На свѣжихъ развалинахъ Парижа невольно всплыли жалость и сочувствіе всему тому, что Франція испытала, на нашихъ глазахъ, и съ трудомъ вѣрилось, даже и въ виду этихъ развалинъ — черезъ какіе ужасы проходилъ Парижъ къ концу осады! Развалины уже потеряли свой зловѣщій видъ даже и обгорѣлое тяжелое здание Тюильрийскаго дворца; пострадали всего больше окраины, а центральная артерия Парижа, бульвары — приняли опять прежній видъ. Разумѣется, во многомъ чувствовалось еще то, что наплыва иностранцевъ и провинцаловъ нѣтъ. Даже въ коридорахъ Грандъ-Отеля, гдѣ я первоначально остановился, еше пахло госпиталемъ. Зато никогда (въ течение тридцати лѣтъ моего знакомства съ Парижемъ) не было такой дешевизны на отельныя комнаты и меблированныя квартиры. На самомъ бульварѣ, въ двухъ шагахъ отъ Grand Нotel я имѣлъ небольшою меблированную квартиру, изъ трехъ комнатъ, за пять франковъ въ сутки.
Парижъ, точно въ наказаніе, лишили тогда палаты депутатовъ и онъ долженъ былъ вернуться, въ этомъ смыслѣ, къ порядкамъ Франціи временъ Людовиковъ, когда Версаль былъ также сѣдалищемъ верховной власти. Палата собиралась въ когда-то придворномъ театрѣ; вся отделка залы имѣла въ себе что-то временное и театральное. Междуусобныя страсти еще не улеглись. Реакционный духъ преобладалъ въ большинствѣ депутатовъ — и Парижъ, какъ недавній очагъ возстанія, продолжалъ быть въ опалѣ. Въ Версалѣ я проходилъ только черезъ довольно-таки тяжелыя впечатлѣнія, и отъ того, что говорилось въ Палатѣ, а еще болѣе отъ заседаний военнаго трибунала, передъ которымъ появились впервые члены Коммуны, попавшіеся въ руки тогдашней власти. Трое изъ нихъ были разстрѣляны. Я помню, какъ одинъ изъ этихъ расстрелянных — Ферре, прославившійся приказомъ: «Flambez Finances!» — маленькій, нервный брюнетикъ, съ длинными волосами и въ pincenez — держамъ себя на допросѣ. Отчетливо выплываетъ передо мною и жирная фигура живописца Курбе, съ соннымъ, добродушнымъ лицомъ, прославившаго себя тѣмъ, что онъ руководилъ работами при низвержении Вандомской колонны. Колонна эта къ тому времени была уже возстановлена. Военнымъ прокуроромъ выступалъ какой-то злобнозадорный маіоръ, предсѣдательствовалъ артиллерійскій полковникъ. Защитники, видимо, чувствовали себя въ стѣсненномъ положеніи; но и ихъ тонъ могъ бы быть иной, болѣе достойный и искренний. Въ публикѣ насчитывалось не мало дамъ. Газетные репортеры явились съ своей болтовней и зубоскальствомъ, и все это вмѣстѣ отзывалось чѣмъ-то весьма мало симпатичнымъ. Но крайней мѣрѣ ни въ Парижѣ, ни въ окрестностяхъ его уже не видно было ни одной прусской каски и можно было уѣхать съ облегченнымъ чувствомъ и некоторой надеждой на то, что энергичный маленький старичокъ въ золотыхъ очкахъ, попавшій въ президенты французской республики, выполнитъ свою главную задачу: какъ можно скорѣе освободить французскую территорию отъ ненриятельскаго постоя.
Гамбетта послѣ удаления въ Испанию подготовлялся къ роли тайнаго руководителя внутренней политики. Я его нашелъ въ скромной квартирѣ на Avenue Montaigne и въ свое время подробно описалъ свою бесѣду съ нимъ. Онъ тогда еще былъ очень похожъ по внѣшности на того безвѣстнаго адвоката и репортера, съ которымъ мы отправились съ завтрака Сарсэ на засѣданіе законодательнаго корпуса. Но въ манерѣ говорить уже слышалась исторія его быстраго возвышенія и все то, чѣмъ онъ заявилъ себя и въ Парижѣ, и въ Турѣ. Онъ говорилъ, какъ государственный человѣкъ, безъ всякаго партійнаго задора, давая знать, что онъ переживаетъ теперь критическій фазисъ своей карьеры; но энергически готовится къ борьбѣ, какъ главный руководитель созданной имъ газеты «Republiquo française». Тогда это былъ предметъ главныхъ его заботъ и всякаго рода редакціонныхъ соображеній. При немъ какъ бы въ качествѣ личнаго секретаря, состоялъ, впослѣдствіи игравшій нѣкоторую роль, Антоненъ Прустъ.
