Съ первыхъ чиселъ августа вплоть до ноября, я ѣздилъ по мѣстностямъ, захваченнымъ войной, и здѣсь не буду даже и кратко перебирать всего тото, что я видѣлъ, слышалъ и пережилъ, какъ русскій, сочувственно относившійся не къ бонапартову режиму, а къ французскому народу, особенно послѣ того, какъ вражда нѣмецкой нации показала себя такой безпощадной и хищной и продолжала добивать уже не вторую имперію, а Францію. Къ ноябрю я попалъ на юго-востокъ Франціи, гдѣ еще французскія войска держались съ честью, и весьма вѣроятно, что я оставался бы на своемъ посту, вплоть до снятія осады съ Парижа, и заключенія мира, еслибъ я не увидалъ, къ моему крайнему огорченію, что взгляды и симпатии редакции успѣли, тѣмъ временемъ, измѣниться, и даже и она стала сомнѣваться въ достоверности фактовъ, приводимыхъ мною. Такъ напр., я въ одной изъ корреснонденцій описалъ подробно — какъ крѣпость, цитадель и улицы Страсбурга пострадали отъ нѣмецкой осады. Я останавливался въ «Hôtel de Paris» — самой большой гостиницѣ гдѣ бельэтажъ занималъ уже немецкій генералъ губернаторъ. Дошло до того, что въ самой газетѣ тотъ сотрудникъ, которому поручено было вести отдѣлъ отголосковъ войны — сталъ со мною препираться, въ своемъ отдѣлѣ. Я жилъ въ верхнемъ этажѣ и мой гарсонъ повелъ меня показывать всѣ дыры въ стѣнахъ и въ потолкахъ, пробитыя бомбами и гранатами нѣмцевъ. И что же вышло? Черезъ мѣсяцъ и болѣе, въ номерѣ «Петербургскихъ Вѣдомостей», ждавшемъ меня гдѣ то на дорогѣ, я нашелъ въ рубрикѣ отголосковъ войны цѣлую выходку, направленную на мой разсказъ и вызванную тѣмъ, что содержатель отеля въ Страсбургѣ прислалъ въ редакцію письмо гдѣ увѣрялъ, что я не могъ находить слѣдовъ бомбардированія въ верхнемъ этажѣ его гостиницы. Въ такихъ условихъ я не счелъ нужнымъ продолжать свое сотрудничество, о чемъ своевременно извѣстилъ редакцію. Вдобавокъ, я былъ весьма утомлен постоянными переѣздами, нѣсколько разъ простуживался и схватилъ острый ревматизмъ въ ногахъ послѣ страшнаго ненастья и ходьбы по непролазной грязи подъ Мецомъ. Я присутствовалъ и при печальномъ зрѣлищѣ выступленія французской гвардіи, о чемъ тогда подробно разсказывалъ читателямъ «Петербургскихъ Вѣдомостей».
Чѣмь дольше затягивалась война, тѣмъ жутче делалось тому, кто имѣлъ возможность видѣть, что происходило не на однихъ поляхъ битвы, а повсюду во Франции. Седанский погромъ сразу показалъ каковъ былъ дух армии и въ романѣ Зола «Débâcle», который вызвалъ столько негодующихъ протестовъ — въ общемъ, не было преувеличения. Я попалъ въ мѣстность, гдѣ стоитъ Седанъ, вскорѣ послѣ капитуляции, и хорошо помню разсказы не бельгийцев, не нѣмцевъ, а самих французовъ, жителей Седана. Всѣ въ голосъ говорили о полной деморализации. И тогда уже не трудно было предвидѣть — какой будетъ исходъ войны, особенно послѣ парижскихъ событий. И офицеры-бѣглецы, какихъ я впервые увидалъ въ Брюсселѣ, куда пріѣхалъ передъ самой Седанской катастрофой — не вызывали большого сочувствія. Въ Брюсселѣ нашел я и Рошфора, который все еще писалъ свои красныя книжечки, хотя, въ ту минуту, не было уже никакой надобности. Черезъ нѣсколько дней этотъ памфлетистъ попалъ въ члены временнаго правительства и парижский народъ встрѣтилъ его какъ тріумфатора. Ho мнѣ лично онъ и тогда показался только памфлетистомъ, безъ всякой серьезной подкладки, со всѣми коренными свойствами парижскаго булъвардъе, съ закоренѣлой безшабашной привычкой опрокидываться на все то, что, въ данную минуту, попадалось подъ его перо. Скажу откровенно, что и дальнейшая его судьба, ссылка, бѣгство, роль обличителя цѣлаго ряда правительствъ третьей республики вплоть до самаго послѣдняго времени — все это, въ сущности, весьма низменнаго свойства. Въ зиму 1896 года я часто встрѣчалъ его въ Ниццѣ и особенно въ Монте-Карло. Рулетка ежедневно привлекала его; и вотъ тутъ у зеленаго стола вы видѣли настоящаго Рошфора — вивера, игрока, охотника до брикъ-а-брика, умеющего ежедневными статейками въ сто строкъ, прошпигованными все тѣмъ же довольно-таки надоевшимъ ругательнымъ остроумиемъ, зарабатывать сотню тысячъ франковъ въ годъ.
