Исторія этой дружбы — яркій примѣръ того, какъ солидарность во взглядахъ и симпатіяхъ поддерживала и скрашивала существованіе самыхъ лучшихъ людей Франціи, которымъ Бонапартовъ режимъ придавалъ еще большее обаянія и значения.
Къ этимъ четыремъ знаменитостямъ шестидесятыхъ годовъ примыкалъ и тотъ французскій писатель, который внѣ Франціи имѣлъ, до самой своей смерти, огромное вліяніе въ области научнаго мышленія, исторіи литературы и критики художественнаго творчества. И Тэнъ принадлежалъ Латинской странѣ не менѣе своихъ знаменитыхъ сверстниковъ, хотя къ тому времени, когда я пріѣхалъ въ Парижъ, его даровитое преподаваніе ограничивалось только сферой изящныхъ искусствъ и происходило въ Ecole des beaux arts, a не въ Сорбоннѣ или Collège de France, гдѣ ему слѣдовало бы занимать кафедру по праву, и еще болѣе въ той Высшей Нормальной школѣ, гдѣ онъ воспитывался. Такой пробѣлъ чувствовали мы всѣй но кто хотѣлъ слушать Тэна — проникалъ и въ тотъ Гемициклъ Школы Изящныхъ Искусствъ, который украшенъ живописью Поля Деляроша и куда доступъ былъ довольно свободный: нужно было только добыть себѣ входный билетъ въ бюро школы. и опять-таки даромъ. Но Тэнъ всем, что онъ до того времени напечаталъ, т. е. самыми даровитыми своими книгами по истории философскихъ илей о Франціи, по критической обработкѣ различныхъ эпох и выдающихся дѣятелей античнаго міра, новой и новѣйшей исторіи, своей психологіей, своими книгами по искусству — фактически былъ однимъ изъ самыхъ крупныхъ "властителей дум" молодыхъ генераций.
Мнѣ уже приводилось говорить о нем в печати по лич нымъ монмъ воспоминаниям. Знакомство с ним относится къ зимѣ 1867—68 г. Я уже посѣщалъ его лекціи въ Школѣ изящных искусствъ, происходившие обыкновенно въ первую треть года и всего одинъ разъ въ недѣлю, и быль ему рекомендованъ его товарищемъ по Высшей Нормальной школѣ и давнишнимъ пріятелемъ, Франсискомъ Сарсэ. Помню, въ гервую же пашу бесѣду Тэнъ высказывалъ свое сожалѣніе о томъ, что не знаетъ ни однаго славянскаго языка.
— Но — замѣтилъ онъ не безъ гордости — я читаю по-нѣмецки.
Тогда знаніе нѣмецкаго языка, даже и между учеными, было рѣдкостью и не надо забывать, что человѣкъ съ такимъ философскимъ умонъ, какъ Огюстъ Контъ — совсѣмъ не зналъ по-нѣмецки и могъ пользоваться только изъ вторыхъ рукъ свѣдѣніями о нѣмецкихъ мыслителяхъ.
Про Тэна, какъ про Чацкаго, можно было сказать: «и говоритъ, какъ пишетъ» или лучше — «пишетъ, какъ говоритъ». Во всю мою долгую жизнь слушателя всевозможныхъ профессоровъ и лекторовъ въ различныхъ европейскихъ странахъ, считая и Россію, я не встрѣчалъ болѣе даровитаго лектора, какъ онъ. Онъ не бралъ эффектами краснорѣчія, ни выѣзжаньемъ на остроумныхъ выходкахъ и красивыхъ фразахъ, а привлекалъ необычайной гармоніей между содержимымъ и формой изложенія. Онъ тогда смотрѣлъ скромнымъ преподавателемъ, еще довольно моложаваго вида и сдержанныхъ тихихъ манеръ. Начиналъ онъ лекцію довольно слабымъ голосомъ и первыя десять минутъ, какъ бы читалъ по листочкамъ, которые отбрасывалъ, одинъ за другимъ, резюмируя содержаніе предыдущей лекции. Но съ каждыми пятью минутами его изложение, уже свободное, по одному конспекту, дѣлалось все завлекательнѣе, богаче красками съ обиліемъ примѣровъ и фактовъ. Рѣчь текла, какъ многоводная рѣка, тонъ становился теплѣе, дикція сильнее, и къ концу лекціи, онъ всегда доходилъ до настоящаго одушевленія.
