Словомъ, и той, и другой столицѣ міра пора бы поучиться кое-чему въ нѣмецкихъ городахъ, даже самыхъ маленькихъ, и позаимствоваться также на счетъ тѣхъ порядковъ, какіе въ послѣдніе годы заведены у насъ въ столицахъ, гдѣ аптеки не только щеголяютъ своими помѣщеніями, но заводятъ у себя лабораторіи химическихъ анализовъ и — что всего важнѣе — ночныя дежурства врачей.
IV
Міръ знанія и мышленія въ Парижѣ и Лондонѣ.—Моя жизнь въ Латинскомъ кварталѣ.—Сорбонна и Collège de-France, четверть вѣка назадъ и теперь. — Личныя знакомства съ мыслителями и учеными въ обѣихъ столицахъ. — Портреты и характеристики
Когда я впервые поѣхалъ за границу, испытавъ крупную житейскую неудачу, которая значительно надорвала мои душевныя силы, я выбралъ Парижъ, какъ конечную станцію моего пути. Я инстинктивно чувствовалъ, что въ этомъ городѣ я болѣе чѣмъ гдѣ-либо найду многое, что дастъ мнѣ подъемъ духа, необходимый для дальнѣйшей, еще болѣе усиленной работы. На выборъ этой столицы повліяло отчасти и сдѣланное передъ тѣмъ, лѣтомъ 1865 г., знакомство съ молодымъ русскимъ, уже прекрасно изучившимъ парижскую умственную жизнь. Онъ намѣревался устроиться въ Парижѣ на болѣе долгое житье и продолжать тамъ свои научныя занятія. Кромѣ спеціальныхъ интересовъ, въ области точныхъ наукъ, этотъ соотечественникъ былъ сторонникомъ французскаго положительнаго мышленія, единомышленникомъ и близкимъ знакомымъ Эмиля Литтре, считавшагося тогда главнымъ авторитетомъ для позитивистовъ, оставшихся вне философско-религіознаго толка, во главѣ котораго долгое время стоялъ непосредственный ученикъ Огюста Конта — Пьеръ Лафитъ. И научно-философская доктрина позитивизма, какъ разъ къ этому времени, начала интересовать меня болѣе, чѣмъ другія ученія философскаго характера.
Я могъ бы остановиться и въ одномъ изъ тихихъ прибѣжищъ нѣмецкой науки и нѣмецкаго мышления, провести семестръ въ Гейдельбергѣ или въ другомъ какомъ-нибудь университетскомъ городѣ. Но меня туда не потянудо, и я думаю, что мое долгое пребывание въ дерптскомъ университетѣ сказалось въ этомъ. Нѣмцы, ихъ языкъ, преподавание, университетский бытъ — все это было мнѣ достаточно известно, хотя и не въ подлинникѣ, а такъ сказать, въ остзейской передѣлѣ. Хотѣлось попасть въ тотъ городъ, гдѣ мир знания и мышленія не оторваны отъ жизни огромнаго центра общечеловеческой культуры.
По прошествии столькихъ лѣтъ, можно въ своихъ воспоминаніяхъ впасть въ невольныя ошибки, иначе представлять мотивы своихъ поступковъ, по другому толковать тѣ побуждения, которыя влекли васъ въ известную сторону. Но, мне кажется, я остаюсь веренъ истинѣ, говоря и теперь, по прошествии сорока лѣтъ, что Парижъ привлекалъ меня гораздо сильнее приманками своей мозговой работы, чѣм обольщениями, на которыя ловится большинство туристовъ всех странъ. Я ѣхалъ уже съ извѣстной опредѣленной программой, съ программой умственной жизни, не на правомъ, а на лѣвомъ берегу Сены. Мы съ моимъ спутникомъ, магистрантомъ П., о которомъ я уже упоминалъ, прямо отправились въ Латинскій кварталъ, чтобы тамъ, черезъ нѣсколько дней, устроиться по студенчески, въ недорогомъ пансіонѣ, да и бюджетъ мой не давалъ мнѣ возможности выходить изъ рамокъ самой скромной, опять-таки, студенческой жизни. И вотъ въ этомъ-то и была особенная прелесть для человѣка, которому уже пошелъ тридцатый годъ. Я былъ впередъ убѣжденъ», что Латинская страна, «le pays latin», какъ говорятъ парижане, дастъ именно то, что мнѣ было нужно — и я не ошибся въ этомъ. Только, тотчасъ же по пріѣздѣ, мы съ моими новыми пріятелями разсудили переждать, пока холера, сильно забиравшая тогда въ Парижѣ, немного поослабнетъ, и поѣхали на нѣсколько недѣль въ Женеву, гдѣ и оставались до конца осени.