Послѣ взятія Меца, я хотѣлъ пробраться въ Туръ, куда уже перелетѣлъ въ шарѣ Гамбетта. Надо было дѣлать огромный крюкъ и пробираться по сѣверной и сѣверо-западной Франціи; a пруссаки все наступали и наступали. Въ Нормандии окна станціонныхъ домовъ были уже заложены кирпичами и вездѣ вы находили признаки неурядицы: кое-какъ сколоченные батальоны новобранцевъ, офицеры, похожіе на переодѣтыхъ наѣздниковъ изъ цирка, суетня… И съ каждымъ днемъ все хуже и хуже.
Дни, проведенные мною въ Турѣ, я описывалъ, какь и все остальное, въ моихъ корреспонденціяхъ. Гамбетту мнѣ не удалось видѣть; онъ былъ въ постоянныхъ разъѣздахъ, и какъ министръ внутреннихъ дѣлъ, и какъ военный министръ. Мы встрѣтились съ Накё въ залахъ префектуры, гдѣ помещалось тогдашнее центральное правительство Францiи. Курьезно было для меня узнать въ личномъ секретарѣ Гамбетты того самого студента „Pipe en bois“, который прославился брошюрой послѣ скандала на первомъ представлении пьесы братьевъ Гонкуръ «Henriette Maréchal». Его наружность, костюмъ, тонъ — все это было какъ нельзя болѣе характерно, увы! не въ положительномъ, а въ отрицательномъ смысле. Съ такимъ народамъ нельзя было далеко уйти. Туръ превратился въ какую-то ярмарку куда стремился разный людъ, чтобы поживиться— кто мѣстечкомъ, кто чиномъ, кто выгоднымъ подрядомъ. И нигдѣ вы не чувствовали того „подъема духа", какой желали бы найти въ подобные критическіе моменты. И въ пріемной тогдашняго диктатора Франціи, и за табльдотами, и въ кафе, и на улицѣ—вы находили все ту же Францію второй имперіи… Хозяйничали новоявленные республиканцы, но фонъ оставался тотъ же; и вамъ дѣлалось очень жутко. He будучи пророкомъ вы могли предвидѣть печальный исходъ отъ всѣхъ тѣхъ усилій, какіе Гамбетта и его генералы дѣлали вплоть до конца войны.
Прошло больше полугода. Сдался Парижъ, вспыхнула Коммуна, кровавымъ заревомъ освѣтились ужасы междуусобныхъ схватокъ, гдѣ съ обѣихъ сторонъ было выказано столько бесчеловечной жестокости. Въ репрессаліяхъ Версальскаго правительства сказались самыя антипатичныя черты кельтической расы. Стоитъ только припомнить и разстрѣливаніе заложниковъ, и массовыя бойни военноплѣнныхъ коммунаровъ, которыми проявилъ себя долго еще здравствовавшій генералъ Галиффе. Всему этому мы были заочными свидетелями… Я въ это время былъ уже въ Петербургѣ и опять сталъ работать въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ». И когда разразилась революція 18-го марта 1871 г. — всѣ были у насъ изумлены такимъ поворотомъ событій и съ недоумением спрашивали: что это за «центральный комитетъ національной гвардіи», что за люди, попавшіе во власть и въ представители парижской Коммуны? С такими вопросами часто обращались и ко мнѣ.
