Въ революционныхъ кружкахъ презрительная ненависть къ Наполеону III-му и тогда еще давала камертонъ. Его иначе не звали и въ Латинской странѣ какъ «Badinguet».Teпepь это прозвище совсѣмъ почти позабыто, и я не думаю, что очень многіе изъ моихъ читателей знаютъ — что такое оно обозначаетъ. Когда Наполеонъ III бѣжалъ изъ крѣпости Гамъ, где содержался за попытку возстанія при Людовикѣ-Филиппѣ, то онъ одѣлся однимъ изъ увріеровъ, работавшихъ въ крѣпости; и фамилія этого увріера была Бадэніё. Съ тѣхъ поръ прозвище ето осталось за творцомъ переворота 2-го декабря и въ особенности было въ ходу въ шестидесятыхъ годахъ. За него уже тогда никто не преслѣдовалъ и въ нѣкоторыхъ кафе праваго и лѣваго берега — императора иначе никто и не называлъ.
Въ самое послѣднее время на нашихъ глазахъ произошелъ крутой поворотъ въ отношеніяхъ французской интеллигенціи къ личности Наполеона І-го. Теперь это — модное лицо, его изучаютъ во всѣхъ направленіяхъ и смыслахъ, и преобладающая нота — зпачнтелыная доля сочувствія, желаніе оправдать его и обѣлить. Какъ военный гений, онъ опять признается безусловно своими новѣйшими біографами; а въ шестидесятыхъ годахъ, въ революціонныхъ кружкахъ, не говоря уже о легитимистахъ и орлеанистахъ, и личность его считали чудовищной по своему себялюбію и патологическому тщеславію, и военную даровитость сильно оспаривали. Стоитъ только мнѣ припомнить — въ какомъ духѣ обработано и то и другое въ извѣстной книгѣ Ланфре, которой въ тѣ года сочувствовали всѣ, кто былъ ненавистникомъ бонапартова режима. Даже такой спокойный, уравновѣшенный старикъ, какъ Литтре, бывало, на вечерахъ въ редакціи «Philosophie positive» никогда не могъ спокойно говорить о Наполеоне І-омъ, котораго онъ еще видалъ ребенкомъ. Онъ считалъ его изумительно одареннымъ, какъ энергическаго администратора, и по этой части имѣлъ очень точныя свѣдѣнія изъ первыхъ рукъ, потому что одно время состоялъ секретаремъ у бывшаго министра Наполеона I. Но Литтре с особеннымъ удовольствием любил приводить факты, показывавшіе какъ этотъ человѣкъ былъ чудовищно бездушенъ, до какой степени онъ держался за собственную кожу, и готовъ былъ пожертвовать рѣшительно всѣмъ въ интересахъ своей неприкосновенности и своихъ безумно честолюбивыхъ замысловъ. Между прочимъ, Литтре приводилъ такую подробность изъ похода въ Россію. Когда началось бѣгство арміи и Наполеонъ самъ задумалъ «утекать», то онъ для своего конвоя, въ страшный тридцатиградусный морозъ, потребовалъ отъ Мюрата эскадронъ неаполитанскихъ гусаръ. Изъ этого эскадрона двѣ трети итальянцевъ дорогой померзли, что он очень хорошо могъ предвидѣть, и зналъ при этомъ, что прямой опасности быть захваченнымъ не предстояло. Литтре былъ одинъ изъ тѣхъ, кто весьма серьезно оспаривалъ военный геній Наполеона и готовъ былъ доказывать, что, въ сущности, очень многіе его били, и въ окончательной побѣдѣ Веллингтона нѣтъ ничего изумительнаго. Въ настоящую минуту все это измѣнилось. He только дядя окруженъ новымъ ореоломъ, но и на племянника стали смотрѣть, въ политической литературѣ Франціи, по другому. Вторая имперія: это уже для молодыхъ поколѣній — достояніе исторіи. Война и все то, что слѣдовало за нею — принесла съ собою слишкомъ много всякихъ ударовъ и поразительныхъ сюрпризовъ, чтобы можно было до сихъ поръ сохранить прежній взглядъ на Наполеона III. He одни умѣренные либералы и соціалисты — и сторонники якобинскихъ идей могутъ весьма и весьма находить въ Наполеонѣ ІII-мъ, какъ представителѣ извѣстной государственной системы, предметъ серьезнаго и даже сочувственнаго изученія.
