е, обращенія, какія всего больше непріятны намъ русскимъ — я у него не находилъ. Напротивъ, онъ всегда чрезвычайно привлекалъ и тонкостью своего ума, и недюжиннымъ тактомъ; но у него недоставало выдержки, чтобы завоевать себѣ болѣе прочное положеніе и онъ никогда не могъ даже попасть хоть въ плохенькую министерскую комбинацію, хотя долго былъ сначала депутатомъ, потомъ сенаторомъ; a позднѣе онъ сошелъ съ арены. Его самого это начало тяготитъ и онъ сталъ сторонникомъ и руководителемъ генерала Буланже; но не какъ банальный, безыдейный честолюбецъ, а въ нѣкоторомъ соотвѣтствіи съ тѣми ріа desideria, какія онъ давно уже считалъ безусловно необходимыми для преобразования тождественнаго строя Фриши, немного на американскiй лад. И даже диктатура представлялась ему болѣе желательной, чѣмъ парламентскій режимъ, который дѣлаетъ большинство палаты всесильной камарильей и тормозитъ всякое радикальное преобразованіе.
Черезъ Наке я тогда познакомился съ очень многими врагами второй империи, (болѣе или менее заговорщицкого типа; но серьезной организации не было ни въ одной группе; да и не выставлялся никто, какъ вожакъ, способный воспользоваться первымъ попавшимся волненіемъ и поколебать существовавший тогда порядокъ вещей. Но элементы того, что подняло годову къ парижскому возстанию 18-го марта 1871-го г. и сложилось въ Коммуну — уже нарождались. Нѣкоторыхъ изъ будущихъ членовъ Коммуны я встрѣчалъ у Наке. Черезъ него же познакомился, когда онъ отсиживалъ свой тюремный срокъ въ другомъ лечебномъ заведеніи, съ старикомъ Делеклюзомъ, погибшимъ на баррикадахъ въ тѣ часы, когда Коммуна переживала свою агонію. Делеклюзъ остался осколкомъ якобинства, производилъ пропаганду въ своей газетѣ и былъ запоздалымъ олицетвореніемъ того, на что уповали самые крайніе члены тогдашней эмиграціи. Но и въ эмиграціи, въ двухъ ея центрахъ — Англіи и Швейцаріи — не было ни одного типичнаго руководителя, готоваго сейчасъ же стать во главѣ возстанія. Викторъ Гюго никогда не занимался дѣятельной агитаціей, сидя на своемъ островѣ. Въ Лондонѣ жили Ледрю-Роллэнъ и Луи Блаиъ — одинъ умѣренный якобинецъ, другой — соціалистъ; и ни тотъ, ни другой не играли роли тайныхъ вожаковъ. Остальные эмигранты или были люди совсѣмъ теоретическіе, какъ напр., старикъ Кине, или слишкомъ незначительныя личности.
Но нельзя сказать, чтобы эмиграція и вообще заграничные центры политическаго и соціального движенія не поддерживали революціонной агитаціи въ Парижѣ и во всей Франціи. Въ центральной Европѣ вторая империя была главной твердыней цезаризма, но въ ней же скопилось и больше всего взрывчатыхъ матеріаловъ, и когда во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ начался цѣлый рядъ съѣздовъ въ Швейцаріи и Бельгии, то самую выдающуюся роль на нихъ играли французы-эмигранты и неэмигранты. Первые конгрессы мира и свободы, бывшіе въ швейцарскихъ городахъ, представляются теперь предвѣстниками грозы. На нихъ, а также па конгрессахъ "Международной ассоціаціи рабочихъ" — говорили и дѣйствовали все застрельщики политическаго радикализма, рабочаго движения и даже анархіи, въ лицѣ одного изъ ея проповѣдниковъ и пророковъ — русскаго революціонера Михаила Бакунина. А тѣмъ временемъ въ Парижѣ и въ крупныхъ городахъ Франціи шла дѣятельная и непрерывающаяся вербовка въ масонскія ложи. У насъ, и тогда и теперь, очень мало занимались и занимаются французскимъ масонствомъ; поэтому трудно даже дать понять русскому читателю — до какой степени влиятельной сдѣлалась эта организація передъ паденіемъ второй имперіи. Ложи существовали въ большомъ количестве, и правительство Наполеона III-го не преслѣдовало ихъ. На почве общаго свободомыслія развивался огромный союзъ людей, готовыхъ поддержать всякое освободительное движеніе. Масонство обличается всего сильнѣе клерикалами и во Франціи, и внѣ ея; но въ послѣднее время пикто и въ республиканскомъ лагерѣ не отрицаетъ того, что парижское масонство и до сихъ поръ — главная поддержка третьей республики.
