— Я не понимаю, почему ты держал меня в неведении, — сказал он.
— Отчего же, — отозвался Филипп. — В смысле, я ведь тебя знаю. И прекрасно понимал, что должен предложить тебе больше чем просто такую вот историю. А именно факты. И решил встретиться с тем человеком. Поэтому в оговоренное время в моем компьютере были сплошь только запросы с вариациями ключевого слова «встреча». Через три дня пришло письмо с предложением о встрече на кладбище, о чем я и поставил тебя в известность.
— Значит, ты в конце концов договариваешься с этим фантомом о встрече — и не являешься?
— Ты что говоришь? Лично я там был. Само собой. Понятия не имею, где был ты. Наверно, не у того памятника или не в тот час, почем я знаю. Сам-то я точно пришел. И сидел на скамейке. Ждал его и тебя. Потом зазвонил мой мобильник. Я ответил и услышал незнакомый голос: «Мистер Филипп Готье?» — «Да», — говорю. Он спросил: «Вы сидите на той скамейке, которую мы выбрали как место встречи?» Я понял, кто это, и сказал «да». Он: «Встаньте, пожалуйста». Я: «Простите? Почему?» Он: «Встаньте, пожалуйста». Я встал. Он: «Повернитесь, пожалуйста, кругом и скажите мне, что вы видите». Я счел это нелепостью и сказал: «Послушайте, я в такие игры не шраю», а он: «Это не игры. Что вы видите?» Я сказал: «Дерево!» И подумал: смешно, к чему все это? Он сказал: «А за ним?» Я: «Могилы. Солдатские могилы. Белые кресты!» Он: «Отлично. А за ними?» Я: «Ничего. Только огромное поле белых крестов». Он: «Тогда поднимите глаза. Что вы видите теперь?» Я: «Ничего. Не знаю, что вы хотите услышать». Он: «Я хочу услышать, что вы видите». Я: «Ничего, деревья, небо». Он: «А между деревьями и небом? За кладбищем?» Я: «Ну, два больших здания, похожих на огромные головки эмментальского сыра». Он: «Вот именно. Вы знаете, что это такое?» Я: «НАТО?» Он: «Верно. Теперь у вас есть вся информация, какую я могу вам дать. Работайте с ней или откажитесь! Чао, господин полицейский!»
— Ты был на кладбище и принял этот звонок?
— Да. Потом я еще минут сорок пять ждал тебя и в конце концов ушел.
— А почему ты выключил телефон? Я несколько раз звонил, потому что не нашел тебя и…
— С телефоном возникла неполадка. Я вдруг не мог ни позвонить сам, ни принять звонок. А как только он опять заработал, я сразу же позвонил тебе. Потому мы сейчас и здесь.
Потрясная история, подумал Брюнфо. По-настоящему захватывающая. От Филиппа он такого не ожидал. Но не поверил ни единому слову. С искренней болью.
— Очень болит, — сказал он. — Не сердись, мне надо домой.
Он видел, что Филипп не притронулся к своей можжевеловой. Эмиль взял рюмку, залпом осушил, сказал:
— À bientôt, mon ami![176] — и заковылял прочь. Заметил, что прихрамывает, а этого он вовсе не хотел, попытался идти выпрямившись и не хромая, но безуспешно, так и уковылял вон из «Кафки», с огромным желанием закричать.
Что Матек вылетел не в Стамбул, а в Краков, они узнали в тот же день. А что сведения, будто он на другой же день уехал в Варшаву, были ложным следом, выяснилось три дня спустя. Подтверждений у Матека не было, но исходил он из этого. А кроме того, знал, что, если через три дня не уедет, патеру Симону, его другу по семинарии, придется конфликтовать с собственной совестью. Симон приютил его в монастыре августинцев, веря, что Матеку опять необходимо время для размышлений и созерцания. Симон был абсолютно лоялен, Матек знал, что может на него положиться, но знал и что Симон никогда не поймет, что на самом деле он, Матек, прятался здесь, в монастыре, от церковного начальства. Они знали его контакты, так что совершенно ясно: начиная с четвертого дня Симон окажется у них на прицеле. Ясно и другое: какое решение Симон примет в конфликте между верной дружбой и обетом повиновения, который принес как священник. Все три дня Матек размышлял, обдумывал свое положение, копил силы. Но теперь пора покинуть монастырь. Есть два варианта: ехать дальше, останавливаться в дешевых гостиницах, где на регистрацию и документы смотрят сквозь пальцы, не пользоваться ни дебетными, ни кредитными картами, в общественных местах по возможности избегать камер слежения, не включать ноутбук. Тогда он станет как бы подводной лодкой, невидимой, необнаруживаемой. Правда, тогда у него нет и шансов выяснить, что именно пошло наперекосяк в Брюсселе, в гостинице «Атлант», и что они сейчас намерены с ним делать. Наличных хватит максимум еще на неделю. Неделя в подполье не улучшит его ситуацию и новой информации не принесет. Второй вариант — отправиться в логово льва! Он должен выяснить, что́ произошло и как обстоит с ним самим. А выяснить все это можно только в одном месте — в Познани. Они ведь не предполагают, что, уйдя в подполье, он двинет прямиком в центр. Это опасно. С другой стороны, если все пойдет наперекосяк, он может выказать покорность и напирать на то, что явился добровольно.
На прощание он обнял Симона, поблагодарил, пожал ему обе руки:
— Храни тебя Господь, брат!
