Порядки парламента, въ общемъ, все тѣ же за цѣлыхъ тридцать лѣтъ; только прежде, въ конце шестидесятых годовъ, посторонния лица — въ томъ числѣ и иностранцы — могли попадать гораздо легче на засѣданія обѣихъ палатъ. Если у васъ былъ знакомый депутатъ, какъ, напр., у меня Джонъ Стюартъ Милль — то вы проникали даже и в залу Нижнней Палаты, т. е. внизъ, откуда могли безпрепятственно подниматься и наверхъ, а теперь внизъ совсѣмъ не пускаютъ, а на верхъ съ извѣстными формальностями. И въ этомъ чувствуется уже большая тревожность, боязнь какихъ-нибудь покушений, въ видѣ выстрѣловъ или разрывчатыхъ бомбъ. Нѣсколько разъ сиживалъ я, во время самыхъ интересныхъ дебатовъ, посреди членовъ Нижней Палаты, конечно, не на скамейкахъ, а на мѣстахъ ближе къ выходу. Традиціонная отдѣлка Нижней Палаты и послѣ реставрированія ея, сохраняетъ свой средневѣковый обликъ; и зала всё-таки тѣсна; въ ней меньше мѣст, чѣмъ членовъ. Правда, и тогда, и теперь зачастую внизу не бываетъ и ста человѣкъ; а наверху нѣкоторые члены, въ вечерніе часы, плотно пообѣаавъ, разваливаются, даже ложатся и преспокойно себѣ храпятъ. И тогда, какъ и теперь служители строго наблюдали затѣмъ, чтобы вы — сторонній посѣтитель — не осмѣливались развернуть газету и читать.
Въ сезонъ 1868 г., когда я довольно часто ходилъ въ парламентъ, дебаты были гораздо интереснѣе, чѣмъ въ 1895 г. и прежде всего оттого, что глава кабинета — лордъ Розбери— какъ членъ Верхней Палаты, не могъ лично присутствовать въ Нижней, а стало-быть и вести борьбу своей собственной персоной, выказывать свою ловкость и краснорѣчіе. А въ 1868 г. главой кабинета былъ Д’Израэли, до его пожалованія въ лорды. И мнѣ случалось сидѣть отъ него на разстояніи какихъ-нибудь двухъ саженей. А черезъ довольно узкій проходъ, на крайнемъ углу противоположной скамейки, сидѣлъ Гладстонъ— тогдашній глава оппозиціи. Депутаты той сессіи, которая была до падения министерства Розбери, сами находили, въ разговорахъ со мною, что ни среди членовъ правительства, ни въ оппозиціи — нѣтъ уже такихъ сильныхъ бойцовъ, какъ это было двадцать пять лѣтъ и больше назадъ. Розбери мнѣ не удалось слышать, потому что онъ какъ разъ передъ своимъ паденіемъ заболѣлъ и не являлся даже въ палату лордовъ. Д’Израэли, по моему, былъ похожъ на ловкаго актера и бралъ не порывами краснорѣчія, а ѣдкимъ остроуміемъ, находчивостью и ловкой диалектикой. И тогда онъ удивлялъ своей энергией, стоя на бреши, подъ ударами своихъ противниковъ, иногда до часа, до двухъ часовъ ночи. Ему было ужъ сильно за шесть-десятъ лѣтъ; но онъ красилъ волосы, одѣвался франтовато (часто являясь во фракѣ) и — какъ тогда поговаривали— подкрѣплялъ себя, уходя въ буфетъ, рюмками хереса, будто бы даже съ прибавкою капель опіума. Гладстонъ еще не былъ сѣдъ; и въ остальномъ сохранилъ тотъ же видъ, и тѣ же высокіе воротнички, и тотъ же длинный сюртукъ, смотрѣль клерджименомъ и даже говорилъ похоже на проповѣдника, поражая своей необычайной выносливостью, равной выносливости Тьера: могъ произносить дѣлооые спичи, полные цифръ и фактическихъ данныхъ, часа полтора, два и больше. Раза два слышалъ я и Брайта — крупнаго, тучнаго, съ сильнымъ, хриповатымъ голосомъ и съ порывами неподдѣльнаго краснорѣчія; но опять таки краснорѣчія британскаго, совсѣмъ непохожаго на французское.
