, возможно, еще получит к ней доступ, но не полиция. При попытке взлома они, разумеется, мигом поднимут тревогу. Теперь представь себе, они заметят, что хакерская атака исходила от полиции. Ну, есть еще Европол, где полицейским службам европейских стран-членов надо бы сотрудничать и взаимно выручать друг друга. Но проблема в том, что взаимовыручка не работает. Каждое государство, конечно, хочет знать все о других, но само ничем делиться не желает. Все ссылаются на свои конституции — а чего только национальная конституция им, увы-увы, не запрещает. Иными словами, никакого движения, любая информация становится иголкой в стоге сена. Всегда есть некто, кому известно, где находится иголка, но кто знает, где этот некто, кому все известно? То бишь у нас два стога сена. Нет, сотни стогов, и в двух — по искомой иголке. Однако если удается их найти, значит, найден сейф, где хранится то, что нас интересует. Теперь этот сейф надо вскрыть. Если и это удается, тогда, открыв его, мы увидим новый сейф с еще более сложным кодом. Понимаешь, да? Вот тебе конкретный пример из практики: если произошел теракт, то на всех уровнях и на всех ступенях секретности за множеством запертых сейфовых дверей имелась вся информация, которая позволила бы предотвратить его. Но ее не свели воедино. Иногда мы узнаём это из газет. И тогда какой-нибудь министр внутренних дел в Европе вынужден уйти в отставку. Только вот в системе ничего не меняется. Напротив, если однажды на основе сведений секретных служб пытаются предотвратить теракт, но терпят неудачу, секретные службы вовсе не заинтересованы в том, чтобы о неудаче написали газеты, и дело исчезает. Покойник в номере гостиницы — это же не три десятка жертв от взрыва бомбы в аэропорту. Такую историю можно и нужно замять. Ведь секретные службы не заинтересованы, чтобы начали дознание и расследование и публично обсуждали, почему полицейский убивает туриста в гостиничном номере. Итак, мы добрались до дела «Атлант». Доказать я не могу, но на сто процентов уверен, что здесь замешаны секретные службы. Sûreté? Нет. И не SGRS[153]. Тут что-то покрупнее. Намного крупнее. Начали мы с восстановления твоего жесткого диска. Все, что хранилось в компьютере и было удалено, можно восстановить. Пусть даже документы удалили не из компьютера, а из центрального сервера. Ладно, это basic[154]. В общем, мы действовали таким образом. Необходимо не просто найти слабые места, через которые можно проникнуть в другие системы, сделать это надо так, чтобы твое вторжение нельзя было отследить. Пока мы двигались в бельгийской системе, все было относительно просто. Она мне более-менее хорошо знакома, я знаю наших людей, знаю, на чем им приходится экономить, при каких ограничениях и препятствиях они работают. И вот это типично по-бельгийски: полиция безопасности действительно не пожалела средств на шифрование своих документов, на меры безопасности и защиты от вторжений извне. Но забыла защитить мусорную корзину. Удаленное из центрального сервера понадает в центральную мусорную корзину, что вполне логично. Может, они на всякий случай хранят еще где-то копию, но до нее мне не добраться. Однако, попросту говоря, она лежит и в корзине. А в корзине можно покопаться. Ну не смешно ли? Они думали, их секретные документы заинтересуют атакующего извне, им даже в голову не пришло, что кто-то обыщет их мусорную корзину. Словом, мы действовали вот так. Наверняка есть слабое место, где мы добудем больше информации, не только, что именно было удалено и скрыто, но и кому это понадобилось и зачем. Не смотри на меня так. Сейчас все тебе скажу… скажу, что я думаю, ведь доказать ничего не могу. Мы в самом деле нашли слабое место. Взломать серверы секретных служб мы не можем, это все равно что пытаться зубочисткой открыть сейф. Но можем распознать сеть, какую они образуют, и если я правильно толкую все указания, то где-то в середине там сидит НАТО. Да. НАТО… Погоди! Слушай дальше: итак, в системе есть слабое место. И это сервер Познаньского архиепископства. Да, Познаньского. Как — что это такое? Это старейшая в Польше римско-католическая епархия. Туда сходятся кой-какие сведения от секретных служб, но в намного большем объеме оттуда идет информация в НАТО и сотрудничающие с ним секретные службы. Вот видишь! Тебе известно, что мне помогает Армин де Боор… добравшись до этого места, мы с Армином растерянно переглянулись, а потом Армин невольно расхохотался. «С ума сойти, — сказал он, — быстро вводи код доступа! Это одно слово, всего одно слово». — «Да, — сказал я, — но какое? Нам придется перебрать целую связку ключей». Он засмеялся и сказал: «Неужели не видишь? У них тут все проще простого, вводи „Judas“. Наверняка именно это слово католический патер сочтет подходящим». Однако «Judas», то бишь «Иуда», не подошло. «Минутку, — сказал Армин, — вероятно, по-польски Иуда пишется иначе». Он открыл программу-переводчик, и мы узнали, что по-польски это будет Judasz. Однако опять вышла осечка. Армин принес из холодильника пиво, мы выпили, и вдруг он сказал: «Ясно! Конечно, не Иуда. Они же не намерены ничего выдавать, они хотят все знать». Он что-то написал в переводчик, а потом ввел пароль — и дверь открылась. Пароль был «Bożeoko» — Око Господне.
— Око Господне?
— Да.
— Католическая церковь?
— Познаньское архиепископство. Так-то вот.
Эмиль Брюнфо застонал.
— Что с тобой? — сказал Филипп.
— Селезенка, — ответил Брюнфо.
