Затем референт Евростата вернулся к вышеупомянутой ожидаемой продолжительности жизни нынешних девяностолетних. «Если исходить из того, — писал он, — что самые молодые из еще живых сейчас людей, уцелевших в Шоа, родились в 1929 году (ведь в концлагерь они должны были попасть минимум в 16 лет, всех, кто моложе, немедля отправляли в газовые камеры), тогда на основе статистики ожидаемой продолжительности жизни нам известно только одно: определенное число уцелевших, должно быть, еще живы. Но даже знай мы точное их количество, мы не могли бы сказать, справедлива ли применительно к ним означенная статистика, то есть отвечают ли они среднестатистическому показателю. Всем им должно быть за девяносто, а значит, теоретически они могут в среднем прожить еще три и три четверти или четыре года. Однако возможно, что уже в течение года сто процентов неизвестного нам числа умрут или же все сто процентов по-прежнему будут живы. То и другое лежит в пределах вариаций». А дальше шла фраза, которая сейчас плясала перед глазами Мартина, словно напечатанная заглавными буквами: «ЭТО БОЛЕЕ НЕ СТАТИСТИКА. ЭТО СУДЬБА!»
Мартин переслал эту справку Ксено, снабдив ее комментарием. Предложил до поры до времени оставить открытым вопрос, помещать ли в центр юбилейного торжества как можно больше уцелевших в Шоа (коль скоро удастся их собрать), или небольшую, репрезентативную группу (делегатов разных стран), или, к примеру, одного представителя. Сейчас самое главное — заручиться поддержкой идеи вообще: юбилей должен быть воспринят как возможность показать широкой европейской общественности, что Комиссия не просто «блюстительница союзных договоров» (как гласит сайт Комиссии), но в первую очередь блюстительница много более серьезной и важной клятвы, что провал европейской цивилизации, подобный Освенциму, никогда более не случится. Эту «вечную клаузулу», писал Мартин, надлежит представить как подлинное сердце Комиссии, ибо именно она делает Комиссию не абстрактной «бюрократией», а «нравственной инстанцией», причем благодаря приглашению последних свидетелей Шоа можно установить нужную эмоциональную связь общественности с работой Комиссии. Плохой имидж Комиссии в конечном счете коренится в том, что ее рассматривают как аппарат чисто экономического сообщества, которое проводит экономическую политику, отвергаемую все большим количеством людей. Пришла пора решительно напомнить о главной идее, словами Жана Монне: «Все наши усилия суть урок нашего исторического опыта: национализм ведет к расизму и войне, радикальный результат — Освенцим».
По этой причине первый председатель Еврокомиссии, немец Вальтер Хальштейн[136], держал свою речь по случаю вступления в должность именно в Освенциме. Позднее эту идею подхватили председатели Комиссии Жак Делор и Романо Проди[137]. И новый председатель тоже выступил 27 января на торжестве по случаю годовщины освобождения Освенцима, заявив, что «экономическое переплетение наций есть не самоцель, рассчитанная просто на генерацию экономического роста», но «необходимая предпосылка для более глубокого понимания европейского проекта, а именно предотвратить в будущем национальное упрямство, то есть в конечном счете национализм, который ведет к ресентиментам и агрессиям против других, к расколу Европы, расизму и в итоге к Освенциму».
Далее Мартин в своем мейле Ксено написал, что настоятельно рекомендует финансировать проект не из бюджета ЕС, а исключительно из бюджета Комиссии. Таким образом, не понадобится согласований с Советом и Парламентом (то бишь явно долгих переговоров и непродуктивных компромиссов), и от улучшения имиджа в конце концов целиком выиграет Комиссия.
Ксено поставила миссис Аткинсон в известность и попросила согласия на финансирование проекта исключительно из бюджета Комиссии. Правда, у миссис Аткинсон были сейчас другие заботы.
Несколько дней назад в социальных сетях возник слух, что Комиссия, подкупленная лоббистами крупных фармацевтических концернов, планирует запрет гомеопатии. В течение одного дня со всей Европы поступило полтора миллиона протестных мейлов, что едва не обрушило сервер Комиссии. Немецкая «Бильд» поместила фальшивку на первой полосе огромными буквами, хотя я со знаком вопроса: «Брюссельские чиновники проворовались?». «Сан», «Кроненцайтунг», «Блеск», «А ола», даже «Паис», «Франс суар» и, хотя и не на первой полосе, «Либерасьон» тоже опубликовали сообщения. И все эти крикливые публикации заканчивались призывом протестовать против концернов и их лоббистов в Комиссии. Миссис Аткинсон, ломая руки, сидела за столом. Длинные нежные пальцы замерзли и посинели. Она разминала их, растирала и массировала, размышляя о том, как бы ей аргументированно выступить против этой чепухи. Пресс-релиз с четким опровержением напечатала только «Нойе цюрхер цайтунг», что привело, однако, к новому всплеску грязи в социальных сетях: мол, знаем мы эти концерны, засевшие аккурат в Швейцарии. Аткинсон спрашивала себя, почему СМИ, которые, пожалуй, вряд ли можно назвать антикапиталистическими боевыми листками, с таким наслаждением призывали к борьбе против концернов, причем мальчиком для битья делали прежде всего Еврокомиссию, которая сама боролась против бесконтрольной власти концернов. Разве Комиссия не предъявила недавно миллиардные штрафы «Майкрософту» и «Амазону»?
