ько убить его, но и порядочно ранить. И въ самый первый разъ, въ моей жизни мнѣ на него указали въ залѣ одного изъ учителей фехтованья. У него была тогда наружность смуглаго русскаго доѣзжачаго или псаря. Кровь островитянина (онъ былъ креолъ) помогла этому безшабашному борзописцу занять какое-то особое положеніе въ журнализмѣ и Палатѣ, гдѣ онъ всегда говорилъ съ замедленной, аффектированной дикціей и только въ дерзкихъ возгласахъ, которыми перебивалъ ораторовъ и членовъ министерства, кичился своимъ темпераментомъ креола.
Вотъ такіе матадоры тогдашняго бонапартизма поднимали еще выше роль и значеніе парламентской оппозиціи. До выбора Гамбетты въ депутаты, первая ораторская сила былъ Жюль Фавръ, а душой и настоящимъ вожакомъ считался старикъ Тьеръ. Портреты Жюля Фавра, какіе доходили до русской публики и до войны, и послѣ падения Империи, (тогда онъ попалъ въ министры иностранныхъ дѣлъ и принужденъ былъ пройти черезъ униженіе предварительнаго договора, заключеннаго съ Бисмаркомъ) вѣрно передавали его характерный обликъ. Онъ — и во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ— былъ уже сѣдой, съ верхней пробритой губой и ожерельемъ бороды на американскій ладъ, съ густой шевелюрой, съ язвительно-горькой усмѣшкой крупнаго рта и проницательнымъ взглядомъ изъ-подъ нѣсколько нависшихъ бровей. Тогда считалось признанным фактомъ, что съ Жюлемъ Фавромъ никто изъ адвокатовъ и ораторовъ политической: трибуны не могъ соперничать по общему тону его рѣчей и ихъ изящной отдѣлкѣ. Тогда въ Латинскомъ кварталѣ любили разсказывать что Фавръ, будучи студентомъ, запирался у себя, по цѣлымъ часам, и задавалъ себѣ упражнение состоявшее въ томъ, что онъ каждую фразу мѣнялъ на всевозможные лады, чтобы достигнуть высшаго діалектическаго искусства. Но и въ Палатѣ, и на политическихъ процессахь, онъ бралъ не однимъ этимъ академизмомъ, а, главнымъ образомъ, уничтожающими акцептами, съ которыми онъ обращался къ представителямъ офиціальной власти. Безпрестанно приглашали его защищать по политическимъ процессамъ, и крупнымъ, и мелкимъ. Какъ защитникъ Орсини, онъ занималъ, по этой части, совершенно исключительное положеніе, и надо было слышать какимъ тономъ онъ уничтожалъ прокуроровъ, въ особенности въ засѣданіяхъ суда «исправительной полиціи», гдѣ тогда происходили политическіе процессы. Въ произнесеніи одного только официального титула своего противника, «Monsieur l'avocat général» или «Monsieur le procureur imperial» — Жюль Фавръ вливалъ капли яда, заставлявшія членовъ императорской прокуратуры выходить изъ себя и бросаться въ схватку съ пѣной у рта.
Но въ последніе два года второй имперіи самыя сильные орудія наводилъ на правительство Тьеръ. Никто больше его не былъ у себя дома въ области финансовъ и администраціи, никто такъ же хорошо не былъ знакомъ и съ вопросами внѣшней политики. Лѣтами онъ былъ старше Фавра, но выносливость его на трибуне поражала и въ то время. Этотъ маленькаго роста старичокъ, съ наружностью какой-то птицы въ очкахъ, въ традиціонномъ темнокоричневомъ сюртуке, говорилъ жидкнмъ и нѣсколько крикливымъ, по просту говоря, бабьимъ голосомъ, часто простуженнымъ, необыкновенно быстро, такъ что число словъ, какое онъ способенъ былъ выбросить въ одну минуту — получило лагендарную известность. И жесты его не имѣли въ себе ничего внушительнаго. И съ такой-то быстротой дикціи Тьеру, на нашихъ глазахъ, приводилось иногда произносить речи, длившіяся более часа, а одна, кажется, два слишкомъ часа и полна была цифръ и самыхъ сложныхъ фактическихъ данныхъ. Разсказывали тогда, что Тьеръ всегда пишетъ свои речи, но если это и такъ то нельзя было не изумляться его памяти, потому что онъ говорилъ, а не считывалъ съ листа, постоянно ускоряя темпъ речи, и въ ответахъ и возраженіяхъ сильно горячась. Но горячился онъ, какъ истый южанинъ, въ тоне и жестахъ, a внутренно постоянно велъ свою линию и ни на шагъ не отступалъ отъ системы нападенія или защиты.
