Въ той главѣ, гдѣ я буду говорить о двухъ очагахъ британской науки и высшаго преподаванія — Оксфордѣ и Кэмбриджѣ—я познакомлю читателя съ тоном лекцій и физиономией аудиторий. Собственно въ Лондонѣ, въ послѣднюю мою поѣздку меня интересовало преподаваніе философскихъ предметовъ, въ особенности по психологіи. Профессоръ Сёлли, читавшій тогда въ Лондонскомъ университетѣ, известенъ русской публикѣ почти наравнѣ съ именами Бэна и Спенсера. Его книгу о «Пессимизмѣ», которой я особенно сочувствую, мнѣ приводилось комментировать не такъ давно въ публичной лекции на тему: что такое счастье? Въ Селли нашелъ я одного изъ самыхъ убѣжденныхъ сторонниковъ опытнаго метода психологіи и попалъ на его лекцию об эстетической способности души человѣка. Читаетъ онъ не блестяще, очеиь нервно въ просторной аудиторіи, гдѣ при мнѣ сидѣло не больше дюжиныслушателей, изъ которыхъ одна треть были женщины. И Сёлли, какъ когда-то Милль, не зналъ до какой степени имя его извѣстно у насъ, Въ нём нашёлъ я человѣка живого и добродушнаго собесѣдника, не скрывшего отъ меня, что въ послѣдніе десять лѣтъ въ философскомъ преподавании и въ Лондонѣ, и въ другихъ университетскихъ городахъ Англіи, Шотландии и Ирландіи, стало опять поднимать голову метафизическое направленіе, идущее отъ нѣмцевъ. Въ немъ замѣтилъ я ту прямолинейность которая часто мѣшаетъ относиться къ сторонникамъ другихъ міровоззрѣній пошире. Сёлли напомнилъ мнѣ кружокъ лондонскихъ позитивистовъ шестидесятыхъ годовъ, который теперь почти уже не существуетъ. Въ философскомъ преподаваніи чувствуется возвратъ къ метафизикѣ; но британская точная наука идетъ своимъ путемъ и работаетъ надъ пополненіемъ той сокровищницы фактовъ, выводовъ и законовъ, безъ которой немыслимо никакое цѣльное міропониманіе.
V
Политическое движеніе. — Конецъ второй имперіи. — Наполеонъ III и тогдашняя оппозиція. — Революціонные элементы. — Эмиграція. — Заграничные конгрессы. — Паденіе имперіи. — Война. — Коммуна. — Рядъ президентов — «Аѳинская республика» — Папама. — Позднѣйшій status quo. — Тотъ же періодъ въ Англіи. — Мои знакомства въ обѣихъ столицахъ
Обращаюсь къ своимъ сверстникамъ, людямъ шестидесятыхъ годовъ, особенно тѣмъ, кто и сорокъ лѣтъ тому назадъ интересовались всего больше политическими и соціальными вопросами и спрашиваю: какъ большинство изъ нихъ смотрело тогда на Францию второй империи? Не говорю — «конца» второй империи, потому что тогда очень близкій конецъ бонапартова режима трудно было еще предсказать. Разве не правда, что у всѣхъ нас, сколько-нибудь сочувствующих идеямъ общественнаго возрождения и умственнаго прогресса — было почти одинаковое отношение къ тогдашней Франціи? Въ сущности, и тѣ, кто занимался газетной и журнальной публицистикой, плоховато знали Францію и французовъ, довольствовались нѣкоторыми общими выводами и оцѣнками, вѣрили въ то, что государственный переворот второго декабря былъ дѣломъ хищнической шайки, что режимъ этотъ — одинъ долженъ считаться источникомъ всякой порчи. Только весьма немногие понимали, что нельзя все сваливать на одного Наполеона III-го и что будь на мѣстѣ французовъ другая нація — она бы такъ скоро не подчинилась порядкамъ имперіализма. И для большинства изъ насъ настоящая Франція сводилась тогда къ тѣмъ людямъ, которые пострадали послѣ переворота 2-го декабря, къ крупнымъ представителямъ эмиграціи и къ кучкѣ депутатовъ, которые во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ ратовали въ Законодательномъ Собраніи за идеи, противныя бонапартизму. И въ самой оппозиціи мы недостаточно различали то — откуда она идетъ. Быть врагомъ имперіализма значило, для