Миссис Аткинсон была профессиональным экономистом, а не экспертом по информации, хотя теперь работала именно в этой области. Ей надлежало улучшить имидж Комиссии, она запланировала наступление, но пока что лишь оборонялась. Из-за истории с гомеопатией председатель Комиссии вызвал ее на ковер и спросил, есть ли у нее план, как положить конец ущербу репутации и улучшить распространение информации о достижениях Комиссии.
— Да. Разумеется.
— И когда мы увидим реальные результаты вашего плана?
— В данный момент трудно сказать.
— Я — мягко говоря — назвал бы план планом, только если он в самом деле принесет желаемые плоды, которые поддаются контролю.
— Yes, Sir.
Она разминала руки. Идея Фении Ксенопулу сейчас ничем ей не поможет. Но она была благодарна Фении за старания. Она могла помочь — средне- или долгосрочно. И миссис Аткинсон написала в ответ: «Я согласна на финансирование из бюджета Комиссии, но прошу точную смету с перечнем необходимых ресурсов, в том числе персонала. Go ahead![138]»
Ксено дала Мартину добро. Пожалуйста, завтра представь «note»[139] для Inter-Service-Consultation[140]. С указанием приблизительного объема необходимых финансовых средств, календарного плана, потребных ресурсов и персонала, а также желаемого вклада других гендиректоратов.
Затем она добросовестно принялась искать среди бумаг на письменном столе, на дополнительном столе и в шкафу роман, который уже недели три не брала в руки, любимый роман председателя. Из его секретариата наконец-то сообщили дату встречи. Удачно. Теперь у нее есть что показать, проект, которым она поставит «Культуру», эту Золушку Комиссии, в центр внимания общественности. Тот, кто этого добился — председатель не может не понимать, — заслуживает в Комиссии более важной должности. Лучше всего в гендиректорате «Торговля», где она могла бы работать вместе с Фридшем. С другой стороны, хорошо ли работать совсем рядом с мужчиной, которого она… что? Она робела даже мысленно произнести слово «любить». Вдобавок ей казалось, что и ему сперва надо научиться преодолевать некоторую профессиональную дистанцию. Недавно, за ужином в итальянском ресторане, он держался так же вежливо и дружелюбно, как с добрыми знакомыми или уважаемыми сотрудниками, но потом, уже в постели, под конец расплакался. Просто пот, сказал он, когда она утерла ему слезы, но она была совершенно уверена: то были слезы счастья и растроганности.
Вот и роман, нашла. Она, конечно, знала, что именно хочет обсудить с председателем, но думала, что наверняка невредно почитать его любимую книгу и получше настроиться на его волну.
Она листала туда-сюда, наконец начала с какого-то места читать — и потрясенная замерла, прочитав фразу: «Однажды она пригласила косметичку, чтобы опробовать варианты макияжа на случай, когда будет лежать в гробу, оплакиваемая своим возлюбленным». Потрясло ее то, что она мгновенно увидела самое себя в этой ситуации: лежащей в гробу, превосходно подкрашенной, с улыбкой, какую на пороге вечности может наколдовать на лице только мысль о любимом. А Фридш…
Глава восьмая
Вокруг Пьеты кружили синие огни мигалок, над Пьетой — спасательный вертолет. Все больше народу — мужчин и женщин, стариков, молодежи и детей — стекалось к этой сцене, иные испуганно останавливались, смотрели, но большинство бросилось бежать, бежать к полицейским, которые, взявшись за руки, цепью стали поперек мостовой. Стоп! Остановитесь! Полицейские пытались задержать людей, перекрыть шоссе, чтобы вертолет мог приземлиться, но растущий человеческий вал катился на них и мимо них и стоящих поперек дороги патрульных машин. Эти люди не понимали, что происходит, не видели пострадавших, не замечали искореженных автомобилей, думали только, что их хотят здесь задержать и отправить назад, возможно, они считали спасательный вертолет полицейским или военным, беспомощной угрозой австрийской погранохраны, но их это не остановит, они пересекли венгерско-австрийскую границу, вон сколько уже прошли и сейчас пойдут дальше, в Германию, их больше не удержать.
Журналисты уже тут как тут, снимают на видео, фотографируют, заступают дорогу. И образ Пьеты посреди этого хаоса разойдется по всему миру: женщина в черном, в головном платке, сидящая на чемодане, а на коленях у нее — мужчина в строгом деловом костюме. Лицо женщины в каплях дождя, как в слезах. Правой рукой она поддерживает голову мужчины, левую вскидывает вверх; запрокинув голову, она смотрит ввысь, на фото казалось, будто женщина в платке отчаянно обвиняет небеса. А она смотрела на вертолет.