Послѣ войны мнѣ уже не приводилось видѣться съ нимь Война, и въ особенности коммуна, произвели въ немъ нѣкоторый душевный поворотъ, который и сказался въ общемъ огорченномъ тонѣ, какимъ проникнуты многія главы его громаднаго и высоко даровитаго труда: «Les origines de la France contemporaine».
Въ первую парижскую зиму я вспомнилъ и годы моего студенчества въ Дерптѣ, гдѣ я, послѣ специальных занятий химіей, путемъ знакомства съ естественными науками, а главное съ физіологіей, перешелъ къ изученію медицины и прошелъ полный курсъ теоретическихъ и практическихъ предметовъ. Меня интересовало побывать на лекціяхъ Медицинской школы и даже въ клиникахъ и госпиталяхъ. Какъ лекторъ, тогда привлекалъ самую большую аудиторію Сэй, профессоръ терапіи, если не ошибаюсь, еше долго здравствовавшій. Были еще живы и вели университетскую и госпитальныя клиники знаменитые практики: хирургъ Нелатонъ и терапевты Вельпо, Труссо и Піорри. Какъ я сказалъ выше, доступъ всюду былъ свободный. Нелатонъ пріятно отличался своимъ мягкимъ тономъ въ обращеніи со студентами и съ больными, и вся наружность этого благообразнаго старика привлекала къ себѣ. Я помню и операцію, которую онъ дѣлалъ хорошенькой пятнадцатилѣтней дѣвочкѣ, вставляя ей искуственное золотое небо. Напротивъ, Вельно смотрѣлъ хмуро, какимъ-то старымъ приказнымъ или заматерѣлымъ сельскимъ стряпчимъ. Его мужицкое происхожденіе сказывалось въ грубо сколоченной фигурѣ и чертахъ лица. Его очень уважали и боялись гораздо больше, чѣмъ чудака Труссо, когда-то большого авторитета по клинической терапіи. Къ нему собиралось много народу въ палаты городской больницы Hotel-Dіеи, сохранившей и въ своемъ фасадѣ, и во внутреннемъ устройствѣ стародавнюю свою физіономію. Тогда еше во всѣхъ госпиталяхъ за больными ходили монахини, и ихъ отромные бѣлые головные уборы придавали еще болѣе средневѣковый характеръ коридорамъ и палатамъ этого древняго госпиталя Труссо былъ худой высокий старикъ, съ остроконечной бородкой, приходидъ зимой въ мантильѣ. съ капюшоном, который накидывалъ на голову. Въ то время оиъ доживалъ сдои послѣдніе дни и зналъ это превосходно. Одного легкаго у него давно уже не было, а второе онъ поддерживалъ разными сильными средствами и, шутя, любилъ повторять, что онъ питается только ядами. Послѣ его смерти, случившейся вскорѣ, близкіе его пріятели разсказывали, что онъ предсказалъ день своей смерти и не больше, какъ за сутки говорилъ женѣ:
— Я знаю, ты растеряешься, когда я умру. Так лучше уже я самъ всѣмъ распоряжусь.
И пошелъ заказывать себѣ похороны.
У него были разные, какъ у насъ говорить, «фасоны» нѣкотораго чудачества, какими въ свое время отличались московскія медицинскія знаменитости, да и теперь, кажется, страдаютъ этимъ. Студенты и энтерны (по нашему ассистенты) любили подсмѣиваться надъ нимъ, разумѣется, за глаза; но всѣ признавали его талантливость, необычайный нохъ въ распознаваніи болѣзней и высоко цѣнили его клиническія лекціи, обошедшія въ переводахъ всю Европу. Никогда я не забуду эту длинную, немножко согнутую фигуру въ короткой мантилькѣ съ капюшономъ, накинутымъ на голову, откуда выглядывали быстрые и блестящіе глаза чахоточнаго и его длинная бородка. Третья терапевтическая знаменитость — Піорри, былъ всегда сюжетомъ безконечныхъ анекдотовъ, остротъ и шутокъ между врачами и студентами медицины. Кажется, до самой своей смерти онъ молодился, красилъ себѣ волосы и бакенбарды и часто потѣшалъ свою аудиторію выходками неисправимаго тщеславія. Съ однимъ моимъ соотечественникомъ случился слѣдующій инцидентъ въ госпитальной клиникѣ Піорри.