По возвращеніи въ Латинскій кварталъ, мы устроились въ одномъ и томъ же отелѣ-пансіонѣ, и каждый зажилъ усиленной умственной жизнью, довольствуясь тѣмъ, что доставляетъ Латинская страна, и въ серьезномъ, и въ легкомъ родѣ. Мы были такъ вѣрны этой жизни, что въ теченіе болѣе полугода, до моего перваго возвращения на родину, къ іюню 1866 г. рѣдко попадали «на ту сторону воды», какъ до сихъ поръ, выражаются истые обитатели Латинскаго квартала. Тогда я еще не зналъ, что мне придется съ 1867 г. провести не одну зимуи на правомъ берегу Сены, достаточно вкусить и того, что даетъ бульварная жизнь. — И, все-таки, я въ первый пріѣздъ не стремился на большіе бульвары; а, напротивъ, очень жадно вкушалъ отъ всего, что Латинскій кварталъ могъ доставить каждому желавшему раздвинуть рамки своего умственнаго кругозора — и притомъ совершенно даромъ.
Вотъ эта-то общедоступность аудиторіи въ государственно-национальныхъ высшихъ школахъ составляла, и до сихъ поръ составляетъ, главную притягательную силуПарижа на лѣвомъ берегу Сены. И это еще отраднѣе и завлекательнѣе дѣйствовало тогда на каждаго изъ насъ. Вы ѣхали въ Парижъ, зная, что тамъ господствуетъ политически режимъ, благодаря которому Франція утратила надолго, если не навсегда, республиканскія учрежденія и полную свободу публичнаго слова — и вы въ то же время находили такой безусловно-свободный доступъ всюду, гдѣ раздавались голоса преподавателей, по всевозможнымъ отраслямъ точнаго знанія, гуманитарныхъ и соціально-политическихъ наукъ. Ничего подобнаго вамъ не дали бы и нѣмецкіе университетскіе города, гдѣ вы должны записываться, платить профессорамъ, гдѣ вамъ было бы слишкомъ дорого пользоваться всѣмъ тѣмъ, что университетское преподаваніе на разныхъ факультетахъ даетъ самаго замѣчательнаго.
Какъ писатель-беллетристъ я не собирался мѣнять мое писательское дѣло на новую карьеру, спеціально заниматься той или иной наукой; но я чувствовалъ потребность въ пополненіи многихъ пробѣловъ моего развитія и съ радостыю увидалъ, поселившись въ Латинской странѣ, что этотъ мозговой центр Парижа дастъ мнѣ не мало рессурсовъ для осуществления такой программы. усиленная работа романиста и руководителя большого журнала въ теченіе трехъ лѣтъ не давала достаточно досуга, чтобы, работая по журналу, развивать себя гармонически и послѣдовательно. А тутъ, сбросив с себя разорительную обузу издательства, очутившись въ условьях чисто студенческой свободы, я въ состояніи былъ въ несколько месяцевъ усвоить то, на что въ Петербургѣ понадобилось бы нѣсколько лѣтъ.
Разумѣется въ первое время я отдалъ дань и общему любопытству въ разныхъ областяхъ высшего преподавания, вспоминая тѣ годы, когда я и въ Казани, и въ Дерптѣ, и въ Петербурге, на разныхъ факультетахъ, слушалъ и юридическія науки, и естественныя, и медицинские. И всюду, несмотря на режимъ второй имперіи, я безъ всяких матрикул, билетовъ и дозволеній проникалъ, наравнѣ съ студенческимъ населеніемъ, не только въ аудитории Сорбонны, Collège de. France, Ecole de droit, Медицинской школы, но даже въ кабинеты, клиники и штаты городскихъ госпиталей.