И опять мнѣ припоминается любимая фраза старика Литтре, когда онъ, бывало, разговорится о тогдашнемъ императорѣ:
— Il а des préjugés liberaux.
Къ такой формулѣ можно было прибавить, что у него были несомнѣнно и всякаго рода другія мечтанія. Нельзя объяснять все, что онъ хотѣлъ сдѣлать, напр., для рабочаго класса, одними династическими разсчетами. Он и въ молодости былъ склоненъ припускать себя къ самымъ «проклятымъ» вопросамъ европейскаго человѣчества. He надо забывать, что онъ — авторь книжечки подъ заглавіемъ: «L’ extinction du paupérisme». И его внѣшняя политика, помимо династическихъ замысловъ, была, безъ сомнѣнія, по сердцу двумъ третямъ тогдашнихъ французовъ — принцинъ национальностей, который у него уживался съ наполеоновской программой округленія Франціи вплоть до праваго берега Рейна, стало-быть, съ урѣзкою отъ Германіи нѣсколькихъ коренныхъ нѣмецкихъ провинцій. Развѣ такой типическій журналистъ конца имперіи, какъ Эмиль Жирарденъ — не былъ глашатаемъ самаго коренного французскаго шовинизма въ своихъ статьяхъ газеты «Liberte», гдѣ онъ доказывалъ необходимость для Франціи заручиться «правымъ берегомъ Рейна»? А Жирардена нельзя было считать прямымъ клевретомъ бонапартизма; онъ игралъ въ извѣстнаго рода оппозицию; но онъ очень хорошо зналъ, что масса сочувствуетъ ему и откликается, прежде всего, на престижъ славы Франціи, а потомъ уже на возстановленіе большей свободы внутри империи.
И тогда, въ послѣдніе годы имперіи, мнѣ приводилось участвовать въ разговорахъ, гдѣ личность Наполеона III, и въ очень передовыхъ кружкахъ, не была уже предметомъ однихъ ругательныхъ выходокъ. Многіе и изъ республиканцевъ знали, что онъ, по натурѣ, благороднѣе своего антуража, склоненъ къ реформамъ на пользу трудового класса, щедръ, лично на себя тратитъ не много, серьезно занимается дѣлами и, подчиняясь довольно часто вліянію своей клерикалки-жены, продолжаетъ, въ сущности, быть свободнымъ мыслителемъ. Но и въ интимной жизни Наполеонъ III высказывался рѣдко, а больше молчалъ и безпретанно курилъ папиросы, оставаясь вѣрнымъ тому типу, какой его мать давнымъ давно опредѣлила, называя своего сына: «mon doux reveur». За нѣсколько лѣтъ до войны, Наполеонъ III сталъ часто хворать хронической болѣзнью, которая и ускорила его смерть въ изгнании. Альковными его похожденіями Парижъ занимался уже гораздо меньше и къ эпохѣ всемирной выставки 67 г. у него, кажется, и не было никакой постоянной внѣбрачной связи. Успѣли пріѣсться парижанамъ и выходки оппозиціонной прессы противъ Наполеона III — писателя, по поводу его Исторіи Юлія Цезаря. Эта императорская затѣя имѣла, въ сущности, хорошія послѣдствія, потому что главнымъ сотрудникомъ Наполеона III-го очутился болѣе серьезный учёный Дюрюи и попалъ въ министры народнаго просвѣщенія, гдѣ онъ, по тогдашнему времени, явился реформаторомъ. Ему принадлежит иниціатива въ дѣлѣ открытія женскихь курсовъ съ программою нашихъ гимназій, и съ этого времени вопросъ о женскихъ лицеяхъ былъ въ принципѣ рѣшенъ, а впослѣдствіи, при третьей республикѣ, и перешелъ въ дѣйствительность, чѣмъ Франція опередила если не Россію, то Германію и Англію.
