его не цѣнили еще и въ концѣ шестидесятыхъ годовъ въ томъ кружкѣ позитивистовъ, гдѣ я всего чаще бывалъ. И онъ, по тону и характеру разговора, отличался отъ большинства парижскихъ литературныхъ извѣстностей. Да и вообще можно сказать, что люди, сложившіеся уже къ концу второй имперіи, были интереснѣе и пріятнѣе, при личномъ знакомствѣ, потому что они гораздо воспитаннѣе многихъ нынѣшнихъ извѣстностей литературнаго и артистическаго міра. Какой, напр., контрастъ представляютъ собою двѣ личности изъ той же области идейной лирики, какъ покойная поэтесса Аккерманъ и теперешній поставщикъ стихотворныхъ пьесъ во «Французскую Комедію», а въ началѣ семидесятыхъ годовъ поэтъ-нигилистъ Ришпенъ! Задолго до увлеченія пессимизмомъ Шопенгауэра г-жа Аккерманъ выливала въ рифмованные звуки откровенія своей огорченной души. До семидесятыхъ годовъ ее почти никто не зналъ. Она жила послѣ смерти мужа не одинъ десятокъ лѣтъ въ полномъ уединеніи, на югѣ, въ тогда еще итальянской Ниццѣ и воздѣлывала свой поэтическій талантъ вдали от суетныхъ тревогъ Парижа. Ея пессимизмъ былъ какъ бы предшественникомъ тѣхъ настроеній, которыя стали овладѣвать генераціей, явившейся въ жизнь и литературу послѣ погрома 1870-71 г. Когда г-жа Аккерманъ переселилась въ Парижъ, уже къ восьмидесятымъ годамъ, и выпустила книжку своихъ безотрадныхъ стихотвореній, она нашла откликъ гораздо болѣе въ молодежи, чѣмъ въ людяхъ своей генерации. Меня лично она заинтересовала не яркостью стихотворнаго таланта, а мужественнымъ складомъ своей психической природы и той искренней смѣлостью, съ какой она явилась, во французской поэзіи, сторонницей научно-философскаго пониманія жизни. Въ свое время я подѣлился съ русской публикой подробностями моего знакомства съ этой характерной старухой, прожившей послѣ того еще нѣсколько лѣтъ. Конечно, и въ ней, какъ въ истой француженкѣ, чувствовалось славолюбіе; вдобавокъ она, по многимъ своимъ привычкамъ и повадкамъ, могла казаться чудачкой и слишкомъ уже охотно повторяла итоги своей психіи… Но все это было умно и благодушно, безъ непріятной претензіи, и отзывалось жизненной бодростью, которая показывала, что ея пессимизмъ былъ болѣе головной, чѣмъ органическій. Она, вѣроятно, каждому своему посѣтителю говорила, что въ ея натуру вошли два наслѣдственныхъ элемента: отецъ былъ родомъ изъ Пикардіи, веселый и живой, а мать болѣе меланхолическая и тревожная парижанка. И каждое утро, по ея словамъ, просыпаясь съ вопросомъ: «зачѣмъ она живетъ и вообще стоитъ ли жить?» — эта старуха дожила до преклоннаго возраста, любя жизнь и производя впечатлѣніе умной, разносторонне развитой кумушки съ своимъ ридикюлемъ и заботами о тысячѣ мелкихъ подробностей ежедневнаго обихода.
