Немного погодя он сидел в «Ле рюстик», официантка принесла бокал красного вина, и ему стало стыдно. Снова момент ясности. А ясность — это стыд. Он спросил себя, зачем…
Разумеется, он знал зачем…
И разозлился. Так он вовсе не хотел…
Нестерпимый зной. Де Вринд снял пиджак, закатал рукава рубашки, утер платком пот со лба. Думать невозможно. Слишком шумно. За соседним столиком громко тараторила большая семья, горластые дети. Он нервно посмотрел туда — и улыбнулся. Рефлекс. Он всегда улыбался, глядя на детей. Радостно, или понимающе, или просто из вежливости.
Тут он заметил, что одна девочка с любопытством смотрит на него. Сколько же ей лет? Пожалуй, лет восемь. Их взгляды встретились. И она подошла к его столику.
Пожалуйста, не надо! — подумал он.
— Круто! — сказала она, показывая на татуированный номер на предплечье де Вринда. — Он настоящий?
— Да, — сказал де Вринд и надел пиджак.
— Круто! — опять сказала она и показала ему приклеенное на предплечье тату.
Три китайских иероглифа.
— Тату ненастоящее, — сказала она. — По-настоящему мне пока не разрешают.
— Ты знаешь, что они означают? — спросил де Вринд. — Нет? Но тебе нравится? Да?
Он коснулся иероглифов.
— Первый: Все… Второй: Люди… Третий: Свиньи… Прости, я ошибся, — сказал он и тронул первый: — Старые… — И третий: — Молчаливы.
Профессор Алоис Эрхарт следом за Антониу Оливейрой Пинту вошел в зал заседаний. Увидел Reflection Group, сидящую полукольцом вокруг кресла, предназначенного для него, полукольцо ноутбуков и планшетов, за ними опущенные взгляды, устремленные на экраны, и услышал быстрый перестук клавиш.
Эрхарт постоял, потом наконец сел. Мало-помалу взгляды обратились на него.
Здесь состоится всего лишь дискуссия? Не стоит обманываться. Состоится его казнь, конец его жизни в мире экспертов. Но разве Эрхарт планировал не это? Что произносят в ожидании казни? Последнее слово. Вот и настала пора, думал он, именно к этому он давно стремился, к последнему слову.
Как радостно господин Пинту приветствовал собравшихся! Только греческий профессор, преподававший в Оксфорде, быстро писал что-то на ноутбуке, наверно что-то важное и срочное, во всяком случае, то была демонстрация важности и срочности. Эрхарт улыбнулся, сказал:
— Вы закончили, коллега? Можно начинать?
Последнее слово. Это история, восходящая к первой научной публикации Эрхарта, вышедшей в ежеквартальном журнале по вопросам экономики Венского университета. В ту пору он еще был научным ассистентом. В этой публикации он коротко реферировал разработанную Арманом Мунсом теорию постнациональной экономики, подкрепляя ее кое-каким новым статистическим материалом о развитии мировой торговли. Преисполненный гордости, Эрхарт послал тогда экземпляр своей статьи Арману Мунсу, и тот, к его изумлению, не замедлил ответить. Сегодня Алоис Эрхарт взял ответное письмо с собой, и фрагмент его стал частью небольшого реферата, с которым он сейчас выступит.
Начал Эрхарт цитатой из Армана Мунса:
— «Двадцатый век должен был стать трансформацией национальной экономики девятнадцатого столетия в общечеловеческую экономику века двадцать первого. Этому воспрепятствовали так жестоко и преступно, что позднее означенное стремление возникло вновь с еще большим упорством. Правда, лишь в сознании небольшой политической элиты, потомки которой вскоре уже не понимали ни того ни другого — ни преступной энергии национализма, ни выводов, уже сделанных из этого опыта».
Некоторые писали на планшетах. Эрхарт не знал, записывают ли они за ним или просто отвечают на мейлы. Да какая разница. У него всего тринадцать — пятнадцать минут, время есть, его минута еще настанет.
