Кассандра не знала, что сказать. Только когда они добрались до места, заперли велосипеды и шли к лифту, она сказала:
— Я тоже могу кое-что рассказать про свои выходные.
У лифта стояли двое саламандр. Поздоровались с преувеличенной учтивостью, двери лифта открылись, один из саламандр спросил:
— Вам пятый, да?
Кассандра кивнула, саламандра нажал четыре и пять, дружелюбно осведомился:
— Хорошо отдохнули в выходные?
— Хреново, — ответил Богумил.
А Кассандра ощутила укол, дерзкое, сумасшедшее удовольствие и, к собственному удивлению, добавила:
— Пока что и понедельник хреновый!
— О!
Лифт поднимался очень медленно, в этой ситуации тягостно медленно, и Богумил сказал:
— И лифт тоже хреновый.
Кассандра фыркнула. Про себя.
На четвертом этаже оба саламандры выскочили из лифта.
— Bonne journée![166]
— Bonne journée!
Богумил рассмеялся. Кассандра сказала:
— Я ряда, что ты опять смеешься. А теперь я хочу рассказать о своих выходных. Тебе и Ксено. Это важно. И ты удивишься.
Фения Ксенопулу уже сидела за письменным столом, с бокальчиком кофе из столовой. Днем опять будет пекло, окно открыто, и уже сейчас, в восемь утра, воздух был далеко не прохладный, но Фения Ксенопулу, кажется, озябла. Держала бокальчик обеими руками, словно хотела согреться. Но пожалуй, просто по привычке. Ей не было холодно. Разве что душевно. Ее мучило похмелье. Не физически, но морально. Ночь она провела у Фридша и сразу не сумела сказать ему, что… потом все-таки сказала, слишком поздно, когда момент и вправду был уже неподходящий, предложила… а он… засыпает… и она… она держала обеими руками кофейный бокальчик и стыдилась, что потом… прижала подушку к его лицу… просто хотела посмотреть, способен ли он еще на какое-то чувство или мужчины, когда белок израсходован, уже ни на что не способны? Он вырвался, оттолкнул ее, закричал, а она расплакалась… ну ладно, потом он обнял ее и…
В кабинет вошла Кассандра, почему она так возбуждена?
— Надо поговорить, у тебя есть время? Это очень важно, для Jubilee Project, ах, у тебя кофе, хорошая мысль, я тоже принесу себе и скажу Богумилу, не возражаешь: через десять минут у тебя?
— Сигареты не найдется?
— Нет, я не курю. Но если ты хочешь покурить, тогда нам лучше собраться у Богумила, он эту штуковину под потолком, как бы это сказать… ну, словом, у него можно курить без опаски.
Четверть часа спустя они сидели у Богумила, Кассандра принесла кофе для всех, Ксено впервые выкурила при свидетелях три сигареты подряд, а Кассандра рассказала о казарме Доссен в Мехелене.
В выходные Кассандра любила устраивать себе экскурсии по железной дороге. Ей нравилось что «из Брюсселя все так близко», как она говорила, вся ее Европа, без малого через полтора часа ты в Париже, через два с половиной — в Лондоне, а в Амстердаме или Кёльне — меньше чем через два часа. Иногда она уезжала в воскресенье рано угром, а вечером возвращалась, иногда уезжала еще в субботу, с ночевкой. Посещала музеи и галереи, встречалась в бистро с друзьями, изредка позволяла себе купить что-нибудь хорошенькое в том или ином бутике. В эти выходные она поехала не на «Талисе», а на поезде региональных линий: в Мехелен, всего-то за тридцать километров, меньше получаса езды от Брюсселя.
В «Суар» она прочитала некролог Гюстава Якубовича, знаменитого брюссельского адвоката, который, как она знала, сыграл важную роль в истории Европейского суда по правам человека, он был живой легендой, необычайно активный до последнего дня, когда скончался без малого в девяносто лет. Но особенно внимание Кассандры привлекла строчка об авторе некролога: «Жан Небенцаль, научный сотрудник Центра документации о Холокосте и правам человека. Казарма Доссен в Мехелене». В годы оккупации казарма Доссен была перевалочным бельгийским лагерем СС, откуда евреев, цыган и борцов Сопротивления депортировали в Освенцим. Кассандра вроде бы слышала, что теперь в Доссене музей, но не знала, что там есть исследовательский центр, научное учреждение, где систематически изучали историю депортаций в Освенцим. Она послала Жану Небенцалю мейл, и он тотчас сообщил, что готов встретиться с ней в воскресенье, показать экспозицию и по мере сил ответить на все ее вопросы.
Кассандра была весьма ретивой чиновницей Она поехала в Мехелен и встретилась с Жаном Небенцалем, так как решила, что сможет найти что-нибудь интересное для Jubilee Project. Но ей бы в голову не пришло работать сверхурочно или отправиться в Мехелен, только когда поездка будет «оформлена как командировка» и затем «оплачена». Ей было интересно совершить воскресную экскурсию, во время которой она могла увидеть и узнать что-то новое, а коль скоро это вправду принесет пользу проекту, так тем лучше.
Жан Небенцаль оказался ученым-энтузиастом и без лишних слов мог выйти на работу и в воскресенье, «во внеслужебное время», раз кто-то из Еврокомиссии проявлял интерес к его исследованиям и по этой причине приезжал в Мехелен. Становилось все труднее привлечь внимание к работе здешнего научного центра и обеспечить финансирование. Поэтому его чуть ли не растрогало любопытство этой европейской чиновницы, которую он немедля разыскал в Гугле: сфера деятельности, фотографии.
