Столица — страница 37 из 65

— Тогда бутылочку шабли.

Кончиками пальцев он снова и снова осторожно ощупывал синяк.

Устрицы. Высасывая одну за другой, он спрашивал себя, почему вообразил, что может полакомиться. Поесть устриц. Вкус устриц не напомнил ему былых счастливых минут. Поэтому они и не доставили ему удовольствия. Лангуст был хорош тем, что с ним не надо особо возиться. На клешни ему бы недостало терпения. Ведь есть не хотелось. Он просто хотел полакомиться. Полбутылки вина уже выпил. На площади какой-то мужчина играл на гармонике немецкие шлягеры тридцатых годов. Эрхарт их знал, у родителей были такие пластинки. Теперь он все-таки получил удовольствие: облизал пальцы, прежде чем окунул их в полоскательницу с теплой водой и ломтиками лимона.

И ведь надо же: посреди жарких дебатов, которые велись по-английски, как раз единственный экономист-немец бросил Эрхарту по-немецки: «Уймитесь!» Уняться! Именно ему предлагали уняться в этой глупейшей дискуссии. Греческий финансовый эксперт скрупулезно описал, как возник бюджетный долг Греции, и с авторитетом человека, благополучно укрывшегося в Оксфорде, заявил, что без дальнейших глубоких изменений в греческой социальной системе ничего не получится. И не кто-нибудь, но политолог-итальянец тотчас его поддержал и призвал к необходимости соблюдать критерии стабильности. При этом он жестикулировал, указательными пальцами выводя в воздухе восьмерки, словно дирижировал детским хором. Француз-философ — поначалу Эрхарт счел весьма любопытным, что на этот мозговой штурм приглашен и философ, — настаивал на новом усилении немецко-французской оси, с чем согласилась даже румынская коллега. Небольшое разногласие возникло лишь между двумя немцами, которые никак не могли прийти к единому мнению, каким образом Германии надлежит выполнять в Европе ведущую роль — «с бо́льшим самосознанием» или «с бо́льшим смирением». Так оно и шло, и Эрхарт спрашивал себя, что случилось с этими людьми, если после долгих лет учебы и борьбы за кафедры и ответственные посты они не придумали ничего иного, кроме как предлагать в качестве необходимой будущей политики то, что применялось на практике уже многие и многие годы. «Мне для этого никакой мозговой центр не нужен, — вскричал Эрхарт, — для этого достаточно бульварной газетенки!»

Тут вспыхнула бурная полемика, пока тот немец, совершенно неизвестный за пределами объединения «Экономика» Аахенского университета, не крикнул Эрхарту по-немецки: «Уймитесь!»

Британский профессор культурологии из Кембриджского университета сказал, что фундаментом европейской общности является христианство и сейчас мы видим, что эта единственная общность утрачивается как в целом социально-политически, так и в нашем индивидуальном поведении.

После чего профессор Эрхарт вскочил и…

— Нет, — сказал он, — десерта не надо. — Допил свою бутылку, расплатился и ушел. Да, он ожидал чего угодно, только не такой карикатуры на все и вся. Он знал коллег в разных странах, поддерживай с ними контакт, с теми, с кем можно было плодотворно дискутировать, ведь существовало множество инициативных комитетов, фондов, неправительственных организаций, которые, по всей вероятности, понимали, о чем идет дело в Европе. Он переписывался с ними, следил за их блогами. Только вот широкая общественность знала о таких вещах слишком мало. Оттого он и возлагал большие надежды на этот мозговой центр, непосредственно связанный с председателем Еврокомиссии. Так близко к власти. Но очевидно, так близко к власти существовал лишь пузырь, пустой, вроде мыльного, и все же неистребимый: ткнешь в него иголкой, а он не лопается, лишь упруго поднимается еще выше. Профессор Эрхарт споткнулся. Чуть не упал. Но устоял на ногах. Брюссельская мостовая. Люди сидели в уличных кафе, щурились на закатное солнце. Какой-то жонглер подбрасывал в воздух — четыре, шесть, восемь, восемь! — мячиков. Гармонист. Эрхарт бросил ему в шляпу монетку, тот заиграл «Парень, снова приходи!». Туристы, прицепив смартфоны к палкам, снимали селфи на фоне церкви. Эрхарт пересек площадь, но к гостинице не пошел, свернул на улицу Сент-Катрин. Шел без цели, временами поглядывал на витрины, но видел только свое бледное лицо с большими черными очками и седыми волосами, которые, словно наэлектризованные, стояли дыбом. Добрался до улицы Пуассонье, приметил на углу кофейню, кафе «Кафка», решил, что это знак, и зашел выпить бокальчик вина. Хотя уже был изрядно навеселе. Он всегда любил выпить, но, как правило, по торжественным случаям, а не от разочарования. И бутылку шабли заказал только потому, что знал: устрицы положено запивать шабли. Его жена разбиралась в таких вещах. Будь она жива, он бы позвонил ей, и она бы сказала: «Завтра тебе надо все исправить. У тебя же есть свое ви́дение. Не ругай остальных! Просто постарайся разъяснить им свои идеи».