То, что убийство в гостинице «Атлант» замяли не просто по решению бельгийского прокурора, что в этой игре каким-то образом было замешано НАТО, для Эмиля Брюнфо вправду оказалось чересчур. «Забудем об этом», — сказал он тогда Филиппу. «Забыть не могу, — ответил Филипп, — но делать больше ничего не стану».
«Больше мы к этому не притронемся», — сказал Эмиль.
«Да, не притронемся! Ты когда выписываешься? В следующее воскресенье в пятнадцать часов Клуб играет против Брюгге».
«Надо непременно пойти».
«И мы пойдем!»
В последующие недели Эмиль Брюнфо интересовался в первую очередь собственным здоровьем. То есть курил с угрызениями совести, пил «Дювель», а потом и любимое «Розе» бокал за бокалом лишь в порядке исключения, от «Мор сюбит» вообще отказался и, что бы ни ел, непременно среза́л видимый жир и отодвигал на край тарелки. Картофель-фри долго недоверчиво разглядывал, чтобы затем «только отведать», то бишь съесть всего-навсего две трети порции, такова была его диета, ведь улитки практически сплошной белок. Зато он чаще прежнего ходил пешком. Впрочем, через три недели комиссар полностью вернулся к давним привычкам и счел чувство освобождения и удовольствие, какие при этом испытал, явными признаками выздоровления. Вернулся на службу, получил назад свой жетон, служебный компьютер и уйму бумажной работы. Отчетов было больше, чем покойников, и Брюнфо с бодрым спокойствием находил это совершенно нормальным. Мегрэ заглядывал к нему в кабинет, зондировал в сумбурной болтовне, вправду ли Брюнфо забыл про убийство в «Атланте». Но как проверишь, забыл ли человек что-то, не напомнив ему об этом? Наивность Мегрэ очень забавляла Брюнфо, и он окончательно уверился, что вновь стал прежним. Нет, к этому делу он больше не притрагивался.
Только вот не мог совсем его бросить.
НАТО — для него вообще-то слишком уж круто. И он даже не представлял себе, как при всей осторожности сумел бы хоть что-нибудь выяснить в этом направлении. Но он знал имя жертвы, точнее три его имени, поскольку в гостиничном номере нашли три разных паспорта. Эти имена Брюнфо сразу же, как только получил дело в разработку, записал в карманный блокнот, и блокнот по-прежнему у него, его не удалишь, не сотрешь. Вдобавок комиссара занимал вопрос, какое отношение ко всему этому могла иметь католическая церковь или церковная епархия. С именами он дальше не продвинулся, ни одно из трех в полицейских базах не числилось, вообще не было зарегистрировано ни в каких европейских загсах или отделах прописки. Последнее могло означать только одно: все три паспорта — фальшивки. Для него и его возможностей — полный тупик. А участие Познаньского епископства? В своих заметках он всегда писал «ВАТ», сокращение от «Ватикан», так как не мог себе представить, чтобы католическое епископство сотрудничало с секретными службами без ведома Ватикана. Он мог лишь строить домыслы. И потому не лгал, когда дал понять Филиппу и не в последнюю очередь Мегрэ, что бросил это дело. Он ведь просто смотрел на пустые клеточки, как на сложное судоку, которое не может решить.
И вдруг такая неожиданность — именно в связи с этим делом Филипп вызвал его на кладбище. Очевидно, втихую он тоже продолжал копать и подцепил какого-то червячка.
В конце концов запыхавшийся Брюнфо, весь в поту, добрался до Mur des Fusillés и огляделся по сторонам, высматривая скамейку, где должны были ждать Филипп и «его друг». Но никакой скамейки не заметил. Во всяком случае здесь, перед гигантским монументом «AUX VICTIMES INNOCENTES DE LA FURIE TEUTONNE»[155]. Может быть, за ним, на другой стороне? Или сбоку? Или Филипп вообще имел в виду не этот памятник? Комиссар обвел взглядом несчетные белые кресты. Он не то чтобы впервые увидел солдатское кладбище, однако его впервые поразило, что оно… показалось ему прекрасным. Брюнфо стоял, глубоко дыша, и этот большой, окруженный живыми изгородями квадрат с одинаковыми белыми крестами казался ему прекрасным. После разнообразных могильных холмиков, надгробных плит, стел, склепов, мавзолеев, часовен, какими усопшие или их потомки норовили перещеголять друг друга, после разнообразных изваяний — плачущих путти, плачущих ангелов, плачущих матерей — в граните, в мраморе, в бронзе и стали, после зарослей ползучих и вьющихся растений, после всех тревог и волнений на бескрайнем поле последнего упокоения здесь наконец-то царила тишь. Абсолютный внешний покой. Ему это казалось прекрасным в чисто эстетическом плане, словно эта часть кладбища была инсталляцией, проектом художника, который занимался языком форм покоя, освобожденным от всякого смысла. Если шагнуть вправо или влево, то на этом поле крестов, расставленных на строго одинаковых расстояниях и одинаковыми рядами, все время открывались разные перспективы, прямые, диагонали, лицевые линии, они казались ему исполненными глубокого смысла — лицевые линии. Переменчивые линии, в перспективе, однако, всегда указывающие в одном направлении — в вечность. Вечность была повсюду, она как бы завершала освобождение от смысла и значения. Во имя судеб каждая конкретная судьба была стерта, памяти жертв принесена в жертву мысль, что каждая отдельная жизнь уникальна и невосполнима. Есть лишь форма, симметрия, гармония. Включение в эстетическую картину. Даже в смерти нет сопротивления. Брюнфо был в ужасе, ибо ему, потному, запыхавшемуся, вонючему существу, это казалось прекрасным. Не хорошим