Съ однимъ изъ самыхъ выдающихся и дѣятельныіхъ сверстниковъ Гладстона, за послѣдніе годы, попавшимъ и въ министерство Розбери — даровитымъ Джономъ Морлей, я познакомился еще въ 1868 г., когда онъ былъ редакторомъ «Fortnightly-review». Тогда онъ еще не проникалъ въ члены парламента и работалъ надъ своими замѣчательными книгами: «Жанъ-Жакъ Руссо», «Дидро», «О компромиссѣ». За двадцать слишкомъ лѣтъ онъ, разумѣется, постарѣлъ; но такъ мало измѣнился лицомъ цвѣтомъ волосъ и прической что его сейчасъ же: можно было бы узнать. Знакомство наше произошло въ концѣ іюня 1868 г., не въ самомъ Лондонѣ, а въ Брайтонѣ, куда меня и Г. Н. Вырубова пригласилъ къ себѣ завтракать Луи Блань, тогдашний эмигрантъ. И къ Луи-Блану я имѣлъ письмо изъ Парижа. Джонъ Морлей разспрашивалъ меня много о нашем общественномъ движении шестидесятыхъ годовъ и предложилъ мнѣ познакомить английскую публику съ тѣмъ нигилізмомъ, о которомъ заграницей уже много говорили, не имѣя о немъ яснаго представления. Я согласился, и этюдъ мой «Нигилизмъ въ России» уже былъ напечатанъ въ августовской книжкѣ журнала, а черезъ нѣсколько времени появился и во Франции въ «Revue britannique», въ моемъ собственномъ переводѣ. Тогда Джонъ Морлей принадлежалъ, по своимъ идеямъ и симпатіямъ, къ кружку радикаловъ научно-философскаго направления. Къ Миллю онъ выказывалъ высокое уваженіе. Въ немъ я находилъ и тогда уже ту широту взглядовъ, какой отличался Люисъ. И, оставаясь истымъ британцемъ, онъ и тогда относился къ Ирландіи и ирландцамъ гораздо великодушнѣе, чѣмъ, большинство его единоплеменниковъ; а ирландскій вопросъ, какъ разъ въ тотъ сезонъ, сталъ на очередь. Черезъ двадцать пять лѣтъ тому же Джону Морлею пришлось, въ званіи статсъ-секретаря по ирландскимъ дѣламъ, быть правой рукой Гладстона. Изъ того же радикального кружка талантливый публицистъ, теперь уже покойный, Коттеръ Моррисонъ — выступалъ въ своихъ брошюрахъ, какъ безпристрастный изслѣдователь той племенной распри, которая до сихъ поръ еше грозитъ Великобританіи распадением. Такой же широтой взглядовъ на внутреннюю политику своей страны отличался, до самаго послѣдняго времени, и теперешній глава лондонскихъ религіозныхъ позитивистовъ, Фредерикъ Гаррисонъ, съ которымъ я въ сезонъ 1868 г. очень часто видался и у Люиса, и въ разныхъ клубахъ и обшествахъ, и въ загородномъ домѣ его родителей. Съ тѣхъ поръ онъ успѣлъ давно жениться и нажить взрослыхъ дѣтей, побывать и въ членахъ парламента а, какъ публициста и критика, его репутація все росла, и я лично считаю его однимъ изъ самыхъ даровитыхъ, начитанныхъ и смѣлыхъ англійскихъ писателей. Я знаю, что тѣ русские, кто имѣлъ возможность сходиться лично съ Гаррисономъ, раздѣляютъ это мнѣніе. И вотъ тогда, еще въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, не только вожди рабочаго класса, считавшеся соціалистами, но и такие радикалы, какъ Гаррнсонъ, выступали съ очень смѣлыми оцѣнками англійскихъ политическихъ и общественныхъ порядковъ. Фредерикъ Гаррисонъ часто ѣзжалъ во Францію. — И въ семидесятыхъ годахъ, въ очень блестящихъ статьяхъ появлявшихся въ «Fortnightly-review», онъ проводилъ параллель между лондонскимъ парламентомъ и французской палатой, находя, что, въ дѣловомъ отношеніи, французское представительство работаетъ гораздо быстрѣе, чѣмъ английское, и, нападая на всякаго рода китайщину, которая до сихъ поръ тормозитъ английские парламентские порядки. Да, и въ Верхней и въ Нижней палатѣ работаютъ— какъ у насъ говорится— «съ прохладцей»; за то, быть можетъ, прочнѣе; но когда нужно, т-е. когда партія во власти сбирается дать какое-нибудь генеральное сражение, то усердіе большинства каждый разъ подхлестываетъ особенный членъ носящий издавна кличку «бичъ» (wip).
