Стало быть, Морланд — случай весьма противоречивый. Он знал, что его недолюбливают, но сей факт пока мало касался его работы в Еврокомиссии. Он и в юности страдал из-за этого, сперва школьником, потом студентом в Оксфорде. Внешне неуклюжий, даже смешной, он, несмотря на все усилия, симпатии не вызывал. Круглое розовое лицо, плоский нос, густые рыжие волосы, которые удавалось обуздать только стрижкой ежиком, плотное коренастое тело — сколько ночей он в детстве плакал в подушку из-за насмешливых прозвищ, которые кричали ему вслед. От худшего, чем насмешки, его уберегло происхождение, и оно же — в порядке этакой душевной самообороны — в конце концов сделало его заносчивым, а одновременно и крайне честолюбивым. Он научился приобретать уважение должностями и карьерой, причем, иронически усмехаясь, действовал по старинке: в случае чего пусть те, кто не желает его ценить, боятся его.
Now is the winter of our discontent / Made glorious summer by this sun of Brussels[178].
Но солнце затмилось. Он был ПНЭ, прикомандированным национальным экспертом, его срок в Брюсселе истекал. И в неразберихе переговоров по поводу выхода Великобритании из Евросоюза допустил серьезную ошибку, которая дома порядком навредила его репутации. Немцы действительно заключили с Китаем двустороннее торговое соглашение, открывающее их производителям свинины китайский рынок. Свиньи! Морланд не принял это всерьез, он играл не последнюю роль в бойкоте любых инициатив, ведущих к общеевропейскому договору с Китаем, стремился защищать интересы Соединенного Королевства и не мог предвидеть таких последствий. Ведь этот Кай-Уве Фригге в самом деле оказался прав! Нестабильность на финансовом рынке лондонского Сити усилилась, что ускорило перевод важных фондов во Франкфурт. Из-за свиней! Морланд пребывал в полной растерянности. Он совершенно не понимал, сколь колоссальное экономическое значение имело желание Китая импортировать и отходы с боен. Во времена голода ирландцы за несколько пенсов покупали свиные ноги и часами их варили, такова была скудная еда в годы великой нужды, а свиные уши лондонские мясники даром отдавали постоянным клиентам — для собак. Свиные же головы… н-да. В пасть мертвой свиньи он совал свой пенис, когда проходил ритуал посвящения в оксфордском «Буллингдон клаб», привилегированном студенческом клубе для воспитанников из хороших семей. Этот вынужденный поступок, совершённый ради того, чтобы вступить в клуб, стал для него последним унижением, смягченным хмелем и улюлюканьем. Потом было только признание. В свинье могут содержаться следы тори. Да. Ха-ха! Как же они теперь смеялись, немцы-то. Продают отходы по цене вырезки, но Англия не в доле, а скоро Соединенное Королевство вообще окажется не у дел.
Нелепо и уму непостижимо, однако эта свинячья история во многом послужила причиной того, что Джордж Морланд перешел теперь к радикальной обструкции. Коль скоро Англии нанесен ущерб, ему надлежит хотя бы высмеять вредителей. Вдобавок все, что не удавалось Комиссии, теперь усиливало британскую позицию на грядущих переговорах. И если Комиссия, якобы под эгидой председателя, готовила кампанию по улучшению имиджа, то эту кампанию надо похоронить. Плохой имидж Комиссии — это хорошо. Для Англии.
Откинувшись на спинку кресла, Морланд принялся подпиливать ногти. Почему ногти у него вдруг стали трескаться, слоиться и ломаться? Он подпиливал и размышлял. Временами сдувая с груди пыль опилок.
А милейшая миссис Аткинсон! Морланд усмехнулся. Конечно, с национальной, а тем паче с европейско-политической точки зрения это сущий пустяк, но хорошо бы, крах Jubilee Project нанес ущерб и этой мороженой особе с ее муфтой — превосходное добавление к истории его политических усилий. Ведь только благодаря женской квоте она отхватила пост, которого добивался он сам, причем на первых порах считался фаворитом. Джордж Морланд никогда бы не признался, поскольку не назвал бы это «объективной необходимостью», но уже сама мысль, что он может свалить миссис Аткинсон, доставляла ему удовольствие.
Если он все рассчитал правильно, то совершенно ясно, что теперь нужно делать. Несколько договоренностей за обедом с влиятельными коллегами из других гендиректоратов, лучше всего в кафе «Мартен», у них там симпатичный садик, курильщики чувствовали себя среди коллег вольготно, куда раскованнее, открытее, там-то он и попотчует их надлежащими аргументами, которые их встревожат и настроят против проекта.
Морланд взял другую пилку. Потоньше.
На первых порах возникнет известная собственная динамика, разговоры, слухи, а затем надо осторожненько направить это недовольство в нужное русло, чтобы появилась потребность создать консультативную рабочую группу для обсуждения и решения проблемы.
