С сияющей улыбкой он перекрестился.
— Может быть, — сказал Эрхарт, — у нее раньше было шесть пальцев?
Мужчина в черном костюме взглянул на него, отвернулся и пошел прочь.
Профессор Эрхарт покинул церковь, продолжил путь к метро. Решил доехать до Центрального вокзала и поездом добраться до аэропорта. Но все равно он будет там слишком рано и, чтобы убить время, послоняется по беспошлинным магазинам, съест невкусный сандвич, выпьет стакан пива, со скуки еще один, опять побродит по аэровокзалу, выпьет кофе, потом сядет где-нибудь и станет ждать. В конце концов, поскольку время тянется медленно, купит бельгийского шоколада, ведь из Бельгии принято привозить шоколад, правда, у него не было никого, кому он мог или хотел бы что-нибудь привезти, Труди любила шоколад, ей он иногда покупал батончик «Милки» с голубой кисточкой, вначале по случаю свидания, позднее просто так, как маленький знак внимания, когда возвращался из университета, а рядом с институтом, на Грильпарцерштрассе, еще существовал старинный кондитерский магазин, «Бонбоя Кайзер», владелец, господни Кайзер, произносил фразы вроде «Кланяйтесь вашей супруге, господин профессор», когда он был еще ассистентом, и он радовался, что Труди рада, однако сам к шоколаду был равнодушен, так зачем покупать его сейчас? Последний раз в брюссельском аэропорту, только чтобы убить время, он купил коробку шоколада «Нойхаус», так потом она не одну неделю лежала дома на кухне. И до сих пор где-то лежит. У Центрального вокзала Эрхарт выходить не стал, проехал дальше, до «Малбека», там, неподалеку от метро, он знал итальянский ресторанчик, куда заглядывал однажды после заседания «Нового договора». Симпатичный ресторанчик, без претензий, и кухня хорошая, ты даже получал от еды удовольствие, если не был голоден. Он и вправду отыскал остерию «Агрикола тоскана». Ожидая заказ, а потом за едой и вином размышлял о своем будущем. По крайней мере, решил и пытался поразмышлять. Это было не так-то просто. С большой уверенностью он мог сказать о ближайшем будущем только одно: все, что он сейчас ел и пил, будет переварено и по возвращении в Вену выведено из организма. Он призвал себя к менее пошлым мыслям. Что опять-таки было непросто. Еда пришлась ему по вкусу. Но казалась расточительством: такая вкусная еда для него одного, разделить ее не с кем. Вино превосходное. Он размышлял о своем будущем. И с тем же успехом мог бы размышлять о том, есть ли жизнь после смерти. Конечно, есть, думал он, ее называют загробной. Мог ли он оставить после себя что-то такое, что будет жить и действовать дальше? Наследие, которое будет действовать дальше? Завет? Пожалуй, еще есть время написать книгу. Можно ли так спланировать и написать книгу, чтобы она стала заветом и наследием, во владение которым действительно вступят грядущие поколения? Может, автобиографию? Может, стоит написать автобиографию, изложить свой опыт и размышления, чтобы осталось по крайней мере напоминание о том, что бы могло быть, но так и тлело нераскрытое, нереализованное. В автобиографии Армана Мунса он читал: «История есть не только рассказ о том, что было, но и постоянное переосмысление причин, почему не могло состояться более разумное». Эта фраза должна бы стать эпиграфом к моей автобиографии, подумал он, заказал эспрессо и попросил счет. Он напишет автобиографию, которая поведает не о его скромной жизни, а о непрожитом, несбывшемся. О несбывшемся в его времени. Ой, времени уже в обрез. Пора в аэропорт. Он оплатил всю бутылку вина.
Занервничал, поскольку не следил за временем.
Может, пойти к круговой развязке Шуман и сесть на автобус до аэропорта? Или вернуться в метро, проехать три остановки до Центрального вокзала и добраться до аэропорта поездом? Пожалуй, поезд быстрее автобуса. И с подпрыгивающим чемоданом он поспешил к станции «Малбек», ковыляя, спустился по эскалатору, слишком поздно заметил, что эскалатор не работает, на платформе нервно взглянул на табло: еще две минуты.
Давид де Вринд услышал крик «Останься!», зажал уши ладонями, но это «Останься!» громыхало в голове еще громче, словно отбивалось от висков туда-сюда, эхо за эхом, «Останься!», и он понял: теперь надо уходить. Немедля. Больше никаких раздумий, только решение. Немедля уйти прочь.
Он даже дверь за собой не закрыл. Никого не встретил. На лестнице, внизу в вестибюле, в столовой, в библиотеке — всюду тихо-спокойно, не видно ни души. После обеда большинство обитателей дома престарелых спали или шли прогуляться — либо по улице Арбр-Юник до ручья с плакучими ивами, где кормили птиц, либо по кладбищу, до скамейки, отдохнуть, и назад, к чаю. Персонал сейчас пил кофе в своей комнате, обсуждая проблемные случаи.
Де Вринд покинул «Maison Hanssens» как мир без людей. Или как вагон с покойниками. «Ты навлечешь на нас беду!» — вот последние слова. Ему надо уходить, и поскорее. Куда?
Решение не оставило ему времени взвесить «за» и «против». Прочь! Лишь бы вырваться отсюда вон!
Он прошел к воротам кладбища, но внутрь заходить не стал, у него есть адрес, вот туда он и пойдет.