Симон улыбнулся:
— Храни тебя Господь! И… доброго пути в Познань!
Вывести Матека из равновесия — задача не из простых. Он всегда держал ухо востро, учитывал все возможности, в любой ситуации был готов, как он думал, к любой случайности. Хладнокровный, будто солдат в четвертом поколении. Но такого он не учел. «Доброго пути в Познань!» — удар, который на миг оглушил его. Он глубоко вздохнул, поставил рюкзак на пол и сказал:
— Так ты знаешь…
Симон кивнул.
— …что я еду в Познань? Но я тебе не говорил.
— Тебя там ждут. И бояться тебе нечего.
— Что тебе известно, брат Симон? И почему ты ничего мне не сказал?
— Ты не спрашивал. Приходил на духовные практики, на общую молитву и общее молчание, приходил на трапезы, кроме ужина, и молчал, не только за супом. А в остальное время часами стоял на коленях в часовне перед Богоматерью Утешение. Если один из братьев спрашивает меня, я отвечаю, ты же не спрашивал.
— Но ты отвечал?
— Да.
— Тебя спрашивали обо мне?
Симон кивнул.
Матек смотрел в пол, потом медленно поднял голову. Увидел черную рясу Симона, черную кожаную опояску, черную моцетту[177], из ворота которой выступали серая шея и серое лицо Симона под черным капюшоном. Снова опустил глаза, посмотрел на собственные руки, тоже серые, уронил их, и они исчезли в иссера-черном сумраке над черным камнем пола в этом мрачном притворе. Потом Матек глянул Симону прямо в лицо. Губы у Симона были красные, словно он до крови прикусил их.
— Сейчас я спрашиваю тебя, — сказал Матек. — Что тебе известно? Что ты можешь мне сказать?
— У тебя было задание. Не знаю какое. Что-то пошло не так. Не знаю, что именно. Не по твоей вине. Тебя ждут. И бояться тебе нечего. Вот что я должен тебе сказать, если ты спросишь.
Матек посмотрел на Симона, кивнул, взял его лицо в ладони, притянул к себе и прижался ртом к кроваво-красным губам Симона. Кроваво-красное, единственное яркое пятно в этом помещении, которое в этот миг было космосом, а одновременно шлюзом в широкий мир.
Затем он вышел из монастыря на волю, грозную и находящуюся под угрозой.
После дней, проведенных в безмолвном сумраке за толстыми стенами, яркий свет дня поразил его как молния.
ГД «Сельское хозяйство» не откликнулся на межслужебное совещание по юбилейному проекту и никого не прислал. Организация юбилеев и торжеств никого в этом гендиректорате не интересовала, тем паче когда центральное место в торжествах займет отнюдь не выставка достижений европейской аграрной политики. Еще меньше «Сельское хозяйство» интересовало, что ГД «Информация», как нарочно, поручил подготовку торжеств «Культуре», этому «ковчегу в сухом доке», как однажды выразился Джордж Морланд. Слон знал, что на самом деле из мухи не сделать слона.
И теперь, как нарочно, именно Джордж Морланд из «Сельского хозяйства» после первых же происков Совета, принялся и в Комиссии плести сети, которые станут для проекта силками.
Как и большинство английских чиновников, Джордж Морланд не пользовался в Комиссии большой симпатией. Даже сам председатель как-то раз сказал: «Британцы признают здесь лишь одноединственное обязательное правило — что они являются исключением». Действительно, англичан всегда подозревали в том, что интересы Лондона для них превыше интересов сообщества. Зачастую подозрение было оправданно. Правда, в иных случаях дело обстояло сложнее: что ни говори, Соединенное Королевство действительно было исключением. Ведь некоторые владения английской короны юридически не входили в состав Соединенного Королевства, например остров Мэн или острова в Ла-Манше, что ввиду развития европейской налоговой политики представляло неразрешимую проблему: налоговые оазисы страны — члена ЕС, к которым юридически не подступишься. Королева формально возглавляла государства Содружества, что не могло не привести к юридическим казусам, например во всех торговых договорах, какие ЕС заключал с государствами, не входящими в Евросоюз. Если бы каждый раз эта особая ситуация не учитывалась в специальных постановлениях, то, например, Австралия могла бы вдруг оказаться частью европейского внутреннего рынка. С Англией вообще с самого начала было непросто, хотя, конечно, иные англичане стали в Брюсселе европейцами. И нельзя не признать, что и Джордж Морланд за годы в Брюсселе не только немного освоил французский, но и проделал серьезную европейско-политическую работу. На своем посту в «Сельском хозяйстве» он всегда выступал как страстный защитник и покровитель мелкого сельского хозяйства, и хотя действовал так потому, что хотел видеть английский ландшафт ухоженным в традиционном смысле, а не разрушенным гигантскими аграрно-индустриальными комплексами и монокультурами, это отвечало и общим интересам Европы. И в таком плане Морланд, отпрыск знатного рода, оставался неподкупен, в том числе и для аграрной индустрии, концернов, производящих посевной материал, и их лоббистов. Он и его семья владели в Восточном Йоркшире обширными землями, которые сдавали в аренду нескольким мелким фермерам. Морланд знал их успехи и нужды. Отстаивать их интересы вопреки радикальной интенсификации сельского хозяйства — классический пример личной выгоды, идущей на пользу обществу. Единственная монокультура, какую он признавал, это трава на поле для гольфа.