мъ, кто не имѣлъ спеціальныхъ свѣдѣній, не мало интереснаго… Но и тогда уже онъ считался многими изъ своихъ слушателей болѣе риторомъ, чѣмъ серьезнымъ изслѣдователемъ эволюціи литературнаго творчества. Намъ, русскимъ, не нравился характеръ его пафоса, та театральность, которая постоянно чувствовалась и въ его дикціи, и въ жестахъ рукъ и головы. Тогда даже у такихъ выдающихся лекторовъ, какъ Тальяндье, всего меньше бывало собственно студентовъ. Учащуюся молодежь въ тѣсномъ смыслѣ, т. е. молодежь Латинскаго квартала, можно было видѣть на лекціяхъ Медицинской школы или Ecole de droit, а въ Сорббнне лишь на нѣкоторыхъ болѣе спеціальныхъ курсахъ по точнымъ наукамъ и физіологіи, а всего больше въ аудиторіяхъ богословскаго факультета, который долго принадлежалъ къ Сорбоннѣ, съ двумя своими отдѣленіями — католическимъ и протестантскимъ. И на эти лекціи случалось мнѣ заглядывать въ первую зиму, всего чаще на лекціи нравственнаго богословія аббата Гратри. Онъ, въ то время въ разныхъ заведеніяхъ имелъ вліяніе на молодежь и нѣсколько генерацій воспитались подъ этимъ вліяніемъ. Тогда это былъ не старый еще священникъ съ лицомъ актера, какъ и большинство французскихъ духовныхъ, живой и немного нервный на кафедрѣ, съ очень пріятнымъ подкупающимъ тономъ и съ тѣмъ оттѣнкомъ мистическаго гуманизма, который теперь сталъ проникать въ молодежь гораздо больше, чѣмъ сорокъ лѣтъ назадъ.
Въ новой Сорбоннѣ (куда я попадалъ довольно часто въ послѣдніе мои поѣздки въ Парижъ) меня интересовали преимущественно лекціи по философіи и истории литературы. Случилось такъ, что руководителемъ философскихъ занятій съ молодыми учеными состоялъ тогда Габриэль Сеайлъ — мой добрый знакомый еще съ начала восьмидесятыхъ годовъ. Онъ, какъ и всѣ почти преподаватели среднихъ и высшихъ учебныхъ заведеній Франціи, вышелъ изъ Нормальной школы съѣздилъ въ Германію, былъ преподавателемъ философіи въ одномъ изъ парижскихъ лицеевъ, напечаталъ интересную докторскую работу по психологіи творчества и послѣ того нѣсколько талантливыхъ книгъ, какъ напр., изслѣдованіе о Леонардо да Винчи и опытъ психической біографіи Ренана, вышедшій нѣсколько лѣтъ назадъ. Сеайль читалъ въ весенній семестръ 1895 г. психологію чувствъ по нѣмецкому мыслителю Гербарту и въ его аудиторіи, кромѣ молодыхъ людей, я видѣлъ не мало и женщинъ, изъ которыхъ многія очень смахивали на русскихъ. Сеайль, какъ и другіе его сверстники по философскимъ занятіямъ, заново подпалъ подъ вліяніе идей Канта. Теперь университетскіе французы стали больше изучать нѣмецкую пауку и философію и чаще ѣздить въ Германію, чѣмъ это было до войны, такъ что знаніе нѣмецкаго языка, вопреки' взаимной враждебности, развилось; на него обращаютъ большее вниманіе и въ лицеяхъ мужскихъ и даже женскихъ. Сеайль — хорошій комментаторъ, держится объективной почвы/ ие позволяетъ себѣ никакихъ слишкомъ априорныхъ положений не выступаетъ врагомъ научнаго метода; но въ немъ, какъ и въ другихъ его сверстникахъ, все-таки чувствуется реакція противъ позитивизма желание вернуться къ тому, что идеалистическая философія, въ лице Канта, намѣтила самаго прочнаго и вліятельнаго. Также охотно посещались и лекціи профессора Рамбо — близкаго намъ русскимъ по его книгамъ о России, и профессора Лявисса, на долю которого выпало сыграть весьма значительную роль въ дѣлѣ преобразования университетскихъ порядков въ третью республику. Этотъ профессоръ нсторiи, несколько лѣтъ тому назадъ, былъ самымъ популярнымъ и любимымъ въ средѣ парижскаго студенчества. Хотя онъ не принадлежалъ къ высшей администрации того, что во Франции называется Université; т.-е. по нашему, министерства народнаго просвѣщенія, но отъ него несомнѣнно пошла дѣятельная, хотя и не офиціальная иниціатива въ реформахъ, и эта роль негласнаго преобразователя подняла интересъ и къ его научнымъ трудам посвященнымъ главнымъ образомъ исторіи Германии, спеціально Прусси;—онъ авторъ интересной книги «La jeunesse de Frederic le Grand».
