В несколько меньшей мере обеспечено участие нации в инаугурации президента России, что во многом связано с устройством российской столицы и Кремля. Вильковский пишет:
Инаугурацию Дмитрия Медведева воочию могло наблюдать ограниченное количество официальных лиц. Всего около 2 тысяч человек в Георгиевском и Александровском залах. Это 0,1 % от посетивших инаугурацию Обамы, что не способствует сближению (уменьшению дистанции) власти и общества. То есть инаугурация президента фактически проходит в одном локальном месте – внутри Большого Кремлевского дворца («прошлое», «настоящее», «будущее» и «вечное» вместе), что полностью сочетается с символической сингулярностью архитектурного облика Москвы, концентрацией ее символического капитала (Вильковский, 2012).
Символы и перформативный потенциал столицы и ее архитектуры, таким образом, с большей или меньшей степенью успешности обеспечивают эффект соучастия нации в важнейших национальных ритуалах. Хронотоп столицы воплощает в себе единство символического и перформативного начал и функций.
Другим примером такого рода может служить Путраджайя. Здесь в самом архитектурном языке города зашифрована стратегия национального развития (King, 2007: 133–135).
Связь с глобальными метанарративами. Успех символов столицы и символический капитал города также во многом определяются тем, в какой степени они включают в себя вертикальное или глобальное измерение. Поэтому во многих столичных городах подчеркиваются их вселенские притязания и сопричастность универсальным нарративам мировой истории. Современные столицы модерна по сути представляют себя узлами сопричастности проекту Просвещения и модернизации. В архитектуре этих городов – в модернистской архитектуре Бразилии, проспектах Санкт-Петербурга, телекоммуникационном и технологическом символизме Путраджайи, в административных зданиях и проспектах Дели – присутствует эта вселенская вертикаль и видение своей особой миссии в универсальных процессах. Воображение авторов этих проектов встраивает нацию в символический каркас модернизации, в общую семью цивилизованных стран со своей уникальной миссией.
Такая связь с глобальными метанарративами осуществляется не только за счет знаков и символов технического прогресса и глобальной экономики, но и за счет акцентации мировых связей и архитектурных аллюзий и аллитераций, отсылающих к важнейшим историческим центрам древности, с которыми преемственно связаны ценности и достижения мировой цивилизации – чаще всего Рима, Иерусалима или Мемфиса. Это создает многослойную семиотику урбанистического пространства.
Национальные столицы ориентированы, таким образом, не только вовнутрь, но и вовне. Они не удовлетворяются символической замкнутостью на самих себе, а представляются символически разомкнутыми и открытыми окружающему миру культурных смыслов и цепочек преемственности.
Именно в русле такого многоэтажного символизма можно интерпретировать сильное присутствие масонской символики в градостроительных планах Санкт-Петербурга, Вашингтона, Бразилиа и Канберры.
Известный немецкий историк Карл Шлегель, один из пионеров сближения истории, географии и градостроительства в современной науке, назвал Санкт-Петербург русской «лабораторией современности», имея в виду роль этой новой столицы в освоении Россией идеологии модернизма и западного Просвещения (Schlögel, 1988). Но исторически претензии новой российской столицы простирались гораздо дальше. Российские историки Григорий Каганский и Леонид Мацих блестяще продемонстрировали важность масонской символики в петровских и павловских планах Санкт-Петербурга (Каганов, 2004; Мацих, 2011). Масонские концепции о лестнице прогресса человечества воплотились в идеях наследования Санкт-Петербурга городу Святого Петра. В этой перспективе Петербург не просто делает России прививку европейского прогресса, но и становится вестником современности и одним из важнейших ее глобальных узлов.
На масонскую символику в планах, концепции и в архитектуре Вашингтона указывает множество авторов (Ovason, 2002; Pinto, 2007). Этой масонской символикой согласно их интерпретации пронизан весь центр города и его центральные фигуры и магистрали. Нужно сказать, однако, что идея о наличии масонского градостроительного плана американской столицы многими также не менее горячо оспаривается.
Магический символизм Бразилии, отсылающий к египетскому Мемфису, напротив, признается во множестве популярных и академических работ. Известно, что президент Кубичек в 30-е годы путешествовал в Луксор и был чрезвычайно впечатлен египетской храмовой архитектурой. Вполне вероятно, что эти египетские вдохновения нашли свое отражение в планах Бразилии. В связи с этим чаще всего обращают внимание на птицу ибис в плане города и на солнечную ориентацию и символизм в здании бразильского Конгресса, построенного по модели храмового комплекса Абу-Симбел в Египте: восход солнца между двумя зданиями совпадает с днем рождения республики. Некоторые комментаторы также находят архитектурные цитаты из пирамиды фараона Джосера в одном из административных зданий, а также геометрические цитаты и отсылки к пирамиде Хеопса в здании национального театра (Kern, Pimentel, 2001). Мемориал Кубичека, одна из важных достопримечательностей города, построен в виде саркофага из черного мрамора, еще одна египетская цитата.