Эрхарт вкратце остановился на глобальном экономическом развитии до Первой мировой войны и, приведя кое-какой цифровой материал, на радикальном откате назад, вызванном национализмом и фашизмом, — увидел, что уже сейчас, на пятой минуте его доклада, кое-кто заскучал. Ничто не наводило на них такую скуку, как напоминание о фашизме и национал-социализме. То была мрачная глава, книга с этой главой закрыта, давным-давно открыта новая книга, нынешняя бухгалтерия просто супер, кроме разве что некоторых ленивых государств, где необходимо вмешательство, в чем и состоит наша задача, а главы из старых книг нам без надобности, у нас новая бухгалтерия.
— Только один пример, — сказал Эрхарт, — из периода 1914–1945 годов: если мировая торговля в ближайшие годы будет линейно развиваться так же, как в минувшие двадцать лет, — причем мы даже в этом не можем быть уверены, — то в 2020 году будет достигнут объем мировой торговли 1913 года. Иными словами, мы лишь медленно приближаемся к уровню глобализации довоенного времени.
— Чепуха! Не может быть!
Они проснулись? Ах, знали бы они, что еще далеко не проснулись!
— Почему вы говорите «чепуха», коллега? Это надежный статистический материал, — сказал Эрхарт. — Я всего лишь хотел напомнить вам о нем и никак не ожидал, что он вам неизвестен.
Затем Эрхарт еще трижды процитировал Мунса и таким образом вывел из развития транснациональной экономики необходимость новых демократических институтов, которые должны прийти на смену национальным парламентам. Ладно, он говорил очень кратко, но времени осталось совсем немного, а ему нужно нанести удар.
Глубоко вздохнув, Эрхарт сказал:
— А теперь хочу кое-что вам рассказать. Я уже несколько раз цитировал Армана Мунса. Вы возражать не стали. Вероятно, подумали: о’кей, Муне, конечно, не мейнстрим, но как-никак это цитаты из известного политэконома, а вы, дамы и господа, цитируете в своих статьях и докладах другие имена, те, что сейчас являют собой мейнстрим. Вы не ищете истину, поскольку полагаете мейнстрим последней истиной. Погодите! Погодите! Я не говорю, что знаю, в чем истина. Я только говорю, что мы должны задать себе этот вопрос. И что мы необязательно к ней приближаемся, ориентируясь на дух времени, то есть на могучие ныне интересы тех немногих, для кого большинство людей суть всего лишь подлежащая списанию статья в их бухгалтерии. Неважно. Я хочу рассказать вот что: в моей самой первой научной публикации я анализировал теорию Армана Мунса. И с гордостью послал ему статью. Я не ожидал, но он ответил. Позвольте процитировать вам отрывок из его письма: Дорогой господин Эрхарт и так далее и так далее, вот, здесь: «То, что Вы проделали, лестно для меня и свидетельствует в Вашу пользу. Вы цитировали меня с одобрением, причем соблюдая все правила цитирования. Это превосходная первая публикация, соблюдающая принятые в нашем деле правила игры. Но представьте себе, что Вам придется сейчас умереть и после Вас останется только эта публикация. Вы и в таком случае были бы ею довольны? У Вас нет идей, нет замыслов, выходящих далеко за пределы того, что Вы цитировали? Вправду ли эта публикация то, что Вы хотели сказать миру, то, что можете сказать Вы один, то, чье воздействие продолжится, когда у Вас уже не будет возможности сказать что-то еще? Я говорю: НЕТ!» НЕТ, написанное прописными буквами, — сказал Эрхарт. — «А теперь скажу Вам кое-что еще: если Вы в самом деле, как пишете в сопроводительном письме, считаете себя моим учеником, то Вам прежде всего необходимо усвоить следующее: во всех своих публичных выступлениях, во всех публикациях Вы должны исходить из того, что они могут стать Вашим последним словом. В следующем докладе… представьте себе, будто Вам известно, что сразу же после этого Вы умрете… что бы Вы сказали в этом следующем докладе? Лишь один раз Вы еще можете что-то сказать, один-единственный раз, на пороге смерти. Что Вы скажете? Я уверен, Вы скажете нечто совсем иное, нежели то, что написали в этой статье. А если нет, то незачем было писать и эту статью. Вы меня понимаете? Существуют несчетные фразы, какими можно упрочить свою жизнь, получить должность и защитить ее, фразы, которые в итоге входят в собрания сочинений и юбилейные сборники, и я не говорю, что все они фальшивы или никчемны, только ведь нам настоятельно требуются фразы с экзистенциальным правом последнего слова, которые впоследствии не пылятся в архиве, а вдохновляют людей, может быть, даже тех, кто сейчас еще не родился. Словом, дорогой господин Эрхарт, пришлите мне еще одну статью. Мне бы очень хотелось узнать, что́ Вы напишете при таком условии: это последний шанс еще что-то сказать. И тогда я скажу, стоит ли Вам продолжать публикации».