Теперь профессора Сорбонны пользуются лучшимъ матеріальнымъ положеніемъ, чѣмъ при второй имперіи, и доступъ къ университетскому преподаванію сдѣлался шире. Теперь, очень часто, Сорбонна приглашаетъ молодыхъ ученыхъ, занимающихъ мѣста преподавателей въ парижскихъ лицеяхъ, даже и до пріобрѣтенія ими высшей ученой степени. Профессора Сорбонны раздѣляются на такъ называемыхъ titulaires, что со отвѣтствуетъ нашимъ ординарнымъ, адъюнктовъ, руководителей конференцій (maares de conferences) и лекторовъ (chargés de cours). Титулярные профессора получаютъ восходящіе оклады въ двѣнадцать, четырнадцать и шестнадцать тысячъ франковъ.
Вообще, какъ я уже сказалъ, съ 1871 г., преподаваніе въ Сорбоннѣ стало радикально изменяться, и приливъ новыхъ силъ, поощряемыхъ хорошими окладами, дѣлаетъ возможнымъ для студентовъ, желающихъ держать на степень и кончившихъ курсъ, работать въ разнообразныхъ семинаріяхъ и спеціальныхъ курсахъ. А тѣ адъюнкты и лекторы, которыхъ Сорбонна привлекаетъ изъ гимназическихъ преподавателей Парижа — обыкновенно получаютъ прибавку къ своему учительскому окладу, который въ Парижѣ достигаетъ весьма порядочныхъ размѣровъ, иногда до десяти тысячъ франковъ.
Большимъ авторитетомъ по преподаванію философіи пользовался профессорь Бутру Онъ старше Сеайля no лѣтамъ и no положенію въ Сорбоннѣ; читаетъ онъ съ болыной убѣжденностью и діалектическимъ искусствомъ. Онъ кантіанецъ и безпрестанно даетъ знать о своемъ пристрастіи къ представителямъ нѣмецкой идеалистической философіи. Очень большая аудиторія — гдѣ не мало и женщинъ — слушаетъ его съ замѣтнымъ сочувствіемъ. Это довольно характерный признакъ все той же реакціи противъ позитивнаго направлснія. Я говорю о слушателяхъ, а сама Сорбонна, въ философскомъ смыслѣ, какъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, такъ и теперь остается все такой же последовательницей нѣмецкихъ идей, причемъ прежде профессора довольствовались варьяціями на то, что оставилъ послѣ себя творецъ эклектизма Кузенъ; а теперь они гораздо больше знакомы съ первоисточниками и любятъ даже цитировать отдѣльныя слова и цѣлыя предложенія на нѣмецкомъ языкѣ, конечно, съ произношеніемъ, которое намъ, русскимъ, кажется весьма забавнымъ.
Парижъ праваго берега Сены стекается въ аудиторіи тѣхъ лекторовъ Сорбонны, которые бесѣдуютъ въ привлекательной формѣ по исторіи французской литературы. Тутъ наплывъ свѣтской публики и всего больше дамъ бываетъ огромный. На старомъ дворѣ Сорбонны, какъ я сказалъ выше, помѣшался временно амфитеатръ въ видѣ громаднаго сарая съ лавками, идущими въ гору, и если вы войдете сверху, за нѣсколько минутъ до начала лекціи, то вамъ представится нѣчто вродѣ пестраго ковра, спускающагося книзу, къ тому пространству, гдѣ стоитъ столъ профессора. Это все шляпки дамъ съ ихъ бантами, перьями и цвѣтами. Можно безъ преувеличенія сказать, что въ нѣкоторые дни женщинъ, или лучше дамъ, на двѣ трети, если не на три четверти, и свѣжему человѣку, особенно посѣщавшему нѣмецкія университетскія аудиторіи, трудно будетъ сразу повѣрить, что онъ въ стѣнахъ такого архидревнаго университета, какъ Сорбонна. Это движеніе съ праваго берега на лѣвый дамской публики — характерная черта послѣднихъ лѣтъ, и вы припомните, что такой наплывъ дамъ уже вызывалъ въ студенческой молодежи мужского пола протесты въ видѣ очень бурныхъ и некрасивыхъ сценъ, о чемъ я еще буду имѣть случай говорить въ другой главѣ.