Были ли эти египетские цитаты связаны с масонством – остается открытым вопросом, но город продолжает привлекать любителей всего таинственного. Так представители движения Нью Эйдж облюбовали одну из площадок и часто и охотно организуют здесь различные праздники и прочие мероприятия. Мы уже упоминали также и о католической легитимации строительства нового города в нашем описании предпосылок и идеологии переноса столицы в Бразилии: это благословенный город, ставший предметом прорицаний и пророческих сновидений.
Масонские планы и вдохновения, вероятно, были не чужды и градостроительным планам других спланированных столичных городов. Так, историк Питер Праудфут посвятил этому вопросу небольшую, но весьма обстоятельную книгу «Тайный план Канберры», где обсуждаются масонские аспекты и архитектурные решения в австралийской столице. Праудфут подробно описывает замыслы и масонские концепции главного архитектора австралийской столицы Уолтера Гриффина, а также историческую и политическую подоплеку его архитектурного мировоззрения (Proudfoot, 1994).
Не менее настойчивы, но несколько менее убедительны повествования о масонском замысле и символизме Астаны (Земля, 2012).
Герметические символы призваны посвящать в мистерии нового города, новой столицы. Масонские таинства и замысел, запечатленные в формах и в камне, служат воротами и ритуалом посвящения в новую зарождающуюся цивилизацию и ее ценности. Таким образом, новые столицы в каком-то смысле воспроизводят в себе элементы сакральных столиц древности с их мироустроительными и космическими функциями.
Цель нашего рассказа о масонских символах в новых столицах, конечно, не состоит в том, чтобы добавить нечто новое в копилку масономанов и подтвердить и так довольно крепкие подозрения в том, что мир и, конечно, его столицы уже давно захвачены масонами. Смысл этого рассказа состоит в том, что в символах, которые являются или воспринимаются как масонские – независимо от интенций или реального участия масонов в строительстве этих городов, – прочитываются вселенские смыслы, выходящие за рамки собственно национальных. Масонская символика, безусловно, оказала огромное влияние на мировую архитектуру эпохи Просвещения (подробнее см. Curl, 2011), хотя источником самих масонских символов, конечно, обычно служили формы и символы других древних цивилизаций. Чем бы ни были инспирированы формы национальных столиц, они создают переклички смыслов с другими цивилизациями в эстафете культурной преемственности и создают более универсальный архитектурный язык, размыкая круг смыслов собственно национальных, этнических и фольклорных, вписывая эти государства в большую историю. Новые столицы имеют короткую историческую память, и потому им приходится брать взаймы память длинную.
Новые символические города за пределами европейского культурного круга не менее часто обращаются к экстра-национальным символам. Такова Путраджайя с ее отсылками к Дели и Самарканду, а также планы реконструкции Джубы в виде зооморфного Города Носорога в Южном Судане, вновь возникшего государства Африки. Носорог является при этом общеафриканским, а не чисто южносуданским символом.
Символическая многослойность новых спланированных столиц, вероятно, объясняется их «неорганическим» характером и дефицитом национальной исторической памяти. Не имея своей собственной национальной истории, эти города остро нуждались в дополнительной легитимации, альтернативной чисто фольклорной, этнической или национальной. В результате их символизм, явный и скрытый, превратил их в главных – и возможно законных – наследниц достижений важнейших центров мировых цивилизаций, на который указывает многослойность их иконографии и семиотическая избыточность их символического языка[41].
Символическая адаптация в пространстве города мировых метанарративов, а также региональных и местных идентичностей позволяет преодолеть различные возможные конфликты между глобальным, национальным и местным в городском пространстве. Напротив, те города, где имело место поглощение и вторжение в пространство города процессов глобализации и коммерческих проектов в ущерб национальным символам или происходила широкая экспансия национального символизма в жизненные пространства горожан, были гораздо менее успешны как в качестве глобальных городов, так и в качестве столиц. Социальные антропологи описывали подобные процессы в конкретных столицах. Гавин Шаткин делает это на примере Манилы, столицы Филиппин (Shatkin, 2005–2006). Баланс вышеперечисленных трех элементов, – национального, глобального и местного – позволяет городу более успешно осуществлять свои столичные функции и избегать конфликтов с горожанами.