До сихъ поръ у меня въ ушахъ, когда я вспомню одно бурное засѣданіе законодательнаго корпуса — взвизгивающія интонаціи Тьера, который послѣ какихъ-то хитросплетеній главнаго бойца имперіи, вызывающе повторялъ въ. началѣ каждаго періода:
— Je défie monsieur le ministre do l' état!..
Онъ говорилъ все это съ места, какъ бы поднимался на цыпочки и съ задоромъ наклоняясь черезъ пюпитръ по тому направленію, гдѣ на министерской скамьѣ сидѣлъ Руэръ съ товарищами.
Изъ другихъ членовъ оппозиціи Жюль-Симонъ имѣлъ свою область, говорилъ складно, съ нѣсколько искусственнымъ огонькомъ; въ немъ чувствовался бывшій профессоръ философіи, способный однако же наносить весьма чувствительные удары ненавистному режиму. Онъ считался тогда такимъ же искреннимъ сторонникомъ республиканскихъ идей, какъ и Жюль Фавръ, и, конечно, никто изъ насъ не могъ предвидѣть, что послѣ войны и Коммуны этотъ самый Жюль-Симонъ будетъ казаться почти ренегатомъ, состоя слишкомъ долго въ звании перваго министра маршала Макъ-Магона. Но и тогда его считали уже нѣсколько слащавымъ и сентиментальнымъ, и я помню то засѣданіе, гдѣ его товарищъ по оппозиціи— Пикаръ, видя, что Жюль-Симонъ поднялся съ мѣста и отправляется па трибуну говорилъ сидевшимъ съ нимъ на одной скамейкѣ:
— Voila Jules qui ѵа verser un pleur!
Самъ Пикаръ былъ болыпе застрельщиком, съ приемами бойкаго адвоката, съ пухлой, веселой фигурой нѣсколько провинциального стряпчаго, хотя, кажется, родился и воспитался въ Парижѣ А на Гарнье-Пажеса, съ его наружностью учитедя и сѣдыми завитушками за ушами, смотрели и тогда больше какъ на реликвію 1848 г., чѣмъ какъ на настоящую силу оппозиціи. Гораздо большимъ обаяниемъ пользовался старикъ Беррье, даже и въ радикальныхъ кружкахъ, несмотря на то, что былъ легитимистъ, но легитимистъ съ нѣкоторымъ либеральнымъ пошибомъ. Знатоки краснорѣчія находили, что Беррье — великій ораторъ, способный на высшее одушевленіе витіи. Мнѣ лично случилось слышать его только одинъ разъ. Прежде всего, онъ подкупалъ своей крупной фигурой и головой старика съ бурбонскимъ профилемъ; въ тонѣ и самомъ звукѣ голоса было много благородства и сознанія собственной силы. Такіе ораторы болѣе родятся, чѣмъ воспитываютъ себя, Беррье былъ по профессіи адвокатъ, но въ немъ вы слышали всего больше трибуна, защитника принциповъ, дорогихъ ему и его единомышленникамъ.
И вотъ эта кучка оппозиціонныхъ депутатовъ, вплоть до самой войны, упражнялась ежедневно въ схваткахъ съ защитниками и слугами второй Имперіи. И она же, въ лицѣ Тьера, такъ убѣжденно и такъ пророчески воздерживала страну отъ столкновенія съ Германіей. Въ этомъ ея великая заслуга, доказательство истинной любви къ отечеству, которая позволяла тому же Тьеру, не дѣлаясь ренегатомъ, принять на себя обязанности главы республики и въ два-три года освободить территорію отъ непріятельскаго захвата.
Но члены оппозиціи представляли тогда не то, что въ одной палате, но и во всей Франции, крошечное меньшинство. Этого не слѣдуетъ забывать. Еслибъ было иначе, развѣ Парижъ, въ цѣломъ, такъ безумно отдался бы взрыву шовинистской горячки, которая заставляла толпы увріеровъ, буржуа и всякаго люда кричать: «à Berlin?!» И самые закорузлые бонапартисты, которые въ тотъ день когда объявлена была война, поддерживали правительство, могли съ такимъ же правомъ сказать, что Франция за нихъ, т. е. та Францiя, которая готова была очертя голову броситься въ схватку съ нѣмцами, все изъ того же вѣковѣчнаго задора, которымъ еще галлы временъ Тацита всегда и вездѣ отличались.