«Решение проблемы». И в этой формулировке Джордж Морланд тоже выказал консерватизм. За последние годы произошел удивительный языковой сдвиг, и никто ничего не заметил, во всяком случае, ни комментариев, ни сомнений никто не высказывал. Если раньше говорили «решить проблему», то теперь — «подвести проблему к решению». Раньше говорили «принять решение», теперь же — «достигнуть решения». Теперь не «анализировали», а «подвергали анализу». Не «принимали меры», а «ступали на путь принятия мер». Можно составить целый словарь нового евроканцелярита, и просто диву даешься, как в этом Вавилоне иные языковые тенденции мгновенно делались общим достоянием всех языков. Джорджу Морланду хватило чутья это заметить. Он не был ни семиотиком, ни герменевтиком, ни лингвистом, однако его не оставляло отчетливое ощущение, что это развитие есть некий знак, весьма симптоматичный для состояния Комиссии, для ее беспомощности, для ее косности. «Поставить что-либо на рельсы» безусловно звучит куда более оборонительно, нежели «что-либо сделать». Такие формулировки свидетельствовали, что речь идет уже не о цели, а всего лишь о пути. Вот примерно так все выглядело. Но он этого не признавал. Оставался при добром, старом «решить проблему», причем на сей раз без обиняков: Kill the project, kill Mrs Atkinson[179].
Морланд вооружился мягкой щеточкой для ногтей, чтобы удалить вездесущие крохотные опилки, потом достал из ящика письменного стола бесцветный лак. И, с удовольствием лакируя ногти, с легкой скромной насмешкой думал о миссис Аткинсон, которая прятала в муфту свои холодные пальцы с обгрызенными ногтями.
И уже две недели спустя он, не вызывая ни малейших подозрений, мог присоединиться к общему желанию образовать консультативную рабочую группу, под эгидой CAC («Cultural Affairs Committee»)[180].
Миссис Аткинсон сразу поняла: это конец проекта, который она сама в общем-то никогда по-настоящему не приветствовала. Инициатива принадлежала «Культуре». Внешне проект целиком и полностью связан с этой Ксенопулу, которая корчила из себя жутко важную персону. В свою очередь Ксено была не слишком уверена в себе и считала, что коль скоро потребуется обсуждение, то заниматься им должен Мартин. Ведь идея проекта исходила как-никак от Мартина Зусмана. И она переложила на него всю организационную работу.
А Мартина на месте не было.
На участке дома престарелых «Maison Hanssens» изначально располагалась мастерская надгробных памятников. Пит Хансене, каменотес в четвертом поколении, не оставил потомства и не нашел никого, кто захотел бы продолжить его дело. Когда в семьдесят три года из-за эмфиземы легких, вызванной кварцевой пылью, ему пришлось униженно скитаться по больницам и санаториям и работать он уже не мог, он по завещанию отписал свой дом, мастерскую и участок городу Брюсселю, при условии, что город или брюссельский регион создаст там достойное учреждение для стариков. После чего почил в Бозе. Стесненный в средствах город наследство принял, но минули годы, прежде чем наконец при финансовой поддержке ЕС — дотаций из Европейского фонда регионального развития и Европейского социального фонда — бывшую мастерскую надгробных памятников переоборудовали в современный «центр по уходу за людьми преклонного возраста». Теперь в бывшей мастерской размещалась столовая, в выставочном зале — библиотека и общая комната дома престарелых, от других же прежних построек ничего не сохранилось, и ничто более не напоминало об истории этого места.
Почти ничто. На зеленой полоске газона возле библиотеки, у бокового выхода (собственно говоря, запасного), стоял с десяток полированных надгробий без надписей, последние образцы давней мануфактуры. Неясно, были ли эти камни просто забыты или оставлены сознательно, в память об истории этого места. Обычно их не видел никто, кроме эконома, месье Юго, который подстригал газон вокруг дома.
А потом их обнаружил Давид де Вринд. Бог весть отчего ему захотелось выбраться из дома, и на первом этаже, выйдя из лифта, он на миг замер в замешательстве — зачем, куда, просто вон отсюда, — но пошел не направо к выходу, а налево, внезапно очутился перед запасной дверью, нажал на большую красную перекладину, с помощью которой она открывалась, и с изумлением воззрился на надгробные памятники, шел-то не на кладбище, просто решил где-нибудь перекусить. Он заметил, что на памятниках нет имен — кладбище безымянных? Но почему памятников так мало? Почему кладбище такое маленькое? Тысячи, сотни тысяч людей уже не имели имен, когда им пришлось умереть, миллионы имен стерли, прежде чем отправить людей на смерть, их сделали номерами, несчетными номерами, но здесь — он смотрел, начал считать, — здесь было всего лишь: два, три, четыре, пять… Тут служитель взял его за локоть, ведь, открыв запасную дверь, де Вринд включил тревожную сигнализацию.
— Что вы здесь делаете? Хотели выйти? Да? Вы ошиблись дверью. Идемте, я вас провожу… Куда вы собираетесь?
Давид де Вринд решительно сообщил, что хотел пойти перекусить.
— В столовую?
— Нет! В город, в ресторан, вон туда… — Он показал пальцем: — Вон туда! Рядом.