Такъ подошла зима 69–70 г. Правительство Наполеона ІІІ-го послѣ новаго плебисцита, заручившись еще разъ выраженіемъ народной воли, вступило на наклонную плоскость императорскаго либерализма. Появленіе такихъ трибуновъ, какъ Гамбетта, дѣлало парламентскую борьбу болѣе рѣзкой и взвинченной, и возвращеніе къ прежнему полицейскому режиму было уже немыслимо. Но спрашивается; можно ли было за полгода до объявленія войны предчувствовать, что близится конецъ имперіи? Найдется не мало охотниковъ увѣрять, что они все это предвидѣли и предвкушали. Врядъ ли это такъ. Можетъ быть, тѣ, кто былъ знакомъ съ приготовленіями Пруссіи, съ тайными замыслами Бисмарка и генерала Мольтке — и соображали, что война произойдетъ при малѣйшемъ поводѣ, но государственнаго переворота никто не ждалъ. Напротивъ, даже въ лагерѣ радикально-настроенныхъ публицистовъ любили тогда повторять, что «эра революцій закончена». На эту тему писалъ за нѣсколько мѣсяцевъ до революцій 4-го сентября и Г. Н. Вырубовъ, бывшій тогда корреспондентомъ одной изъ петербургскихъ газетъ, а онъ, кажется, достаточно знакомъ былъ съ настроениемъ тогдашней передовой Франціи и съ тѣмъ, что дѣлалось въ различныхъ кружкахъ республиканскаго Парижа.
Наклонная плоскость, на какую вступилъ бонапартовъ режимъ, дѣлалась все круче. Публика, въ особенности бульварная публика — уже безъ всякаго стѣсненія предавалась вышучиванію офиціальных сферъ и лицъ и нашла себѣ ядовитаго и неистощимаго забавника въ лицѣ Рошфора. Вся эта полоса парижской жизни прошла на моихъ глазахъ. Я передъ тѣмъ задолго перебрался па правый берегъ Сепы и съ начала 1868 г. продолжалъ до отъѣзда въ Вѣну, въ январѣ 1896 г., жить около Итальянскаго бульвара, въ Rue Lepelletier, въ Hôtel Victoria. Домъ этотъ принадлежалъ Эмилю Жирардену, о которомъ я еще поговорю такъ же, какъ и объ авторѣ красныхъ книжечекъ, сдѣлавшихся самой главной оппозиціошюй забавой Франции и всей Европы.
Съ весны 1869 г., когда Гамбетта уже выдвинулся, а Рошфоръ достигъ самой большой своей популярности, броженіе проявлялось въ частныхъ вспышкахъ и въ манифестацияхъ молодежи Латинскаго квартала и на разныхъ терпимыхъ полиціей сборищахъ и митингахъ вплоть до болѣе внушительныхъ уличныхъ волненій, вызванныхъ убійствомъ Виктора Нуара двоюроднымъ братомъ императора. Я хорошо помню этотъ день. Тамъ, на верхахъ Парижа, въ Батиньолѣ, около дома, откуда вынесли гробъ, гдѣ лежалъ Викторъ Нуаръ, дѣло смахивало на начало если не возстанія, то серьезной манифестаціи. И военныя приготовленія были внушительны; по до настоящей схватки не дошло и никто и не подумалъ о барри кадахъ. Дальновидные политики могли только отмѣтить, что пуля, поразившая Виктора Нуара, придется солоно автору переворота 2-го декабря. Но тенсрь можно прямо сказать что ни Наполеонъ III-й, ни его ближайшие сверстники не были ни малѣйшимъ образомъ виноваты въ умышленномъ или нечаянномъ убійствѣ, совершенномъ членом императорской фамилии. Да и самая личность этого молодого журналиста была совершенно ординарная. Громадная толпа, пришедшая хоронить его осталась безъ вожака, и Рошфоръ, бывшій въ то время ея кумиромъ, оказался неспособнымъ на роль трибуна и руководителя революціонныхъ схватокъ.