Съ того времени, когда Фредерикъ Гаррисонъ выступалъ смѣлымъ изобразителемъ англійской палаты — утекло не мало воды. Многое значительно порасшаталось въ вѣковыхъ понятіяхъ и принципахъ дредставителей страны. Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ врядъ ли засѣдали въ Нижней палатѣ, хотя двое депутатовъ, которые бы были такого оттѣнка мнѣній, какъ тогдашніе знаменитые два французскихъ эмигранта— Луи-Бланъ и Ледрю-Роллэнъ: одинъ — соціалистъ, другой — радикалъ-якобинецъ. Про Луи-Блана я еще поговорю въ другой главѣ; а Ледрю-Роллэнъ показался мнѣ тогда застывшимъ въ радикально-республиканской программѣ 1848 г., и вообще гораздо ниже своей репутаціи, постарѣлымъ и обрюзглымъ. И онъ, разумѣется, свысока трактовалъ парламентскіе порядки Англіи. Такого якобинца, какъ онъ, въ тогдашней палатѣ не было; зато и тогда уже начинали бродить элементы, которые къ дальнѣйшему десятилѣтію сказались въ посылкѣ въ Нижнюю Палату явныхъ сторонниковъ соціалистическихъ идей.
Передъ самымъ паденіемъ кабинета Розбери, одинъ изъ депутатовъ радикальнаго оттѣнка, искренно сочувствующій интересамъ рабочей массы — извѣстный профессоръ Стюартъ— пригласилъ меня посидѣтн и выпить чашку кофе на громадной террасѣ Парламента. Онъ приходился зятемъ одному изъ популярнѣйшихъ людей Великобританіи и британскихъ колоній — фабриканту горчиды Кольману. И этотъ благообразный старецъ, извѣстный своими рекламами, а также и великодушнымъ отношеніемъ къ рабочимъ, попалъ въ члены Парламента. Зять познакомилъ меня съ нимъ и мы втроемъ, глядя на великолѣпную панораму рѣки и набережныхъ, долго бесѣдовали о тогдашнемъ политическомъ настроеніи и шансахъ партіи виговъ: остаться вовласти. И эта бесѣда, и многія другія, какія мнѣ случалось вести съ чинами Парламента и съ журналистами — отзывались уже новыми вѣяніями. Вы не чувствовали прежнихъ рѣзкихъ граней и вѣковѣчныхъ устоевъ. Начиналъ значительно пробиваться разъѣдающій духъ, и тонъ разговоровъ и сужденій дѣлался часто скептическій. О соціализмѣ и соціалистахъ говорили безпрестанно, и одинъ членъ Парламента шутливо замѣтилъ мнѣ:
— Нынче ни за кого нельзя ручаться. И тори, и виги одинаково тронуты духомъ времени.
Парламентъ, его порядки, тонъ преній (хотя они уже и доходили до рукопашнаго боя), личности многихъ депутатовъ и министровъ — все это оставляло въ васъ однако же впечатлѣніе чего-то болѣе солиднаго и своеобразнаго, отзывалось той простотой и высшей порядочностью, которыя вы очень рѣдко встрѣчаете во Франціи, въ той же сферѣ. За нѣсколько дней до паденія министерства Розбери, я сидѣлъ въ небольшомъ кабинетѣ при одной изъ парламентскихъ комиссій, у тогдашняго министра торговли и промышленности — всемірно извѣстнаго ученаго профессора Брайса, бодраго старика съ бѣлыми, какъ лунь, волосами. До какой степени весь умственный и нравственный складъ такого британскаго министра разнился отъ обычной физіономіи тѣхъ политиковъ, которые попадаютъ въ Парижъ на министерскую скамью!.. Вы чувствовали, что для такого крупнаго дѣятеля въ области науки министерскій постъ есть только исполненіе своей гражданской обязанности. Падеть кабинетъ — и онъ долженъ будетъ выйти въ отставку. Но имя его отъ этого не умалится, между тѣмъ какъ вчерашний министръ на берегахъ Сены сегодня, послѣ паденія кабинета, превращается въ ничтожество, у котораго нѣтъ ничего за душой.