Прошло съ тѣхъ поръ около семи лѣтъ. За эти годы я много жилъ заграницей, но во Францію не заглядывалъ. Снова попалъ я въ Парижъ весной 1878 г. на выставку. Не скрою того, что въ этотъ пріѣздъ Парнжъ, какъ городъ со всѣми изъянами, отъ которыхъ приходится терпѣть иностранцу, показался мнѣ весьма мало привлекательнымъ. Выставка и международный литературный конгрессъ, въ которомъ я принималъ участіе, сильно утомили меня и я съ положительнымъ удовольствіемъ вернулся домой, употребивъ на всю поѣздку немного болѣе мѣсяца. Тогда только что рухнула, выражаясь терминомъ Щедрина, «Макъ-Магония», и Гамбетта изъ тайного диктатора франціи перешелъ уже къ явному первенству своего положенія. Общее настроеніе націи было возбужденное, почти самодовольное. И въ самомъ дѣлѣ, на глазахъ всей Европы произошло быстрое матеріальное возрождение и всей франціи, и Парижа. Выставка — хотя далеко не все въ ней нравилось и французамъ и иностранцамъ— явилась нагляднымъ доказательствомъ того, какъ велики еще рессурсы этой страны. Точно будто никогда не было страшной и разорительной войны и только нѣсколько руииъ Парижа напоминали объ ужасахъ Коммуны. Вернувшись домой, я подвелъ итоги тому что я видѣлъ въ течение нѣсколькихъ недѣль и, освободившись отъ разныхъ непріятныхъ впечатлѣній, болѣе матеріальнаго, чѣмъ духовнаго характера, не кривя душой, могъ набросать картину тогдашняго Парижа, въ статьѣ, появившейся въ журналѣ «Слово», подъ заглавіемъ «Ликующій городъ», и днѣ кажется, что это заглавіе давало довольно вѣрную ноту.
He прошло и двухъ лѣтъ, какъ я опять сталъ наѣзжать въ Парижъ, почти всегда весной, и эти поѣздки шли вплоть до самаго 1895 г., когда я прожилъ въ немъ больше обыкновеннаго, съ цѣлью освѣжить мои воспоминанія, присмотреться къ тому, что народилось новаго и подвести нѣкоторые итоги за тридцать лѣтъ. Но не хочу утаивать того, что съ поѣздки на выставку 1878 г. и Парижъ, и вся Франція стали утрачивать въ моихъ глазахъ тотъ преобладающій интересъ, какой имѣли до того времени. И это происходило главнымъ образомъ отъ дальнѣйшаго знакомства съ общественными и политическими нравами. Уже въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ я находилъ все большее и болынее противорѣчіе между республиканскими учрежденіями Франціи и характернымичертами ея внутренняго быта, настроеніями, вкусами и привычками общества, въ разныхъ его слояхъ. Кто изъ моихъ читателей поинтересуется заглянуть въ мои замѣтки, озаглавленныя «Аѳинская республика» (онѣ помещен въ «Вѣстникѣ Европы»), тотъ увидитъ — черезъ какой рядъ мыслей и впечатлѣній я проходилъ. Всего непріятнѣе было то, что французы въ маассѣ сами непочтительно относились къ своей «Аѳинской республикѣ». Но. съ другой стороны, было очевидно, да и до сихъ поръ несомнѣнно, что отстаиваніе республиканской формы правленія представляетъ собою, и до послѣднихъ дией, явное противорѣчіе съ нравами страны, въ особенности съ нравами классовъ, пользующихся матеріальнымъ достаткомъ и всякаго рода вліяніемъ. Заставалъ я все того же Гамбетту на верху власти, президентомъ Палаты и первымъ министромъ, попадалъ я и въ тогдашніе вліятельные политическіе салоны, вродѣ салона г-жи Аданъ— и подъ всѣмъ этимъ замѣчалъ на каждомъ шагу порчу, политиканство, неизлечимый духъ партий, всеобщую погоню за наживой — т. е. все тѣ элементы, которые роскошнымъ букетомъ распустились ко днямъ Панамскаго краха и всехъ скандальныхъ обличений, какими до сихъ поръ богата внутренняя хроника Парижа и Франціи.