Еслибъ послѣ истории Виктора Нуара въ Парижѣ происходило дѣйствительно что-нибудь серьезное, грозящее скорымъ паденіемъ Имперіи, то никто изъ насъ исполнявшихъ обязанности корреспондентовъ, не рѣшился бы уѣхать изъ него; а къ концу января я переѣхалъ въ Вену, не видя никакой особенной надобности быть на своемъ парижскомъ посту.
Словомъ при возбудимости парижской массы, всякий coup d’état возможенъ и въ ту, и въ другую сторону, но организованныхъ подготовленій, позволявшихъ предчувствовать, что не нынче-завтра произойдетъ настоящая революція — пойдетъ ли она съ улицы или изъ оппозиціи законодательнаго собранія — не было замѣтно и въ дѣйствительности не существовало. Переворотъ 4-го сентября показалъ это прекрасно. Имперія пала при капитуляціи Седана и бонапартовское большинство палаты оказалось безсильнымъ противъ толпы въ тысячу человѣкъ, ворвавшейся въ зданіе законодательнаго корпуса.
Другое дѣло — обаяніе императорской власти, отношеніе къ личности и престижу Наполеона и его жены… По этой части, какъ разъ въ зиму 69–70 г., можно было и каждому изъ насъ замѣтить очень характерные признаки. Такъ напр., я лично был свидѣтелемъ того, как даже индифферентная публика театральныхъ залъ стала заявлять свои вѣрноподданническія чувства. Шло первое представленіе одной пьесы, написанной какимъ-то неизвѣстнымъ авторомъ въ сотрудничествѣ съ Дюма-сыномъ. Я получилъ билетъ отъ Дюма и нашелъ въ Gymnase, гдѣ шла пьеса (она называлась «Le filleul de Pompignac»), довольно блестящий партеръ и въ балконѣ много нарядныхъ дамъ. Ожидали пріѣзда императорской четы. Какъ только показалась фигура Наполеона III-го, во фракѣ и въ бѣломъ галстухѣ — въ глубинѣ партера, переодѣтые агенты вмѣстѣ съ клакерами захлопали и закричали: «L'empereur! L'empereur!» что мнѣ, какъ иностранцу, показалось тогда довольно таки неуместнымъ и слишкомъ уже подстроеннымъ. Но публика сначала не протестовала. Вслѣдъ за императоромъ, спустя несколько секундъ къ барьеру ложи приблизилась императрица, очень нарядная, и только что стала расправлять свое платье, чтобы удобнѣе усѣсться, какъ раздалось шиканье; а сверху даже свистки, весьма энергическіе. И остальная публика не возмутилась, и даже клакеры съ переодѣтыми агентами смутились.
Это было менѣе чѣмъ за годъ до катастрофы Седана.
Въ пятилѣтній періодъ отъ перваго приезда моего въ Парижъ до событій 1870 г., внутренняя политика Франціи, кромѣ тѣхъ движений о какихъ я говорилъ по поводу Гамбетты и Наке — сосредоточивалась въ палатѣ или, какъ тогда называли ee офиціально, «Законодательномъ корпусѣ». Положеніе было совершенно ясное; съ одной стороны цезаризмъ, уже чувствовавшій нѣкоторое колебаніе почвы подъ собою, съ учрежденіями двойственнаго характера, съ представительствомъ, попадавшимъ въ палату подъ давленіемъ администраціи; а съ другой — маленькая кучка оппозиціонныхъ депутатовъ, гдѣ были и республиканцы, и конституціоналисты и легитимисты.