Необходимо также признать важные отличия и даже противоположность в архитектурных и урбанистических требованиях глобальности и столичности, которые находят свое воплощение в городах. Глобальный город и столица конкурируют за устройство урбанистических пространств и публичных мест. Государственная служба требует достаточно спокойного места, где сосредоточены различные министерства и ведомства. Символизм столиц связан с образами национальной идентичности, уникальностью и самобытностью. Императив столичности предполагает создание центра, в котором акцентируется уникальность национального проекта. Глобальные города или глобальные аспекты столичных городов, напротив, акцентируют стандартизацию, гомогенизацию и однородность городской среды.
Разница в императивах глобальности и столичности связана также с тем, что номосы их существования подчинены разным целям – экономической эффективности, с одной стороны, и идеям представительства и социальной справедливости – с другой. Глобальный город, как и всякий мегаполис, оценивается, прежде всего, с точки зрения его эффективности. Но эффективность современных столиц, скорее, должна оцениваться по другому критерию: их мерой является осуществление идеалов социальной справедливости и единства, которые воплощены в центре. В идеале столица как раз и является своего рода пространственной проекцией справедливости.
По причине разности императивов в некоторых странах происходит разделение этих функций. Если на ранних этапах формирования национальных государств столицам было крайне важно расподобление или обособление от религии и королевской власти, то сегодня на повестку дня во многих странах также встает вопрос об отделении политики от экономики. При этом акцент ставится на функциональной дифференциации городов. Во многих случаях отцы-основатели многих современных наций или резко возражали против совмещения экономических и политических функций в одном городе, или неохотно их принимали. Примерами таких государств являются Италия, Финляндия или Австралия. В результате этих процессов создаются специализированные компактные столицы, отличные от крупных экономических центров и мегаполисов.
Критически важным фактором в достижении баланса между глобальностью и столичностью является то, в какой мере глобальные и столичные города в состоянии осуществлять свои функции источников диффузии знаний, информации и опыта не только на международной арене, но и внутри своей страны. При этом глобальность как характеристика столичных городов имеет двойственный характер.
В странах, где политика не слишком искажает рыночные механизмы, рост цен на факторы производства (землю, труд и капитал) заставляет бизнесы искать более выгодное расположение для своих предприятий и учреждений обслуживания, за счет чего начинают развиваться вторичные региональные центры. Таким образом, опыт и знания, накопленные в мегаполисе и в глобальной сети городов, просачиваются на периферию. В менее демократических государствах искажение принципов рыночного саморегулирования и гравитационная сила столицы настолько велики, что не позволяют такому циклу инноваций развиваться естественным путем. Они втягивают в свои орбиты и замыкают на себе все города страны. Гравитационная сила столицы, обусловленная политическими факторами, перетягивает экономические стимулы и выносит за скобки факторы собственно производства. Глобальность таких городов обычно обусловлена не столько их инновационным потенциалом, сколько их ролью передаточного механизма в мировой системе капитализма.
Глобальность городов в экономически неразвитых регионах мира связана не с их вкладом в циклы международных инноваций, а с их региональной ролью. Такого рода глобальность часто является результатом экономической отсталости и недоразвитости страны и всего региона в целом. Она обычно является сигналом неспособности к собственно экономической конкуренции. Эта глобальность, которая часто совмещается со столичностью, может вести к колоссальной сверхцентрализации ресурсов и бесконтрольному разрастанию главного мегаполиса страны. Крупные и хаотично разрастающиеся города развивающихся стран, которые часто являются еще и столицами, нередко становятся стихийным бедствием для их внутренних экономик. Кроме того, они сами создают ситуацию диссонанса и интерференции между своими столичными и глобальными функциями.
Неспособность организовывать экономику вокруг разных урбанистических центров в качестве компенсации ведет к мобилизации политических ресурсов для подчинения регионов и усиления такими столицами своей сомнительной роли глобального города. Такие глобальные столицы склонны к узурпации глобальности и объективно препятствуют интеграции в глобальные процессы других урбанистических центров и регионов страны.
Например, Москва, реальный международный вес и статус которой снизился в результате падения Советского Союза, приобрела статус глобального города в качестве ворот в евразийское экономическое и финансовое пространство не столько в силу наличия собственно инновационного потенциала, сколько в результате отсутствия конкуренции внутри страны и неразвитости системы городов.