Что было послѣ революціи 4-го сентября въ теченіе цѣлой четверти вѣка фактическаго въ режимѣ Франціи? Едва ли не то лишь, что Палата сдѣлалась хозяйкой страны и правитъ ею, прежде всего, для самой себя, пользуясь тѣмъ, что послѣдняя редакція конституціи лишила президента республики всякой руководящей роли. Буланжизмъ, въ разгаръ котораго я также попадалъ въ Парижъ, явился выразителемъ, во-первыхъ, склонности каждаго француза къ исканію людей, призванныхъ править человѣческимъ стадомъ, во вторыхъ, недовольствомъ дѣйствительно печальными результатами парламентскаго режима за цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ. При мнѣ одинъ изъ бывшихъ университетскихъ товарищей Наке, сдѣлавшагося тогда правой рукой генерала Буланже, спрашивалъ его, почему и какъ онъ присталъ къ буланжизму — и Наке началъ искренно и серьезно приводить свои доводы на ту тему, что государственное устройство теперешней французской республики неминуемо должно поддерживать политиканство палаты депутатовъ.
Мнѣ кажется, еслибъ Франція не такъ скоро возродилась въ матерьяльномъ смыслѣ послѣ погрома войны, національное чувство было бы гораздо больше обращено на источники общественной порчи. И пресловутый «реваншъ» такъ долго бы не гнѣздился во французахъ, заставляя ихъ всѣмъ жертвовать мечтѣ о возстановлены своей не французской территоріи. Но французъ такъ созданъ, что ему трудно пользоваться уроками истори. Вмѣстѣ съ шовинизмомъ сидитъ въ теперешнемъ французскомъ буржуа преувеличенная склонность къ дешевому скептицизму, игра въ общее и взаимное самопрезрение.
Никогда не забуду я моего визита къ Франсиску Сарсэ въ августѣ 1871 г. и разговора о тогдашнемъ погромѣ Франціи. Онъ повторялъ все циническую фразу: «—Nous sommes f…s! Nous, sommes f…s» (Мы в ж…пе) и находилъ, что престижъ Франціи за границей можетъ поддержать только развѣ оффенбаховская оперетка.
Сколько съ тѣхъ норъ утекло воды, а много ли сдѣлано французами для того, чтобы этотъ престижъ Франціи поддер живался во всемъ культурномъ мірѣ пересозданіемъ общественныхъ и частныхъ нравовъ, болѣе подходящихъ къ идеѣ и учрежденіямъ демократической республики?
Хорошо сдѣлалъ Гамбетта, что умеръ несвоевременной смертью. Можетъ быть, и онъ кончимъ бы такъ же, какъ кончали, на нашихъ глазахъ, самые передовые вожаки радикальнаго меньшинства Палаты, вродѣ напр., Клемаисо. Вѣдь и онъ, одно время, считался чуть не тайнымъ диктаторомъ, умѣлъ ловко проводить свою ладью по подводнымъ камнямъ; клеймилъ и обличалъ, пользовался одно время именемъ неподкупнаго трибуна и журналиста. Тогда-то я и познакомился съ нимъ, и онъ многимъ казался политическимъ бойцомъ, которому и Гамбетта былъ только по плечу. А какимъ я его нашелъ, нѣсколько лѣтъ спустя, въ тогдашнюю поѣздку, послѣ того, какъ онъ провалился иа выборахъ, въ тѣсномъ, невзрачномъ помѣщеніи газеты «Justice», покачавшейся еще болѣе, чѣмъ вліяіние и репутація ея главнаго редактора? Ни онъ, и никакой депутатъ, министръ, писатель не могутъ теперь сказать про себя, что Франція, и въ особенности Парижъ, ставятъ ихъ выше всякихъ подозрѣній. Панама — это нарывъ, вскрытый въ данную минуту, но гной будетъ еще долго течь изъ него. Не дальше, какъ весной 1895 г., одинъ изъ депутатовъ, до сихъ поръ еще не попавшій въ списки панамистовъ, приглашалъ меня побывать у одного изъ его товаришей по Палатѣ, который спеціально занимается вопросомъ политическо-общественной порчи нравовъ во Франціи.