Въ послѣдніе годы къ нему ходило уже меньше слушателей, чѣмъ прежде, и онъ замѣчалъ всякое новое лицо. Видитъ онъ этого русскаго у кровати больного въ кучкѣ студентовъ и интерновъ, и сейчасъ же обращается къ нему первый съ вопросомъ:
— Вы меня развѣ не знаете?
Тотъ не успѣлъ еще ему отвѣтить, какъ Пиорри выпрямился, откинулъ голову назадъ и съ жестомъ руки, обращенной къ себѣ, воскликнулъ:
— Je suis Ріоіту, le grand Ріоrrу! I’inventeur du plessimetre!
Онъ былъ дѣйствительно изобрѣтатель плессиметра и никогда не могъ объ этомъ забыть.
Память о моихъ занятіяхъ въ Дерптѣ потянула меня и на лекціи Вюрца, тогдашняго профессора химіи въ Медицинской школе. Въ то время онъ былъ однимъ изъ самыхъ выдающихся химиковъ Франціи и Германіи, но, какъ создатель теоретическихъ обобщеній, никогда не поднимался до высоко даровитой иниціативы Бертело; за то, какъ лекторъ, стоялъ гораздо выше его, читалъ бойко, красиво, ловко дѣлалъ опыты, имѣлъ очень оживленную, открытую физіономію добродушнаго эльзасца: также пріятно велъ онъ себя и на экзаменахъ, какъ декан факультета. И экзамены въ Медицинской школе, даже и на доктора, происходили тогда и теперь происходятъ публично: каждый можетъ войти въ аудиторію присутствовать при экзаменѣ, и не спрашивая никакого особеннаго позволенія.
Къ составу медицинской школы принадлежалъ и профессоръ общей анатоміи, Шарль Робэнъ, другъ и единомышленникъ Литтре, какъ позитивиста, у насъ до сихъ поръ мало известный, много потрудившійся въ области гистологіи и общей біологіи, много печатавшій спеціальныхъ сочиненій. Теперь и онъ — покойникъ. Тогда молодежь Латинскаго квартала очень сочувствовала его философскимъ воззрѣніямъ и цѣнила его, какъ талантливаго преподавателя и лектора. Съ нимъ я встрѣчался также на четвергахъ въ редакціи журнала «Philosophie positive». Онъ еще былъ совсѣмъ не старый человекъ, очень воспитанный, пріятнаго тона, отзывчивый на литературные и даже художественные интересы, принадлежавшій къ кружку тогдашнихъ вожаковъ свободомыслія въ литературномъ мірѣ, который находилъ себе сочувствіе и поддержку и въ придворныхъ сферахъ — въ салонахъ принца Наполеона и его сестры принцессы Матильды.
Только двадцать пять летъ спустя, привелось мнѣ познакомиться съ той звѣздой парижскаго медицинского міра, которая только что восходила въ концѣ второй империи Я говорю о не такъ давно умершемъ профессорѣ Шарко. Он уже и сорокъ лѣтъ тому назадъ имѣлъ извѣстность спеціалиста по нервнымъ и душевнымъ болѣзнямъ, но практиковалъ и по общимъ, и я имѣлъ случай видѣть его впервые в гостиной А. И. Герцена, во время его вечерняго визита къ старшей дочери Александра Ивановича. Тогда это был сильный брюнет въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ я бы не узналъ его въ сѣдомъ старикѣ съ характернымъ бритымъ лицом, имевшим некоторое сходство съ маской Наполеона I-го. Один русскій психиатр привелъ меня въ его клинику, въ Сальпетріерѣ, гдѣ впослѣдствии я бывалъ на интересных опытахъ гипнотизма и трансферта душевныхъ явленій, какіе производилъ тогда его ассистентъ — докторъ Бабинскій — парижанинъ польскаго происхожденія.