И къ тѣмъ же годамъ относится мое личное знакомство съ Ришпеномъ, о которомъ я также бесѣдовалъ съ читателями въ этюдѣ, написанномъ по поводу его книги, которая, даже при третьей республикѣ, рисковала подвергнуться прокурорскому преслѣдованію. Это былъ томъ, озаглавленный «Les blasphèmes», гдѣ Ришпенъ, закусивъ удила, объявлялъ себя почему-то человѣкомъ туранской расы и плевалъ на все, что только человѣчество создало священнаго и высокаго. Сколько мне извѣстно, никогда еще во французской поэзии не раздавались такие буйные клики разнузданнаго нигилизма. Онъ себя такъ и называлъ всеуничтожаюшимъ нигилистомъ кичась своимъ грубо-матеріалистическимъ отношеніемъ ко всему на свѣтѣ. Съ тѣхъ поръ, онъ присмирѣлъ и сдѣлался поставщикомъ пьесъ въ «Comédie française», которыя, no общему тону, могли ему даже доставить кресло въ академіи. Но тогда онъ еще тѣшился своей репутаціей отчаяннаго отрицателя и богохульца, тѣшился, кажется, и скандальной хроникой своихъ любовныхъ похожденій съ Сарой Бернаръ, когда онъ написалъ для ея театра пьесу, въ которой самъ игралъ, покинувъ на время супружескій очагъ… Вотъ тогда-то я съ нимъ и познакомился и нашелъ въ немъ ражаго дѣтину, дѣйствительно, съ какимъ-то восточнымъ типомъ, хотя онъ родился въ Нормандіи. Онъ тогда только что вернулся опять на лоно супружеской жизни, послѣ своей бурной любовной исторіи съ знаменитой актрисой. И у себя дома Ришпенъ смотрѣлъ акробатомъ изъ цирка, носилъ восточныя одежды, вплоть до красныхъ сафьянныхъ сапоговъ, и любилъ окружать себя эффектной комнатной обстановкой тоже въ восточномъ, японско-арабскомъ вкусѣ. И тогда уже въ авторѣ циническихъ стихотвореній дерзкаго богохульца и отрицателя я нашелъ несомнѣнную рисовку. Онъ мнѣ показался, скорѣе риторомъ — себѣ на умѣ, выше всего ставящимъ громкую извѣстность. Ришпенъ учился въ Нормальной Школѣ и, по остроумному замѣчанію одного критика, о которомъ я еще буду говорить, въ этомъ наѣздникѣ литературнаго цирка чувствовался всегда «un normalien défroqué», какъ есть попы-разстриги — «des prêtres défroqués».
Я нѣсколько забѣжалъ впередъ и прошу моего читателя: вернуться опять къ литературному движенію Парижа въ самомъ концѣ шестидесятыхъ годовъ.
Бсе возраставшій духъ оппозиціи и борьба съ императорской властью выдвинула тѣхъ бульварныхъ писателей, которые стали заниматься игрой на этой нотѣ. Создатель газеты «Figaro» Вильмессанъ — самъ настоящій Фигаро по юркости и безшабашности своего поведения — отличался замѣчательнымъ нюхомъ въ выборѣ тогдашнихъ застрѣльщиковъ. Два сотрудника, которыхъ тогдашние карикатурные журналы изображали обыкновенію въ видѣ двухъ кузнецовъ, бьющихъ молотомъ по наковальнѣ—Рошфоръ и прусскій еврей Альберъ Вольфъ, превратившійся въ парижскаго boulevardier — всего больше способствовали выработкѣ особеннаго рода бульварной публицистики, для которой требовался, прежде всего, литературный талантъ, дурачливость, остроуміе и пріятный языкъ. Въ этой школѣ Рошфоръ подготовился и къ той серіи памфлетовъ, которые онъ, въ видѣ красныхъ книжечекъ, сталъ выпускать противъ бонапартизма.
Но эта игра въ радикализмъ, въ такихъ газетахъ, какъ Figaro и десятокъ другихъ ежедневныхъ и еженедѣльныхъ листковъ, шла рука объ руку съ развитіемъ фривольной и прямо порочной прессы и беллетристики. Правительство второй имперіи, до конца пятидесятыхъ годовъ, старалось, повидимому, очищать изящную литературу и бульварную прессу; но мы видѣли, что преслѣдованію подвергались и такія крупныя произведенія, какъ романъ Флобера «Мадамъ Бовари». А тѣмъ временемъ, легкая беллетристика и ежедневная хроника нравовъ стали все больше и больше занимать публику, дѣйствуя на ея чувственные инстинкты. Нравы кокотокъ и развратныхъ виверовъ дѣлались обязательнымъ содержаніемъ замѣтокъ, очерковъ, разсказовъ, цѣлыхъ романовъ. Такого рода литературой и прессой Парижъ сталъ щеголять въ самые послѣдніе годы имперіи. Обыкновенно ихъ считаютъ прямыми продуктами бонапартова режима; но врядъ ли это было такъ. Политическая свобода, форма правления не могутъ — одни — создавать нравовъ; и мы видимъ, что въ третью республику, съ каждымъ пятилѣтіемъ, беллетристика, театръ, газетная пресса дѣлались все распущение. Не при Наполеонѣ III-мъ, а въ семидесятыхъ годахъ, когда Франція стала пользоваться демократическими учрежденіями, сложился типъ такой ежедневной газеты, какой первоначально явился «Le Gil-Blas, гдѣ основаніемъ всему служитъ порнографія, разсчитанная на эротические вкусы публики. Ничего подобнаго до тѣхъ поръ не было ни въ одной европейской прессѣ и, повторяю, тутъ форма правления и расширение политической свободы не при чемъ. Напротивъ, такого рода пресса, только при теперешней свободѣ печати, можетъ доходить до геркулесовыхъ столбовъ испорченности. А въ свое оправдание безчисленные забавники такихъ журналовъ, какъ «Le Gil-Blas» и другіе, скажутъ вамъ, что они только изображаютъ дѣйствительною жизнь и нисколько не виноваты въ томъ, что нравы современнаго Парижа, да и всей Франции, скользятъ съ такой: быстротой по наклонной плоскости.