«Не надо меня благодарить, — сказал он, — я ведь не бездушный бюрократ, хоть и сижу в этом здании за письменным столом Эггерта Реедера. Кто это? Шеф германской военной администрации в Бельгии, он организовал депортацию свыше тридцати тысяч евреев в Освенцим, после войны был приговорен к двенадцати годам каторжной тюрьмы, а затем Конрад Аденауэр[167] его помиловал. Он же всего-навсего сидел за письменным столом. И не в ответе за убийство евреев в Освенциме. На работе он просто составлял списки этих людей, чтобы можно было организованно отправить их на бойню. И фанатиком его никак не назовешь, сверхурочно он никогда не работал. После помилования он получал в ФРГ пенсию госслужащего. Выслуги лет хватило. А теперь за его столом сижу я и работаю с этими списками».
Жан Небенцаль был приятной наружности, примерно ровесник Кассандры и очень похожий по типу: не тощий (Кассандра не доверяла худым мужчинам, считала, что они склонны к аскетизму, а стало быть, к жесткости и унынию), но и не толстяк (толстяков Кассандра считала невоспитанными, непривлекательными и лишенными самоконтроля, хотя обобщать не стоит, так или иначе если и не большинство, то весьма многие толстяки вызывали у Кассандры подозрение в безволии). Жан был просто мужчина, большой, сильный и все же мягкий, так она трактовала то, что сам он назвал бы «чуть полноватый». И ей очень понравились его карие глаза и курчавые черные волосы.
— А с какой стати, по-твоему, нас должно интересовать, что ты влюбилась? — спросила Ксено.
Стульев в кабинете у Богумила было всего два, его собственный и посетительский. Богумил предложил Ксено свой рабочий стул, но она предпочла стоять. С нервозным выражением на лице смотрела на Кассандру, которая сидела на посетительском стуле и сейчас вскочила:
— Вы не понимаете? Я же четко сказала! У них есть списки! В Мехелене! Там полностью сохранился архив службы безопасности СС, которая отвечала за депортацию. Мы переписывались со всем миром, а все было у нас под носом: в тридцати минутах езды пригородной электричкой! Теперь я знаю, сколько уцелевших в Освенциме еще живы, и у меня есть их имена.
— Сколько же их?
— Шестнадцать, — сказала Кассандра.
— Шестьдесят?
— Шестнадцать!
— Шестнадцать? По всему миру?
— Коль скоро они числились в списках на депортацию, а затем были зарегистрированы как уцелевшие, словом: коль скоро они были в той или иной форме зарегистрированы и известны, то да.
— И есть их контактные адреса?
— Жан сказал: адреса обновлены не на сто процентов. Возможно, некоторые уже устарели, ведь контакты нерегулярны. Но в целом да.
— И в каком… как бы это выразиться? В каком состоянии? Я имею в виду, каково состояние их здоровья… они смогут приехать и выступить?
— О пятерых известно, что они регулярно выступают в школах и прочих программах свидетелей эпохи.
— Пятеро?
— Да. А один вообще особый случай. Некий Давид де Вринд. Он живет здесь, в Брюсселе. Жан говорит, что если этот де Вринд правильно поймет наш проект, то станет для нас идеальным свидетелем эпохи.
— Почему?
— Он не только один из последних уцелевших в Освенциме, но вдобавок последний еще живой еврей из легендарного двадцатого депортационного эшелона в Освенцим. Единственного эшелона, атакованного и остановленного в чистом поле бойцами Сопротивления. Клещами они перекусили проволоку, которой были прикручены засовы на дверях телятников, открыли двери и крикнули евреям, чтобы те выпрыгивали из вагонов и разбегались. Кто выпрыгивал, получал двадцать франков и надежный адрес. Большинство боялись, что, если попытаются бежать, немцы их перестреляют. И остались в эшелоне, который после короткой перестрелки эсэсовцев с сопротивленцами продолжил путь. Все, кто не выпрыгнул, сразу по прибытии в Освенцим отправились в газовые камеры. Но де Вринд был среди тех, что выпрыгнули из эшелона.
— Ты же сказала, он был в Освенциме.
— Побег из двадцатого эшелона произошел в апреле сорок третьего. Де Вринд попал в деревню, в семью, фамилию которой уже не помнит, они выдавали его за брюссельского племянника. Он был тогда совсем мальчишка и пережил тяжелую травму: его родители остались в эшелоне. Конечно, он мог бы дождаться конца войны в приемной семье, но хотел сражаться — может, освободить родителей? Освободить Европу? В июне сорок четвертого он как самый юный примкнул к группе Сопротивления «Europe libre»[168], ее возглавлял Жан-Ришар Брюнфо, о котором вы, вероятно, слышали, во всяком случае знаете улицу Брюнфо. Эта группа стала легендой по причине своих дерзких операций, но еще и потому, что отличалась от всех других групп политически: она единственная уже своим названием заявила, что сражается не за свободную Бельгию, а за свободную Европу. После войны, после победы над нацистами они хотели сразу же упразднить бельгийскую монархию и учредить Европейскую республику. Брюнфо и его товарищи до последнего дня своей жизни выступали и против фашистских режимов в Испании и По