Осады Парижа я лично не продѣлалъ; поэтому и не могъ доподлинно знать: какъ сложился такъ называемый Центральный комитетъ національной гвардіи и подготовлен была революціонная организація Коммуны. Но до войны и послѣ паденія Коммуны мнѣ случалось встрѣчаться съ ея представителями. Я уже разсказывалъ какъ черезъ Наке познакомился, въ концѣ второй империи, съ старикомъ Делеклюзомъ, который въ минуты агоніи Коммуны, когда уже версальскія войска проникали въ ограду Парижа, игралъ роль диктатора. Въ его лицѣ побѣдила партия фанатическихъ якобинцевъ. Думаю, что Делеклюзъ былъ однимъ изъ самыхъ искреннихъ демагоговъ, созданныхъ чисто французскими революціонными идеями, и кончилъ онъ, какъ и подобаетъ такому фанатическому бойцу — на баррикадахъ. Встрѣчалъ я также у Накё, когда тотъ отбывалъ свое тюремное заключеніе въ Maison Dubois, и грозу Коммуны Рауля Риго — тогда запоздалаго студента, циника и шутника, съ нечистоплотной привычкой набивать себѣ носъ нюхательнымъ табакомъ. Въ немъ и тогда уже билась полицейская, жилка, типичная для француза. Онъ и показалъ себя въ грозные дни Коммуны, сохраняя, вѣроятно, во всѣхъ своихъ жестокихъ репрессаліяхъ прибауточный тонъ парижскаго «Гавроша». И этотъ погибъ. Но многіе спаслись и дожили до амнистiи, въ томъ числѣ и Жюль Валлесъ, сдѣлавшій себѣ литературное имя, незадолго до своей смерти. Я его помню еще изъ тѣхъ годовъ, когда жилъ въ Латинскомъ кварталѣ. Онъ тогда начиналъ волновать молодую публику, участвуя въ мелкихъ и очень задорныхъ листкахъ конца шестидесятыхъ годовъ. Послѣ амнистіи, я познакомился съ нимъ черезъ Ж — парижскаго корреспондента русскихъ газетъ, когда-то участника въ событіяхъ 71-го г. и долго жившаго въ Россіи, гдѣ онъ и женился на русской. Въ это время Валлесъ уже былъ авторомъ цѣлой серіи романовъ, проникнутыхъ безпощадными протестами неудачника, какихъ система французскаго воспитанія и образованія выбрасываетъ на мостовую сотнями и тысячами. Въ Жюлѣ Валлесѣ я нашелъ яркия и малосимпатичныя черты парижскаго литературнаго богемы съ раздутымъ сознаниемъ своихъ авторскихъ дарований. Онъ ни мало не скрывалъ въ разговорѣ того, какъ онъ высоко ставитъ въ себѣ писателя. Коммунара же въ немъ почти уже не чувствовалось. Скептицизмъ смѣнилъ прежній болѣе или менѣе искренній задоръ. А въ послѣднія зимы, на Ривьерѣ и въ Больë, я встрѣчался со старикомъ Франсе, исправлявшимъ въ Коммунѣ должность министра финансовъ. Этотъ обломокъ кроваваго крушенія остался, во всѣхъ статьяхъ, вѣрнымъ типу заговорщика-мечтателя сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, искушеннаго опытомъ, безъ личныхъ иллюзій, но все еще вѣрующаго въ то, что можно устраивать судьбы своей родины и всего человѣчества по тѣмъ книжкам, которыя онъ и его сверстники считали высшей соціальной мудростью. Какъ собесѣдника, этого старичка нашелъ я довольно пріятнымъ, съ прекрасной памятью и юморомъ. Онъ много жилъ въ обществѣ русскихъ; съ ними ему было болѣе по себѣ; а для Парижа онъ былъ слишкомъ старъ и немощенъ, чтобы играть какую-нибудь выдающуюся роль.
Въ августѣ 1871-го г. попалъ я опять въ Парижъ и все, что я тамъ видѣлъ, перечувствовалъ и передумалъ — высказалъ я въ замѣткахъ, появившихся въ «Отечественныхъ Запискахъ», подъ заглавіемъ: «На развалинахъ Парижа». Только двѣ трети этой вещи были напечатаны, а третью, заключавшую въ себѣ очеркъ событій Коммуны, покойный Н. А. Некрасовъ затруднился печатать. Рукопись осталась въ бумагахъ редакціи. При составленіи этого очерка я руководился главнымъ образомъ книгой, написанной двумя сотрудниками — гг. Лапжалле и Корріезомъ. Она начала выходить выпусками, вскорѣ послѣ паденія Коммуны, и, кажется, до сихъ поръ мало извѣстна у насъ, а въ ней авторы старались держаться возможно объективной почвы, и тонъ изложенія былъ вездѣ сдержаный и весьма порядочный.