Бонапартов режимъ, наложивший свою лапу на свободу политическаго слова, не могъ отнять для насъ обаянія тѣхъ умовъ и дарований, которые действовали въ то время и перомъ, и съ каѳедръ. — Для меня лично научно-философскій интересъ въ духѣ положительнаго знанія стоялъ на первомъ плане. Разумѣется, я былъ очень счастливъ, что черезъ моего соотечественника и единомышленника Г. Н. Вырубова, въ скоромъ времени имел случай познакомиться со старикомъ Литтре. О немъ мне уже приводилось вспоминать, и до его смерти, и после; здѣсь я приведу только некоторые итоги этого знакомства. Оно продолжалось до войны и было еще временемъ, когда Литтре, несмотря на преклонный возрастъ, вполнѣ владѣлъ своими умственными силами и выказывалъ необычайную энергію, какъ труженикъ по всѣмъ отраслямъ своей дѣятельности. Для бульварнаго Парижа, для Парижа зубоскаловъ и обскурантовъ всякаго рода и въ то время Эмиль Литтре былъ мишенью и очень злобныхъ, и просто шутовскихъ выходокъ. Его выставляли закоснѣлымъ матеріалистомъ, крайнимъ проповѣдникомъ дарвинизма, почему и изображали больше съ тѣломъ обезьяны и огромной головой старушечьяго типа. И это обвиненіе въ фанатическомъ дарвинизмѣ показывало крайнюю невѣжественность карикатуристовъ и остряковъ, потому что Эмиль Литтре, какъ строгий поборникъ положительнаго мышленія, совсѣмъ не былъ ни въ то время, ни впослѣдствіи, такимъ безусловнымъ поклонникомъ теоріи Дарвина. Эти постоянные нападки, продолжавшіеся и послѣ войны, когда Литтре попалъ въ депутаты, шли изъ двухъ лагерей — отъ клерикаловъ и отъ враговъ республиканскаго режима. Литтре, еще молодымъ человѣкомъ, сдѣлался свободнымъ мыслителемъ и убѣжденнымъ республиканцемъ.
Я думаю, что никто изъ французовъ, добившихся всемірной извѣстности, ни четверть вѣка назадъ, ни теперь, не былъ такъ мало похожъ, какъ Литтре, на парижскую знаменитость. Такіе типы вы находите скорѣе между нѣмцами, въ тихихъ центрахъ германской науки. Наружность его, извѣстная по портретамъ и карикатурамъ, ничѣмъ не напоминала парижанина, даже изъ дѣловыхъ сферъ, профессора, адвоката, политическаго оратора: бритое, нѣсколько хмурое, очень некрасивое лицо старой няньки безъ просѣди, даже и въ то время когда ему было уже около шестидесяти пяти лѣтъ, глуховатая, отрывистая рѣчь, неизмѣнный черный сюртукъ съ бѣлымъ стариковскимъ галстухомъ и высокая цилиндрическая шляпа стараго покроя — что-то очень напоминающее нѣкоторыхъ учителей гимназіи нашего времени. Дома онъ работалъ въ потертомъ шлафрокѣ и въ толстыхъ зимнихъ туфляхъ; занималъ онъ низенькія комнаты, въ родѣ антресоля, и размѣры кабинета отвѣчали его очень небольшому росту при коренастой фигурѣ. Когда я въ первый разъ вошелъ въ этотъ кабинетъ, мнѣ показались болѣе чѣмъ скромными размѣры его письменнаго стола, сравнительно съ тѣми громаднѣйшими столами, какими щеголяютъ у нас разные франты-дѣльцы, въ головѣ которыхъ, конечно, не перебывало и одной тысячной идей и знаній, какими богата была голова этого многознающаго мыслителя. Я до сихъ поръ помню то, что Литтре сказалъ мнѣ по поводу своихъ работъ, вообще:
— Для словаря французскаго языка, чтобы довести его до конца, мнѣ еще надо въ теченіе трехъ лѣтъ работать по восьми часовъ, ежедневно.