Эрхарт поднял взгляд. Он не рассказал, что после этого письма много недель был вообще не в состоянии писать, пока не узнал, что Арман Муне скончался. Он видел, что в зале воцарился странный настрой, который он не мог понять. Антониу Пинту воскликнул:
— Большое спасибо за интересный… э-э, импульс, профессор Эрхарт, кто-нибудь хочет…
— Минутку, — сказал Эрхарт, — я еще не закончил.
— Пардон, — сказал Пинту, — стало быть, еще last words[181], как говорится. Прошу вас, профессор!
— Я, — продолжал Эрхарт, — пытался сказать, что нам необходимо нечто совершенно новое, постнациональная демократия, чтобы построить мир, где больше нет национальных экономик. В этом тезисе, который я буду отстаивать до самой смерти, есть две проблемы. Во-первых, даже вы, международная элита экономической науки, члены несчетных think-tanks и консультативных комитетов государств ЕС, не можете представить себе такое, не можете принять эту идею. Все вы по-прежнему мыслите категориями национальных экономик и национальных демократий. Словно нет общего рынка и общей валюты, словно нет свободы для финансовых потоков и цепочек создания ценностей. Вы всерьез верите, что ситуация в Европе улучшится, если санировать греческий государственный, то есть национальный, бюджет таким способом, который ведет в Греции к развалу здравоохранения, системы образования и пенсионного обеспечения. Что ж, тогда для вас все в порядке. Знаете, в чем ваша проблема? Вы — кошки в черном ящике, и даже нет уверенности, что вы существуете. Вы и ваши теории лишь предполагаетесь как реальность. Такое предположение позволяет производить расчеты, а коль скоро эти расчеты возможны, тотчас считают доказанным, что они отражают реальность, иначе просто и быть не может. Погодите, погодите! Сейчас у вас будет время возмущаться, я хочу сказать лишь еще несколько слов. О’кей, признаю: вы эксперты по статус-кво. Никто не знает его лучше вас, никто не располагает большей внутренней информацией, чем вы! Но вы понятия не имеете об истории, и у вас нет картины будущего. Или? Погодите, профессор Стефанидес, один вопрос: живи вы в эпоху греческого рабовладельческого общества и спроси вас кто-нибудь, можете ли вы представить себе мир без рабов, вы бы ответили: нет. Никогда. Вы бы ответили, что рабовладельческое общество есть предпосылка демократии! Или? Нет-нет, профессор Маттьюз, подождите. Пожалуйста. Вас я представляю себе в Манчестере, во времена манчестерского капитализма. Если б вас тогда спросили, что надо сделать, чтобы обезопасить позицию Манчестера, вы бы сказали: ни в коем случае нельзя идти на уступки профессиональным союзам, которые вместо четырнадцатичасового рабочего дня требуют восьмичасовой, требуют запрета на детский труд, даже требуют пенсий по старости и инвалидности, а ведь это полностью подорвало бы привлекательность Манчестера… и что же теперь, профессор Маттьюз? Манчестер еще существует? Не стоит так высокомерно усмехаться, господин Мозебах. При той радикальности, с какой отстаиваете сейчас немецкие интересы, вы, если б родились раньше, очутились бы на скамье подсудимых Нюрнбергского процесса. И вы даже не сознаете этого. Не дрожите, дорогой Мозебах, таких людей, как вы, всегда милуют, поскольку любому эксперту ясно: ничего плохого вы не желаете. Вы попутчик. И это ваша общая проблема. Вы все попутчики. Вас охватывает негодование, если сейчас кто-нибудь говорит вам об этом, однако и