Всѣ тѣ, кто у насъ, въ Германіи, Англіи — не охотники до такъ называемаго «натурализма», нерѣдко смѣшиваютъ эту школу беллетристики съ бульварной литературой порнографическихъ забавниковъ. Но это смѣшеніе — грубое, часто недобросовѣстно умышленное. Слѣдуетъ припомнить, что натурализмъ, нашедшій въ Эмилѣ Зола самаго энергическаго и производительнаго бойца, ратуя за правду изображенія, за безпощадный реализмъ подробностей, впадая въ односторонность въ своихъ взглядахъ и теоріяхъ, не желалъ умышленно развращать публику и всего менѣе тѣшить ее легкой литературой, разсчитанной на одни грубые инстинкты или утонченный эротизмъ. Зола началъ дѣйствовать, какъ романистъ, уже въ концѣ шестидесятыхъ годовъ; но его знаменитая серія «Ругоновъ-Маккаръ» была задумана, какъ «естественная и соціальная исторія — одного семейства при второй имперіи». Зола однимъ этимъ общимъ заглавіемъ цѣлой серіи романовъ прямо показывалъ, что онъ приводитъ въ прямую связь испорченность нравовъ съ режимомъ, наступившимъ послѣ переворота 2-го декабря. Въ этомъ онъ отдалъ дань тогдашнему радикализму; но чѣмъ дальше онъ шелъ въ изображеніи современной Франціи, всѣхъ ея классовъ и сферъ: придворной, чиновничьей, парламентской, буржуазной, увріерской и крестьянской — тѣмъ все ярче показывалъ, что нравы— нѣчто коренное, основное и ихъ нельзя сразу измѣнять тѣми или иными политическими переворотами. По крайней мѣрѣ, въ цѣлой половинѣ серіи, составляющей эпопею семейства «Ругоновъ-Маккаръ», Зола заходитъ далеко за конецъ имперіи, впадая безпрестанно въ анахронизмы, изображая Парижъ семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ.
Этому типическому романисту конца девятнадцатаго столѣтія выпало въ удѣлъ сдѣлаться и глашатаемъ принциповъ художественно-литературнаго реализма, который, подъ его перомъ, какъ теоретика и бойца за этотъ принципъ, пріобрѣлъ и общепризнанную кличку натурализма. Имъ, а не кѣмъ-либо другимъ, (при явной симпатіи очень многихъ молодыхъ писателѣ начала семидесятыхъ годовъ) выяснена и программа школы, заново изучены и рекомендованы публикѣ тѣ романисты, которыхъ Зола считалъ отцами своей церкви: Стэндаль, Бальзакъ, Флоберъ и ближайшіе его предшественники и сверстники: братья Гонкуръ и Альфонсъ Додэ. У насъ въ журнальной и газетной критикѣ, хотя Зола сразу заинтересовалъ нашу публику, стали почти недружелюбно относиться къ натурализму и обвинять въ подражательности и тѣхъ изъ русскихъ беллетристовъ, которые, задолго до появленія романовъ Зола, были несомненными реалистами. И до сихъ поръ у насъ любятъ повторять, что парижскій натурализмъ для насъ совсѣмъ не новость, такъ какъ у насъ, уже въ сороковыхъ годахъ, сложилась своя «натуральная школа». Но я думаю, что пронатуральную школу зналъ и помнилъ и нашъ великій романистъ И.С. Тургеневъ, а между тѣмъ это ему не помѣшало, послѣ переселенія въ Парижъ, въ семидесятыхъ годахъ, сдѣлаться горячимъ защитникомъ принциповъ реальной школы, почитателемъ Флобера и прямымъ покровителемъ Эмиля Зола, который въ то время долженъ былъ еше работать въ очень тяжелыхъ матерьяльныхъ условіяхъ. Тургеневъ добылъ для Зола постоянную работу въ «Вѣссъикѣ Европы» съ ежемѣсячнымъ опредѣленнымъ содержаніемъ, что позволило автору «Ругоновъ-Маккаръ» освободиться изъ тисковъ своего издателя: по первоначальному условію съ фирмой Шарпантье Зола долженъ былъ, за сравнительно ничтожную плату, доставлять no два романа въ годъ.