загнанный в угол зверь. Тяжело дышал, прижимая к груди портфель, портфель с докладом, который, в сущности, был речью о свободе. Об освобождении. Во всяком случае, речью самоосвобождения.
Разумеется, Эрхарт пришел последним. Не по-настоящему опоздал, но все-таки пришел последним.
— Ну вот, все в сборе, — возликовал мистер Пинту. — Может быть, хотите кофе, прежде чем мы начнем? Воды?
— Да, пожалуйста, — сказал Эрхарт. Огляделся, поздоровался кое с кем, ему ответили. Как они все безупречны. Ни малейшей уличной пылинки на башмаках — они знали другую дорогу? Им не пришлось идти через стройку? Ни морщинки на брюках и пиджаках, ни пятнышка пота на рубашках. Как они сюда добрались? На улице жуткая духота, даже не обходя, как он, уличные заграждения, все равно вспотеешь и при медленной ходьбе.
Мистер Пинту спросил:
— Ну как, вы готовы, профессор?
Профессор Эрхарт был готов. Всегда. Его жизнь была вечным экстренным дежурством. Времена меняются, но, по сути, от безвременного лишь отпадает то, что плохо держится. Он допил кофе, кивнул.
Когда его, юного университетского ассистента, впервые пригласили на конгресс, он специально для этого случая купил новый костюм. Ему поручили тогда сделать доклад на научном форуме в Альпахе, горной деревне в Тирольских Альпах, где ежегодно, чтобы обменяться мнениями, собирались элита экономики, знаменитые ученые разных специальностей и деятели искусства. Его профессор, доктор Шнайдер, устроил Эрхарту приглашение, чтобы поощрить его или хотя бы морально поддержать, ведь как-никак Эрхарт успел написать несколько работ, которые профессор Шнайдер опубликовал под своим именем. Эрхарт был польщен и только впоследствии осознал, до какой смехотворной услужливости могла его довести эта перспектива «почета»: ему предстояло прочитать не лекцию перед большой аудиторией, а всего-навсего короткий реферат в рабочей секции, но тем не менее: он поедет в Альпах и, если будет поактивнее, завяжет контакт со знаменитыми и влиятельными людьми. Иными словами, ему хотелось произвести по возможности самое лучшее впечатление. Отсюда новый костюм, впервые тройка, и новые ботинки. Он даже смазал кремом ботинки, еще ни разу не надеванные, и надраил их суконкой. А потом стоял в зале, где угощали кофе с творожными колечками, новые ботинки жали, и в новом костюме он чувствовал себя неуютно, будто ряженый, тот, кто надел этот костюм, был не ом.
Он видел, как сэр Карл Поппер[160] глядел сверху вниз на согнутые спины австрийских политиков и чиновников, которые вдруг стаей метнулись к только что вошедшему американскому госсекретарю, чтобы, склонившись еще ниже, поймать в горсть пепел его сигары.
А затем Эрхарт увидел его — Армана Мунса.
Первый конгресс Эрхарта. И последнее публичное выступление Армана Мунса, который всего через несколько недель скончался. Единственная встреча учителя и ученика, Эрхарт тогда, пожалуй, даже сказал бы: бога и апостола, а говорили они, как нарочно, об одежде.
Эрхарта удивило, с каким безразличием относился к одежде этот знаменитый человек. На нем были вытянутые на коленях вельветовые брюки, серый пуловер с пятнами на груди (от кофе?), а поверх дешевая голубая нейлоновая куртка.
Эрхарт подошел представиться и выразить свое почтение авторитетному ученому.
Муне был стар и болен. На пределе. Эрхарт тотчас пожалел, что заговорил с ним. Он хотел обсудить с Мунсом его книгу «Конец национальной экономики и экономическая система постнациональной республики», но, очутившись перед ним, мгновенно понял, что это уже невозможно. Желтое, в коричневых пятнах лицо, водянистые глаза, влажные от слюны губы… Тут подошел какой-то студент с книгой Мунса, попросил автограф. Эрхарту было невмоготу смотреть, сколько времени понадобилось Мунсу, чтобы дрожащей рукой вывести собственную фамилию. Эрхарт уже не помнил, что́ потом сказал, помнил только, что Муне на его реплику не ответил, но сказал: «Все здесь выглядят ряжеными».
Эрхарт: «Простите, как вы сказали?»
«Разве вы не видите? Все эти люди в своих костюмах, которые они носят в Вене, Париже и Оксфорде… — Он говорил с трудом. — Эти… эти костюмы здесь, среди кедровых сосен и всей альпийской красоты… ряженые! Выглядят ряжеными! А другие, те, что в сукне и национальных костюмах, ведь тут Тироль, они думали, куртки, жилеты, ведь Тироль… эти тем более выглядят ряжеными. Гляньте! Сплошь ряженые. Научный карнавал!»
Эрхарт не знал, что сказать, и в конце концов произнес: «Мы никогда не станем рядиться!»
И в ответ Арман Муне на удивление громко и резко воскликнул: «Нет, не станем!»
Вернувшись в Вену, в институт, Алоис Эрхарт записал на листке:
…и приколол его к стене над своим письменным столом. Понимал, что это ребячливо, но, с другой стороны, вовсе нет. Маленький удар током. «Нет!» никогда не бывает фальшиво. Никогда? Нет!