Когда он выпрыгнул из телятника, какой-то молодой парень сунул ему конверт, там была записка с надежным адресом и двадцать франков. Все случилось так быстро. После перестрелки эшелон снова пришел в движение, но оно, движение эшелона, виделось ему таким медленным, открытая дверь телятника, как черная дыра, за нею его родители и маленький братишка, казалось, эта картина удалялась сантиметр за сантиметром, выстрелы, топот, тяжелое дыхание, ускоряющийся лязг железа по железу, толчок, парень толкнул его, раз и другой, крикнул: «Беги! Найди адрес, он вон там…» Парень показал на конверт, который только что сунул ему в руки… «Там, внутри!» А эшелон ускорял ход, черная дыра, где была его семья, отдалялась, мимо мелькнула еще одна черная дыра, и еще одна, он повернулся и увидел бегущих через поле людей, сколько их было, сотня? Увидел, как люди тут и там падали, иные от пуль, угодивших в спину, и он бросился наземь, скатился по насыпи и распластался внизу, пока эшелон не прошел мимо, эшелон, откуда эсэсовцы-охранники стреляли по бегущим. Только тогда он тоже побежал.
Впереди на поле он видел людей, упавших и теперь встающих на ноги. Бежал мимо людей, которые уже не вставали. Бежал в ночь. У него был адрес.
Дороги он не знал. Тут подошел автобус, остановился у ворот кладбища.
Маршрут № 4 — де Вринду это ничего не говорило. Он поднялся в салон. Автобус тронулся. Повез его прочь. Он все оставил. Сразу по прибытии в Освенцим родителей и младшего братишку отправили в газовую камеру. Он не смог бы их спасти, даже если бы не спрыгнул с поезда, если бы остался с ними. Да и времени не было спорить: прыгать или не прыгать? Чего ждать в одном случае, чего — в другом? Он спрыгнул. И уцелел. Отец, мелкий бухгалтер, слабый, хрупкий человек с печальными темными глазами, который ничем не мог способствовать функционированию мира, кроме своей беспощадной корректности, веры в контроль дебета и кредита, прилежной гордости, которая, по сути, была протестом против тогдашних времен и иронической, презрительной усмешки тех, кто важнее и оборотистее. Даже дома, в собственных четырех стенах, когда никто не видел, он все равно разыгрывал абсолютную корректность, словно король и правительство смотрят на него и одобрительно кивают. А мать, ее он тоже видел в воспоминании неизменно с этим печально преданным взглядом, глаза у них обоих были печальные, не потому, что они видели приближение случившегося позднее, а потому, что думали, все останется так, как было. Они не тревожились, просто свыклись с тревогой, которую считали жизнью, а не дорогой к смерти. Лишь один раз де Вринд слышал, как они кричали, даже вопили: «Останься!» Если бы он остался, то пошел бы в газовую камеру, как они. Он их не спас и не мог бы спасти. Это вина?
У него был адрес.
Чужие люди научили его гордости и силе сопротивления. Любили его как родного. Когда в конце концов кто-то его выдал, времени оказалось недостаточно, чтобы убить молодого сильного парня работой. Ему повезло. Несчастье, счастье в несчастье, несчастье, опять счастье в несчастье.
Он не нашел тот адрес. Сидя в автобусе, обнаружил, что в карманах пусто. Придется вспоминать. Надо найти дорогу, вспомнить ее, узнать. Он застонал. Надо вспомнить. Но в голове лишь черная дыра. Он посмотрел в окно. То, что тянулось там, не было воспоминанием. Ни дорожного указателя, ничего, за что могла бы зацепиться память. Фасады.
Ничего уже не было. Дверцы автобуса открывались и закрывались. Автобус снова, покачиваясь, катил меж фасадами. Дверцы открывались и закрывались. Вот и все.
Дверь вагона рывком распахнули. Чей-то голос крикнул:
— Давайте! Прыгайте!
Дверцы автобуса открылись. Останься! Ты навлечешь на нас беду!
Де Вринд выскочил из автобуса. Едва не упал. Человек на остановке поймал его.
Беги! По вот этому адресу…
Де Вринд огляделся, увидел людей, спешащих вниз по улице, пошел следом. Где он находится? Перед черной дырой. Краткий миг узнавания: станция метро «Малбек». Это ему что-то говорило. Но что? Он вошел в метро, спустился по лестнице. Ему необходимо узнать дорогу. Выйдя на платформу, он подумал: вот она, та дорога.
Еще одна минута.
Человек с сумкой. Женщина, которая писала сообщение на смартфоне. Мужчина с чемоданом. Подошел поезд, остановился. Двери открылись. В открытых дверях он увидел ребенка, который держался за руку матери. Выскочив из вагона, ребенок вырвал руку.
И тут грянул взрыв.
Когда сестра Жозефина вместе с месье Юго, управляющим «Maison Hanssens», освобождала комнату де Вринда, она нашла листок бумаги, где были столбиком записаны имена.
Месье Юго бросил три рубашки в упаковочную коробку, сказал:
— Не больно-то много вещей.
Сестра Жозефина кивнула. Все имена на листке были зачеркнуты.
— Тех, у кого много вещей, по пальцам перечтешь, — сказал Юго. — Восемь лет я работаю в этом доме и до сих пор удивляюсь, как мало в итоге остается от человека.