большинства изъ насъ, представлять собою нѣчто безусловно достойное сочувствія. Мы знали также, еще до прямого знакомства съ Парижемъ, что въ этомъ городѣ, несмотря на административно полицейскій надзоръ и стѣсненіе прессы, публичнаго слова и сходокъ, время беретъ свое, борьба давно началась; освободительныхъ идей нельзя уже задушить. И самъ императоръ, въ своей внѣшней политикѣ, сдѣлался сторонникомъ эмансипаціи цѣлыхъ народовъ. Мы всѣ съ конца пятидесятыхъ годовъ горячо увлекались личностью и подвигами Гарибальди; одно время онъ былъ буквально идоломъ молодежи — и мужчинъ, и женщинъ. И дѣло Гарибальди, такъ или иначе, довершилъ великій государственный «преступникъ» — авторъ переворота 2-го декабря. И не одни итальянцы находили себѣ поддержку въ бонапартизмѣ—также и другия угнетенныя народности. После восзстанія начала шестидесятыхъ годовъ, польская эмиграція нашла въ Парижѣ и сочувствие общественнаго мнѣнія, и прямую материальную поддержку, исходившую оть правительства. Этотъ націоналистическій либерализмъ маскировалъ отрицательныя стороны режима по внутреннимъ вопросамъ Франціи, но для многихъ иностранцевъ, и въ то, мъ числѣ для русскихъ, несмотря на щекотливость польскаго вопроса, онъ все-таки заключалъ въ себѣ нѣчто симпатичное.
И я зналъ, отправляясь въ Парижъ, по разсказамъ моихъ пріятелей, съ которыми ѣхалъ туда, что тамъ будетъ житься совсѣмъ уже не такъ непріятно, въ смыслѣ личной и общественной свободы, какъ думали тѣ, кто увлекался памфлетами эмигрантовъ, въ прозѣ и стихахъ. Оно такъ и оказалось. Правда, въ первый мои парижский сезон я отдался (какъ говорилъ въ предыдущей главѣ.), почти исключитетьно интересамъ философскимъ, научным и литературнымъ и еще очень мало жилъ тогдашней внутренней политикой Франціи. Однако же, какъ обитатель латинской страны, я могъ чувствовать на себѣ сильный полицейскій гнетъ. Этого не было. Сколько я помню, ни въ первую зиму, ни въ послѣдующіе сезоны, проведенные мною въ Парижѣ до войны, я не имѣлъ рѣшительно никакого столкновенія съ полицейскимъ надзоромъ — и политическаго, и общаго характера. Жилось и тогда такъ свободно, какъ врядъ ли и въ то время и теперь живется нашему студенчеству. Отъ васъ не требовали никакихъ матрикуловъ, нигдѣ не спрашивали паспортовъ и весь контроль заключался въ томъ, что хозяинъ или хозяйка отеля, или меблированной комнаты, заносилъ васъ въ книгу и отмѣчалъ, что, вы — «muni de passeport». Въ моихъ воспоминаніяхъ осталась всего одна фигура полицейскаго агента, въ штатскомъ платнѣ, приходившаго иногда въ бюро того отеля, гдѣ я жилъ; и то это относится уже къ періоду моего парижскаго житья на нравомъ берегу Сены. Въ концѣ шестидесятыхъ годов въ Австрии либеральныя идеи восторжествовали, послѣ раснадешя имперіи на две половины — Цислейтанию и Транслейтанию Иностранцы считали тогда Вѣну императорскою столицей, гдѣ было больше свободы; а между тѣмъ я очень хорошо помню, что въ зиму 69–70 г., когда я проводилъ тамъ часть сезона (и жилъ довольно далеко отъ мѣстной политеческой агитации, усердно посѣщая театры, интересуясь преимущественно общими вопросами), я все-таки былъ обеспокоен полицией. Правда, я состоялъ тогда корреспондентомъ двух русских газетъ, но, повторяю, ни съ какими вожаками партий, непріятныхъ правительству, не имелъ сношеній. Разъ я получаю повестку явиться къ полицейскому комиссару и должен былъ выдержать родъ допроса, правда, въ довольно добродушной формѣ, такъ какъ коммиссаръ былъ родомъ чехь и не хотел очень придираться къ «брату-русскому». Ничего подобного не случилось со мною за всѣ годы бонапартова режима, какіе я провелъ въ Парижѣ.