Он застегнул помятый пиджак, чтобы прикрыть пятна пота на рубашке, и следом за мистером Пинту вошел в комнату, где ему предстояло прочесть свой программный доклад.
Направляясь на велосипеде в комтиру, Кассандра Меркури и в этот день, как обычно, встретила на улице Аренберг Богумила. Кассандра была взбудоражена, нетерпелива, ей хотелось сию асе минуту все выложить, рассказать о выходных, она так гордилась тем, что сумела выяснить, ведь это потрясающе и очень важно, — но сказала совсем другое:
— Что с тобой? Что случилось?
Всегда такой веселый, бойкий, по-детски безрассудный, Богумил молча нажимал на педали, с напряженным лицом, а если на велодорожке стоял автомобиль, не лез в карман за стикером «Вы стоите на дороге!». Она очень тревожилась, когда он выделывал эти рискованные маневры, но сейчас тревожилась оттого, что их не было.
— Рассказывай! Что стряслось?
— На выходные я ездил домой. В Прагу.
Кассандра поневоле отстала от Богумила, когда они объезжали автомобиль, стоявший на второй полосе, меж тем как слева от них мимо громыхал автобус. Потом она снова догнала его, Богумил молчал.
— Итак, ты был в Праге. Навестил семью? Allons![161] Что стряслось?
— La famille est la mort de la raison![162]
— Богумил!
— В общем, ничего особенного. Для меня это не стало неожиданностью. Или скажем так: сейчас я удивляюсь, что это стало для меня неожиданностью. Я был у родителей. Eh bien![163] Родители, они и есть родители. Потом я хотел встретиться с сестрой, пообедать в «У повешенного», утка с красной капустой, как всегда. Она отказалась!
— Твоя сестра отказалась с тобой встретиться?
— Отказалась встречаться в ресторане, на людях. Хотела, чтобы я приехал к ней домой.
— Так это же хорошо.
— Нет. Она знает, как я люблю утку в «У повешенного». Вдобавок так было всегда! Мы встречались там, обедали и рассказывали друг другу всё, все новости, все секреты, все слухи! Нет, я не хотел к ней домой. Она недавно вышла замуж и…
— Ты знаешь ее мужа? Тогда, выходит, они оба тебя пригласили?
— Она сказала: «Ты не был на нашей свадьбе!» Сказала: «Я, конечно, знаю почему. И сейчас ты приедешь к нам и пожмешь руку моему мужу. Я приготовлю утку. А ты пожмешь руку моему мужу. У нас в доме».
— И в чем проблема?
В одной из припаркованных впереди машин распахнулась дверца. Богумил затормозил так резко, что едва не вылетел кувырком из седла. Кассандра рванула свой велосипед влево и сразу же вправо, ее едва не зацепил доставочный фургон. Она остановилась, слезла с велосипеда. Сердце стучало, молотило в грудь и в виски. Богумил тоже слез с велосипеда, накричал на автомобилиста, который не глядя открыл дверцу. Тот несколько раз извинился, Богумил провел свой велосипед мимо машины, к Кассандре, бросил его, сел на капот припаркованной машины и заплакал.
Кассандра села рядом, обняла его за плечи, сказала:
— Обошлось. Обошлось. Все хорошо!
— Ничего не хорошо!
Автомобилист стоял бледный как полотно, Кассандра махнула ему рукой: дескать, жми отсюда!
— Ничего не обошлось, — повторил Богумил, утирая глаза тыльной стороной руки. — В общем, я поехал к сестре. Она хотела, чтобы я пожал руку ее мужу. А он отказался. Отказался пожать мою протянутую руку. Проигнорировал ее. Смотрел на меня, лицо гладкое, самодовольное, руки в брюки, потом сказал: «Ту smrade zasrany!»
— Как-как?
— Tu es un crétin d’idiot![164]
— Non! Ce n’est pas vrai![165]
— Правда! Я-де продался концернам, предаю национальные интересы Чешской Республики за солидное жалованье в Брюсселе, я — вредитель и так далее. И все это в передней у них дома. Возле вешалки.
— И что ты сказал, что сделал?
Богумил хохотнул, шмыгнул носом.
— Что я сделал? Убрал руку. А потом сказал сестре: «Если мы так и будем дискутировать в передней, утка сгорит». А она: «Утки нет». Было только выяснение отношений.
Кассандра крепче обняла его, прижала к своей груди, погладила по голове. Смешно: она погладила велошлем.
Неожиданно перед ними вырос какой-то мужчина, напустился на них. Владелец машины, на капоте которой они сидели. Богумил поднял взгляд, достал из сумки стикер, аккуратно снял пленку, встал и пришлепнул наклейку мужчине на лоб. Тот отпрянул, Богумил поднял велосипед и сказал Кассандре:
— Едем! Пора на работу!
Кассандра сама поразилась, с какой быстротой вскочила на велосипед, оба энергично жали на педали, молча, только на авеню Ар Богумил сказал:
— Сестра на пять лет моложе меня. Когда она училась в школе, я делал за нее домашние задания. Никто не говорил, что она дурочка или лентяйка. Она была принцесса. И теперь заведет ребенка от фашиста. И никого в семье это не волнует. Он очень любезен с родней, красивым голосом поет старинные народные песни, выглядит довольно неплохо, хорошо зарабатывает и не коммунист. Вот что у нас теперь принимают в расчет.