Да и въ самой кучкѣ оппозиціонныхъ депутатовъ произошелъ расколъ. Одинъ изъ пылкихъ республиканцевъ 48-го г., который дѣйствовалъ рука въ руку съ Жюлемъ Фавромъ, а потомъ былъ въ палатѣ ораторомъ, особенно непріятнымъ правительству Наполеона III— Эмиль Оливье не устоялъ, поддался, искренно или нѣтъ, заигрываньямъ власти можетъ-быть повѣрилъ дѣйствительно тому что Наполеонъ III подъ конецъ своего царствованія, честно вступилъ на путь либеральныхъ реформъ. И этотъ самый Эмиль Оливье — еше вчера товарищъ и сверстникъ членовъ оппозиции — взялъ на себя страшную отвѣтственность, какъ глава кабинета, и долженъ былъ защищаться отъ пророческихъ увѣщаній и угрозъ Тьера, увлеченный шовинизмомъ, какъ первый попавшійся буржуа улицы Монмартръ или любой префектъ, получившій инструкцію отъ министра внутреннихъ дѣлъ.
По неволѣ признаешь, что Наполеонъ III (какъ бы онъ ни былъ преступенъ въ глазахъ республиканцевъ за свой государственный переворотъ), является, въ нашихъ глазахъ, скорѣе символомъ всѣхъ тѣхъ элементовъ французской націи, которые еще долго будутъ вовлекать эту страну въ роковыя ошибки и по внутренней, и по внѣшней политикѣ.
Съ февраля 1870 г. до мая я прожилъ въ Вѣнѣ, а на май и іюнь уѣхалъ въ Берлинъ, къ которому, въ эту поѣздку, имѣлъ случай гораздо больше присмотреться, чемъ въ прежніе проезды; ходилъ въ Палату, знакомился съ нѣкоторыми кружками тогдашнихъ радикаловъ, гдѣ находилъ большія симпатіи къ революціонной Франціи, посѣщалъ не рѣдко лекціи берлинскаго университета, въ томъ числѣ лекціи Момзена и Гнейста по государственному праву Англіи; прислушивался и къ тому, чѣмъ тогда Пруссия жила по внутреннему политическому движенію. И, повторяю, никто тогда, ни въ прессе, ни въ разныхъ кружкахъ и обществахъ, не говорилъ о близости войны. Побѣда при Садовой не сдѣлала еще берлинское населеніе ультрапатиотическимъ, какъ это мы видѣли послѣ войны 1870—71 гг. Напротивъ, разные оттѣнки оппозиціоннаго духа чувствовались вездѣ—и въ Палатѣ и въ газетахъ, и среди учащейся университетской молодежи. Передъ Бисмаркомъ никто не преклонялся, кромѣ партіи юнкеровъ и нѣкоторыхъ националъ-лібералов. Такъ подошло время къ июлю, и въ газетахъ еще не всплывалъ инцидентъ по вопросу кандидатуры на испанский престолъ. По совѣту одной изъ тогдашнихъ медицинскихъ знаменитостей Берлина, я уѣхалъ въ Киссингенъ. Мое леченіе было прервано грозой разразившейся внезапно надъ Европой. Всѣми нами — и немцами, и приезжими иностранцами, и въ томъ числѣ русскими — овладѣло законное безпокойство. Помню, на другой день после объявлення войны, нашъ рубль, стоявшій довольно высоко, потерялъ всякую цѣнность и мѣнялы ничего не хотѣли давать за сторублёвые бумажки. Редакція тогдашнихъ «Петербургскихъ Вѣдомсттей» депешей убѣдительно просила меня оказать ей услугу — быть коррсспондентомъ и отправиться сейчасъ же въ тѣ мѣстности, гдѣ должны были произойти первыя военныя дѣйствія. Хотя я, какъ разъ передъ тѣмъ началъ большой романъ по предложенію покойнаго Н. А. Некрасова (это были «Солидныя добродетели»), ио такъ какъ я уже третій годъ состоялъ сотрудникомъ газеты, то я и не счелъ возможнымъ отказать редакціи и отправился па Мюнхенъ въ сторону Рейна, думая первоначально попасть въ одинъ изъ штабовъ нѣмецкихъ армій, что, однако, мнѣ не удалось сдѣлать, потому что нѣмцы относились къ корреспондентамъ чрезвычайно подозрительно. И на первыхъ же порахъ я долженъ былъ пройти черезъ цѣлый рядъ всякихъ досмотровъ и допросовъ, такъ что принужденъ былъ дѣйствовать на свой страхъ, не прибѣгая къ поддержкѣ и покровительству нѣмецкихъ властей.