Изъ лекторовъ по французской литературѣ самыми любимыми такой пестрой публикой обоего пола считались и тогда въ Латинскомъ кварталѣ гг. Ларумё и Фагё. На лекціяхъ Ларумè, лѣтъ пятнадцадцать тому назадъ происходили безпорядки. Они вызваны были совсѣмъ не содержаниемъ того, что этотъ довольно талантливый и блестящій, лекторъ предлагалъ своей аудиторіи; но на его лекціяхъ университетское преподаваніе въ Сорбонне получило какъ разъ тотъ оттѣнокъ модныхъ сборищъ, который уже черезъчуръ мало подходилъ къ характеру и порядкамъ университетскаго преподаванія. Студенты хотѣли, разъ навсегда, показать, что аудитория назначается главнымъ образомъ для нихъ, а не для всѣхъ тѣхъ франтихъ, которыя захватываютъ лучшія мѣста и превращаютъ университетскую лекцию въ модную conference. Тому кто вошелъ бы на лекщю такого преподавателя, какъ Ларуме послѣ нѣмецкихъ, англійскихъ и нашихъ университетовъ, тонъ и форма преподаванія покажутся, навѣрно, слишкомъ большимъ подлаживаньемъ подъ вкусы и настроенія свѣтской публики. При мнѣ, напр., лекторъ бесѣдовалъ о новомъ французскомъ театрѣ—о двухъ его крупнѣйшихъ дѣятеляхъ — теперь уже покойныхъ Александрѣ Дюма-сынѣ и Эмилѣ Ожье. Характеристики были талантливы, манера говорить пріятная и мѣстами блестящая; но въ общемъ это все-таки же фельетонъ, а не научная лекція. Такого рода бесѣда умѣстнѣе была бы гдѣ-нибудь въ театрѣ передъ утреннимъ спектаклемъ, или на публичной лекціи, разсчитанной на публику, желающую, чтобы ее занимали, а не заставляли умственно напрягаться. Но не нужно забывать, что такого рода лекціи — не общее правило въ Сорбоннѣ; это какъ бы дессертъ, а не, "piéces de résistance", не главные виды питанія. Дѣло лектора болѣе или менѣе подлаживаться къ своей диллетантской аудиторіи; но онъ можетъ, и оставаясь болѣе серьезнымъ по содержанію, заинтересовывать большую публику многимъ, что при сухой формѣ изложена отталкивало бы ее. На такихъ лекцияхъ происходитъ общеніе между университетомъ и тѣмъ, что составляетъ „lе tout Paris“, считая всѣхъ пріѣзжихъ — провинціаловъ и иностранцевъ. Дамы стали ходить въ такомъ количестве на. общедоступныя и занимательныя лекции — изъ моды. Но, этимъ путемъ, уровень болѣе серьезной литературности, конечно, поднимется вездѣ—и въ блестящихъ салонахъ, и въ буржуазныхъ семьяхъ.
Что это дѣйствительно такъ, доказываетъ успех, другого лектора по истории французской: литературы — по моему мнѣнію — самаго даровитаго и содержательнаго изъ современныхъ парижскихъ критиковъ — Эмиля Фаге, книга котораго, представляющия собюю сборники переработанныхъ лекцій, стали проникать и къ намъ. Еще задолго до моей тогдашней поѣздки въ Парижъ, я заинтересовался этимъ критикомъ, въ которомъ нахожу талантливаго продолжателя лучшихъ традиций и пріемовъ, завещанныхъ Сенъ-Бёвомъ и Тэномъ. Онъ еще не выступалъ какъ теоретикъ, не предлагадь еще своей эстетической теоріи и не доработался еще до обобщеній научно-философскаго характера; онъ ограничивается обстоятельными монографіями о самыхъ крупныхъ французскихъ писателяхъ цѣлаго ряда вѣковъ, начиная съ шестнадцатаго вѣка. Мнѣ хотѣлось и лично познакомиться съ нимъ и побесѣдовать на тему его этюдовъ. Эмиль Фаге— «un normalien», т. е., какъ и большинство университетскихъ преподавателей, бывшій воспитанникъ Высшей Нормальной Школы. Ему лѣтъ за пятьдесятъ; по внѣшнему виду онъ совсѣмъ не похожъ на профессіональнаго педагога и еще менѣе на бульварнаго журналиста: небольшого роста, скромно одѣтый, смахивалъ скорѣе по типу наружности, на нестараго военнаго въ штатскомъ платьѣ, съ очень пріятнымъ, живымъ тономъ. He прошло и пяти минутъ, какъ мы уже бесѣдовали такъ, какъ будто были давно знакомы. Я нашелъ въ немъ замѣчательную чуткость и воспріимчивость къ новымъ вѣяніемъ въ литературѣ и критикѣ, и въ то же время вѣрность своему основному направленію: изучая произведенія литературнаго творчества съ художественной стороны, доказывать связь съ движеніемъ идей