию.
Кровоподтек на предплечье профессора Эрхарта, полученный в гостинице при ушибе о батарею, превратился в большое темно-синее пятно, похожее на скверную татуировку, изображающую европейский континент.
После заседания креативной группы профессор Эрхарт не пошел на совместный ужин, а сразу поехал на метро обратно в Сент-Катрин. Сейчас он сидел на веранде пивной «Ван Гог», прямо рядом с церковью, — мимоходом, по дороге от метро в гостиницу, заметил разложенных в витрине на льду устриц, омаров и крабов и решительно сел за столик, намереваясь полакомиться. Он буквально так и подумал: полакомиться. В утешение. Наперекор всему. После случившегося на заседании унизительного скандала.
Вечер, но по-прежнему так жарко, что профессор Эрхарт снял пиджак и повесил его на спинку стула. Тут он увидел сам недобровольное тату. И испугался. Осторожно ощупал его кончиками пальцев, тихонько застонал, но не от боли, во всяком случае не от физической боли, а от душевной, от отчаяния.
Он повел себя как один из тех студентов, которые не считаются с авторитетами и с которыми сам много лет назад сталкивался как преподаватель. Он ладил с ними лучше большинства коллег, поскольку умел разглядеть талант и принять всерьез идеи, какими они увлекались, но все же прекрасно понимал, что ему самому такое поведение не к лицу. Он профессор, а повел себя не по-профессорски. Может, надо назвать его нетрадиционным профессором? Не в нынешние времена, когда все нетрадиционное признавали, только если оно сразу же одерживало верх. Его поведение было просто глупым и скандальным. Лучше бы ему на заседании мозгового центра как можно дольше помалкивать, потом взять слово и выступить с предельной дипломатичностью. Но все, что пришлось слушать, было до невозможности глупо. Ну и что? На глупость тоже можно ответить совершенно спокойно и по-деловому. Если, например, эксперт выдвигает тезис, что, фигурально говоря, наша проблема — это избыточный вес, а лучший способ борьбы с избыточным весом — есть еще больше, чтобы заставить организм усилить выделение, ведь усиленное выделение приведет к снижению веса, нельзя же кричать и обзывать эксперта идиотом. Куда легче поступить иначе. Правда? То-то и оно, что нет. Как ни странно, в этом кругу изначально царил консенсус, что европейский кризис можно разрешить лишь теми же самыми методами, какие и привели к кризису. More of the same[134]. Та или иная стратегия не действовала? Значит, ее применяли недостаточно последовательно! Продолжать последовательно! More of the same! To или иное решение только увеличило проблемы? Лишь на время! Продолжать усилия! More of the same! Его это взбесило.
Он заказал дюжину устриц, затем половину лангуста. И бокал шабли.
— Шабли подается исключительно бутылками, месье. Бокалами только совиньон.