Он расплатился, пошел дальше. Пересек бульвар Анспах, увидел по левую руку красивый старинный торговый фасад, вроде бы модный ювелирный магазин, направился туда, почему? Украшения ему не нужны. Труди умерла. Да она никогда и не интересовалась драгоценностями. Все дело в фасаде. На вывеске над магазином стояло — «Mystical Bodies»[135]. Он взглянул на витрину. Иглы и штифты, с камешками на одном конце, рисунки — что это? И в конце концов сообразил: здесь предлагали татуировки и пирсинг.

Он вошел. Молодой человек, сидевший за большим пустым письменным столом, вполне подошедшим бы для кабинета президента страны, посмотрел на него.

Эрхарт сказал, что хочет сделать тату. Ситуация казалась ему совершенно нереальной и одновременно объемной, как яркий сон. Он думал, что сами татуировщики всегда с ног до головы в накалках, но у этого молодого человека тату не было, по крайней мере он их не видел.

— Вы желаете…

— Да, — сказал Эрхарт, снял пиджак, вытянул руку: — Я хочу двенадцать пятиконечных звезд вот здесь, вокруг этого… на этом синяке.

— Это гематома.

— Да.

— И я должен татуировать на ней звезды?

— Да, пожалуйста.

— Но зачем?

— Разве она выглядит не как Европа?

— Простите?

— Ну, смотрите! Вот Иберийский полуостров, а вот тут однозначно Сапожок, а?

— Италия?

— Да. А там — Греция. Это же очевидно.

— О’кей, если сильно напрячь фантазию. Но пропорции нарушены, это… нет, это не Европа, это карикатура. Так или иначе, синяк пройдет… по крайней мере, я надеюсь.

— Я вижу в этом пятне Европу. И вдобавок хочу звезды. Сколько это будет стоить?

— Нет. Я ничего делать не стану. У вас повреждены кровеносные сосуды, капилляры полопались, чистого рисунка не выйдет, тут я бессилен. Я бы не трогал это место. А через несколько недель «Европа» так и так пропадет. Звезды останутся, но основа исчезнет, и зачем тогда…

— То есть никаких звезд для исчезающей Европы?

— Простите, делать тэту я не стану.


Никто в Ковчеге представить себе не мог, какую неистовую бурю вызовет в Комиссии Jubilee Project. А ведь эта буря предупреждала о себе точно так же, как обыкновенно предупреждают о себе все мощные бури, — прямо-таки жутковатым затишьем.

Сперва бодро отозвался Евростат. Ответ был подробный, нашпигованный цифрами, но бесполезный.

— Статисты! — пожав плечами, по-немецки сказал Богумил Мартину.

— Ты имеешь в виду: статистики!

— Да.

Если отбросить числовые таблицы, формулы и графики, Евростат сообщил нечто такое, что заставило ошеломленного Мартина трижды перечитать справку, а потом еще целый час недоверчиво смотреть на нее. По сути, референт Евростата писал, что во всех основанных на статистике расчетах индивид представляет собой возмущающий фактор, думал Мартин. Можно прочесть информацию и так: в конечном счете Бог с Его неисповедимой волей превращает все имеющиеся статистические данные о людях в макулатуру.

Известно, сколько девяностолетних женщин и мужчин сегодня живет в Европе. Известно и что с повышением возраста разрыв в вероятной продолжительности жизни между женщинами и мужчинами сокращается все больше. По статистике, сейчас девяностолетние женщины могут в среднем рассчитывать на еще четыре года жизни, а мужчины — на три и три четверти года. Число выживших в Шоа в 1945 году можно только оценить. Данные о соотношении мужчин и женщин вообще отсутствуют. Но если исходить из того, что разница в ожидаемой продолжительности жизни между мужчинами и женщинами с повышением возраста и без того выравнивается, и произвести приблизительный расчет ожидаемой продолжительности жизни уцелевших в Шоа без половой дифференциации, чтобы таким образом установить, сколько их, по всей вероятности, живы до сих пор, то такая попытка обречена на неудачу, ибо ожидаемая продолжительность жизни в разных странах неодинакова, а распределение уцелевших по этим странам неизвестно. Ведь когда речь идет об уцелевшем в Шоа, совсем не одно и то же, живет ли он в Германии, в Польше, в России, в Израиле или в США. Кроме того, необходимо учитывать, состоятельный ли это человек или живущий за чертой бедности. Согласно оценке, сделанной неким израильским демографом в 2005 году (см. примечание), 40 процентов уцелевших в Холокосте живут на грани или за чертой бедности. Этим людям, безусловно, выпали наихудшие карты, и есть соблазн предположить, что к настоящему времени никого из них в живых уже не осталось, однако подтвердить такое предположение невозможно, ибо против этого свидетельствует другая статистика: люди, в юности подолгу голодавшие, имеют большую ожидаемую продолжительность жизни и в преклонном возрасте тоже скорее приспосабливаются к лишениям, нежели те, кто никогда не испытывал физиологической необходимости приспособиться. Однако, как известно, от эпидемического голода страдали не только уцелевшие в Шоа, но и значительные доли гражданского населения в затронутых войной или оккупированных областях, потому-то и не существует формулы, посредством которой можно было бы отдельно рассчитать ожидаемую продолжительность жизни и вероятное число поныне живущих людей, которые уцелели в Шоа.