Молчаливый у себя въ кабинетѣ и въ салонахъ Тюильри, Фонтенбло и Сенъ-Клу — Наполеонъ любилъ пускать политическія ракеты въ видѣ рѣчей; но онъ не былъ ораторомъ, рѣчь свою онъ предварительно писалъ и заучивалъ. Одну изъ нихъ я имѣлъ случай очень отчетливо слышать на торжествѣ во «Дворцѣ Промышленности» лѣтомъ 1867 г., когда обаяние второй империи дѣйствительно казалось неоспоримым, когда и всѣ вѣнценосцы Европы сидѣли въ императорской ложѣ, вплоть до султана Абдулъ-Азиза. Наполеонъ III говорилъ безъ иностраннаго акцента, но и не такъ; какъ говорятъ парижане высокимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣсколько глуховатымъ голосомъ — «деревяннымъ», какъ называли его враги. Свою небольшую, но плечистую фигуру держалъ онъ прямо и лицо почти постоянно было безъ выражения въ глазахъ. Легендарная бородка и усы вытянутые въ ниточки — такъ и остались эмблемами цезаризма второй империи.
За то главный борецъ за принцип империи — государственный министрь Руэръ — обладалъ настоящимъ темпераментомъ трибуна, постоянно импровизировалъ и способенъ былъ выдерживать самыя сильные схватки оставаясь все такимъ же резким, часто гнѣвнымъ, словообильнымъ и богатымъ жестикуляціей. Зола, въ своемъ романѣ «Son excellence Eugène Rougon», быть можетъ, взялъ его моделью своего героя. Руэръ оказался-бы, пожалуй, и ограниченнѣе по умственному складу; за то — крупнѣе или, лучше сказать, грузнѣе, съ гораздо большей тратой своего усердія и рессурсовъ упорнаго темперамента. И типомъ, и происхожденіемъ онъ не былъ настоящимъ южаниномъ, какъ большинство героевъ Зола, а скорѣе смахивалъ на упорнаго неутомимаго овернца; большой, ширококостный, немного обрюзглый, съ благообразнымъ лицомъ и вульгарной фигурой.
Сколько разъ въ Палатѣ мнѣ приходилось слышать раскаты этого министерскаго краснорѣчія, имѣвшаго зачастую очень мало парламентской отдѣлки. Въ Палатѣ онъ себя держалъ, какъ властный управитель, знающій, что онъ пользуется безусловнымъ довѣріемъ барина и не видитъ надобности церемониться съ тѣми, кто осмѣливается поднимать голову. Онъ обыкновенно надѣвалъ ермолку изъ чернаго бархата и носилъ совсѣмъ не модный просторный сюртукъ, говорилъ и съ мѣста, и съ трибуны, и любимымъ его жестомъ, когда онъ разгорячится, было — тыкать кулаками обѣихъ рукъ по воздуху, по направленію, разумѣется, къ скамьѣ оппозиціи, т. е. справа влѣво отъ оратора. Этотъ провинціальный адвокатъ своимъ голосом, тономъ и манерами особенно ярко оттѣнялъ джентльменство и дипломатическую сдержанность всѣхъ трехъ президентовъ Палаты, перебывавшихъ на моихъ глазахъ, во вторую половину шестидесятыхъ годовъ: герцога Морни съ своимъ лысымъ черепомъ и явственнымъ сходствомъ съ незаконнымъ братомъ своимъ, Наполеономъ ІІІ-мъ; графа Валевскаго, съ благообразнымъ типомъ полуфранцуза-полуполяка и старичка Шнейдеръ, хотя и не аристократа по происхожденію, но усвоившаго себѣ типическій обликъ министра или сенатора того времени.
Изъ всей стаи депутатов, добровольно лакействовавшихъ передъ властью, самыми ненавистными для тогдашней либеральной и республиканской Францiи были одинъ послѣ другого: Гранье изъ Кассаньяка, про котораго никто тогда не говорилъ иначе, какъ съ презрѣниемъ, и его сынъ Поль Кассаньякъ, сдѣлавшійся рыцаремъ императрицы Евгенiи, и съ тѣхъ поръ игравшій роль матадора императрицы. Отецъ къ тому времени умеръ, а сынъ съ каждымъ годомъ дѣлался все нахальнѣе въ печати и на засѣданіяхъ Палаты вплоть до послѣдняго времени. Его вызывали безъ счета разъ на дуэль и никому не удалось не тол