Москва, конечно, не является исключением в данном отношении. Примерно в той же самой связи в 1927 году критически относящийся к скромному обаянию своей столицы и к ее роли в национальной истории известный испанский философ Ортега-и-Гассет так писал о Мадриде:
У Мадрида никогда не было своей творческой культуры… Немногим дурно усвоенным им урокам он выучился за границей. Эта приобретенная за рубежом культура… этот культурный резервуар, приходит именно в Мадрид как в главный город страны для поддержания его статуса и трезвого достоинства столичного города. Величайшей глупостью является представление о том, что Мадрид мог распространять по стране свой дух. В шести километрах от Мадрида кончается его культурное влияние и без всякого перехода или просвещенных окраин внезапно начинается тотальная отсталость (Ringrose, 1983: 134; Ortega, 1967: 192).
Глобализм Москвы или Мадрида, описанный здесь Ортегой, предстает в качестве чего-то вторичного по отношению к первичному глобализму настоящих глобальных городов, которые крутят маховики прогресса.
Однако наиболее успешным городам в развитых странах, как мы уже говорили, удается гармонически совмещать глобальные и столичные функции и императивы. Характер их модерна инкорпорирует национальную самобытность и характеризуется специфической интерпретацией глобальности и поисками своей национальной роли в глобальных процессах. В таких городах глобальность и столичность органически уживаются друг с другом в качестве элементов единого целого.
Нации встраивают глобализм или модернизацию в свои стратегии национального развития, что отражается в символизме и распределении национальных и глобальных пространств в новых столицах. Новые столицы с их символизмом указывают на причастность нации не только партикуляристским нарративам эмансипации и национального освобождения, но и проекту модерна в его различных интерпретациях, которые, конечно, зависят от века, моды и политической конъюнктуры. Новая архитектура, на самом деле достаточно общая для культурного региона и продиктованная модой и культурными веяниями эпохи, часто не только подчеркивает самобытное, но и акцентирует приверженность одному или нескольким метанарративам мировой истории с более универсалистской ориентацией – нарративам рационализации, новых технологий, глобализации и социальной справедливости.
Дискуссия о глобальности и столичности о двух полюсах урбанизма также проектируется на саму историю столиц. Например, известный урбанолог Джейн Джейкобс выводит столичность исключительно из экономических причин и рассматривает ее как своего рода предмет роскоши, который могут себе позволить только экономически богатые регионы. Она, в частности, пишет:
Великие столицы Европы становились великими городами не из-за своих функций столицы. Причина и следствие здесь поменялись местами. Первоначально Париж был местом пребывания французских королей не в большей мере, чем полдюжины других королевских резиденций. Вплоть до XII века Орлеан, другой центр торговли, был более значим и в качестве резиденции короля и двора, и в качестве культурного и образовательного центра. Париж стал настоящей столицей только после того, как он стал самым большим и экономически наиболее диверсифицированным коммерческим и индустриальным городом королевства. Берлин не был даже столицей своей провинции (ею был Бранденбург), пока он не превратился в самый большой и экономически наиболее диверсифицированный коммерческий и индустриальный центр на территории Пруссии (Jacobs, 1984: 390).
Вопреки подобным представлениям, озвученным Джейкобс и, вероятно, отчасти вытекающим из идеологии экономизма, столицы достаточно редко возникают просто за счет трансформации и расширения функций тех городов, которые уже имели серьезные экономические преимущества над всеми прочими городами. Такой вывод можно сделать на основании более беспристрастного исторического анализа.
Во многих случаях столичность никак не вытекает из экономической центральности, на что ясно указывает пример России. Москва поднялась к политической власти на фоне гораздо более значимых экономических центров, таких как Новгород, Киев, Нижний Новгород. Многие современные политические столицы, как мы уже могли убедиться на основании нашего исторического экскурса, строились или образовывались как раз там, где не существовало природных ресурсов или сильной экономической базы для поддержания даже базовых городских функций. Таковы, например, описанные выше отчужденные столицы.
В некоторых странах сложились модели урбанистической иерархии, в которых относительно бедные регионы страны, где была сосредоточена военная и политическая власть, контролировали богатые и коммерчески развитые районы, по определению склонные к сепаратизму и космополитичности.
Такой образ правления сложился в Китае, где мандаринская столица Пекин контролировала южные коммерчески ориентированные провинции, Кантон и Гонконг, которые традиционно были более торговыми, а позже вели широкую морскую торговлю. Сходную модель отношений мы видели в таких странах Латинской Америки, как Боливия и Бразилия, где политические столицы, находящиеся в небогатых районах, доминируют или пытаются доминировать над богатым югом этих стран, склонным к сепаратизму. В Новой Зеландии столица всегда находилась на менее богатом северном острове. В еще большей степени это относится к опыту тех стран, где политические столицы возникают на очевидной периферии экономических центров. Так, например, Афины были полностью лишены своей собственной экономической базы. С завоеванием независимости в 1833 году Афины были небольшой деревней, в то время как Салоники оставались богатым и большим греческим городом.