Въ палатѣ оппозиція уже значительно подняла голову; въ газетной прессѣ наибольший успѣхъ имѣли газеты, враждебныя правительству. Нѣсколько новыхъ органовъ народились уже на моихъ глазахъ, и такихъ несомненно республиканскихъ, какъ газета «Rappel» — органъ тогдашняго великаго изгнанника, — «поэта солнца», руководившаго имъ съ своего острова. И правительство Наполеона III-го вступило, какъ разъ къ тому времени въ полосу добровольнаго или вынужденнаго либерализма. Моментъ до выставки 67-го г. былъ какъ бы кульминаціоннымъ пунктомъ единоличнаго имперіализма, когда государственный министръ Руэръ выступалъ всего чаше, какъ матадоръ этого режима. Но это уже были послѣднія схватки и я думаю, что императоръ видѣлъ это гораздо яснѣе, чѣмъ его главный борецъ на трибунѣ законодательнаго корпуса.
He замѣчалъ я въ первую зиму и особеннаго гнета въ уличной жизни Парижа — въ театрахъ, кафе, всякаго рода сборищахъ, если судить по тону разговоровъ. По крайней мѣрѣ, въ Латинскомъ кварталѣ мы говорили о чемъ угодно и очень громко. Шпіонство, разумѣется, шло своимъ чередомъ, но оно было опасно для тѣ,хъ, кто действительно игралъ ему въ руку. Полиція и полицейскій трибуналъ — police correctionnelle — гдѣ судились дѣла по государственнымъ проступкамъ и преступленіямъ — усердствовали и раздували изъ мухи слона; въ каждомъ заговоре; или тайномъ обществѣ, навѣрно попадала, минимум, одна треть мушаровъ. Право сходокъ фактически не существовало, и на тѣхъ митингахъ и засѣданіяхъ, которые правительство разрѣшало — всегда сидѣлъ комиссаръ. Въ театрахъ цензура еле-еле допустила возобновить драму Виктора Гюго «Hеrnаnі» и частенько накладывала свое veto на новыя произведенія драматурговъ. Но Парижъ все-таки жилъ довольно свободно и оппозиціонный духъ придавалъ ему такой оттѣнокъ, какого вы тогда не находили ни въ Лондонѣ, ни въ Вѣнѣ, и только отчасти въ Берлинѣ, даже и послѣ войны 1866 года. Тогда малѣйшій фактъ общественной жизни — всякій памфлетъ, передовая статья, брошюра, пьеса, анекдотъ, скандалъ — все было поводомъ къ проблескамъ недовольства. И населеніе Парижа, въ массѣ, никакъ уже нельзя было считать хотя сколько-нибудь преданнымъ бонанартову режиму. Учащаяся молодежь, на лѣвомъ берегу Сены, вела безпечную, веселую жизнь; но направленіе ея было окрашено скорѣе радикально, и по общимъ идеямъ, и въ чисто политическомъ смыслѣ. Правитель ство это хорошо знало. Оно знало то, что въ Латинскнй странѣ водятся уже кружки и сборища, откуда должны выйти проповѣдники революціонныхъ идей, будущіе организаторы и трибуны не на нравомъ, а на лѣвомъ берегу Ссны. Въ знаменитомъ когдато Café Ргосоре — теперь уже не существующемъ — за чашками кофе и стаканами пива, происходили горячія бесѣды и произносимись рѣчи, одушевленныя самымъ непримиримымъ духомъ оппозиціи тогдашнему режиму.