ода репертуару, мнѣ кажется, что все-таки же болѣе удачныя вещи поставлены были на «Вольномъ театрѣ» молодыми французскими драматургами, въ безпощадно-реальномъ направленіи, a нe въ нотахъ скандинавскихъ драматурговъ и символиста Метерлинка. Да и вообще нельзя сказать, чтобы реальная беллетристика пропѣла совсѣмъ свою пѣсенку. Романъ только расширяетъ своп рамки и захватываетъ болѣе глубоко всякаго рода человѣческіе мотивы изъ религіозной, соціальной, политической и художественной жизни, и въ этомъ направленіи Зола, при всѣхъ своихъ недочетахъ, сдѣлалъ въ послѣдніе двадцать лѣтъ на много больше, чѣмъ его ближайшій сверстникъ Альфонсъ Додэ, не говоря уже о Гонкурѣ, который уже далъ все, что могъ. Разумѣется, такіе выученики Зола, какъ напр., Поль Алекси, его вѣрный сеидъ, представляютъ уже отживающую форму натурализма. Съ этимъ южаниномъ — лѣнтяемъ и циникомъ; я довольно часто встрѣчался, бывалъ съ нимъ вмѣстѣ въ гостяхъ и въ деревенскомъ домѣ Зола въ Меданѣ. Такого рода натуралисты, какъ Поль Алекси, дальше не пойдутъ. Но и тѣхъ писателей, которые выступали нѣсколько позднѣе, съ самыми широкими замыслами на социально нравственныя темы или ударялись въ исканіе эксцентрическихъ сюжетовъ, какъ напр., Ропи и Юисмансъ, все-таки же нельзя считать представителями чего то безусловно враждебнаго реальной беллетристикѣ. Они возросли на той же почвѣ. Юисманс, въ послѣдніе годы, сталъ предаваться какому-то писательскому озорству, создавая или, лучше сказать, сочиняя лица извращенныхъ декадентовь, съ ненавистью ко всему естественному и нормальному, а потомъ ударился въ какую-то клерикальную чертовщину, поражая своей эрудицией по этой части и выказывая несомненный талант и по игрѣ фантазии и по языку. И его, и Ропи я встречан; а Юисманса знаю даже давно съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ мне рекомендованъ Зола. Это одна изъ курьезныхъ писательских личностей, созданныхъ Пприжемъ послѣдней четверти вѣка. Онъ — голландскаго происхождения но по воспитанию и всѣмъ умственнымъ и душевнымъ склонностям — дитя извра щённаго Парижа, наружностью что-то вродѣ Мефистофеля, испитой, съ неряшливой бородкой и угловато-острыми чертами болѣзненнаго лица. Онъ — сознательный эксцентрикъ в, которомъ трудно распознать: умышленно ли онъ чудачитъ или искренно переходитъ отъ одного мозгового диллетантства къ другому. По своей карьере бывшій чиновникъ министерства внутреннихъ дѣлъ и завѣдовалъ тѣмъ бюро, которое надзираетъ за производствомъ и продажей взрывчатыхъ веществъ, главнымъ образомъ динамита Рони — авторъ романовъ съ философско-соціальными замыслами и языкомъ, набитымъ всевозможными техническими терминами — своимъ складомъ напоминаетъ нашихъ писателей изъ народническаго лагеря. Ему до сихъ поръ не удалось сдѣлаться моднымъ романистомъ. Онъ долго пробивался и въ Англіи, и въ Парижѣ; въ послѣднее время стало извѣстно, что онъ сотрудничаетъ съ своимъ братомъ, какъ дѣлали это когда-то Гонкуры.
Трудно подвести подъ двѣ-три крупныя рубрики то броженіе, какое за послѣднія двадцать лѣтъ происходило въ Парижѣ въ кружкахъ молодыхъ писателей. Блестящій болѣе прочный успѣхъ завоевывали себѣ очень немногіе. Изъ нихъ самымъ удачныхъ конкурентомъ и Мопассана и Бурже являлся, въ самые послѣдніе годы, Марсель Прево, авторъ эротическаго романа «Les demivierges». Если судить по его карьерѣ, то опять-таки никакъ нельзя сказать, что натурализмъ замираетъ, потому что и замыслы, и колоритъ романовъ Прево реалистическіе; даже до нельзя, съ прибавкою умышленнаго эротизма, того эротизма, который продолжаетъ царствовать на бульварѣ, угощая публику ежедневно фельетонными разсказами, повѣстями и цѣлыми романами, гдѣ старательность и часто даже блескъ формы вовсе не выкупаетъ цинической порочности содержанія. Въ этой области довольно долго съ неизмѣнным успѣхомъ дѣйствовали такіе писатели, какъ Арданъ Сильвестръ или Катуллъ Мендесъ. Многіе молодые люди, и въ Парижѣ, и за границей, высоко цѣнят талантъ, манеру и замыслы беллетристическихъ вещей Анатоля Франса, успѣвшаго завоевать себѣ имя и какъ литературный критикъ. Нѣкоторые изъ моихъ парижскихъ пріятелей не разъ предлагали мнѣ познакомиться съ нимъ; но, какъ критика, я не считалъ, и до сихъ поръ не считаю, его носителемъ какихъ-нибудь новыхъ идей или пріемовъ, а въ беллетристѣ вижу талантливую и очень блестящую игру въ какой-то двойственный полумистическій-полупорнографическій сексуализмъ. He думаю, чтобы онъ былъ для самыхъ молодыхъ кружковъ Парижа глашатаемъ новаго слова въ этихъ кружкахъ.
Въ послѣднюю мою поѣздку замѣчалъ я все разрастающіеся признаки литературно-этической анархіи. Началось это еще лѣтъ двадцать тому назадъ, когда стали нарождаться и скоро погибать небольшіе литературно-художественные журнальцы. Съ редакціей одного изъ нихъ я имѣлъ случай познакомиться. Въ ней главную роль игралъ нѣкий Фенеонъ— впослѣдствіи обвиненный уже прямо въ участіи въ какихъ-то подпольныхъ агитаціяхъ парижскихъ анархистовъ. Но онъ былъ оправданъ и тогда я его нашелъ руководителемъ журнала, который представлялъ собою уже послѣднее слово литературно-художественной анархіи. Журналъ этотъ назывался «Revue blanche». Въ немъ дѣйствовалъ также и молодой романистъ, помѣщающій свои болѣе крупныя вещи и въ фельетонахъ ежедневныхъ газетъ. Это — Поль Аданъ, который силится примѣнить принципы символизма къ роману, и въ послѣднюю мою поѣздку я имѣлъ случай бесѣдовать съ нимъ на эту тему. Пишетъ онъ, въ сущности, вещи на тенденціозныя темы, a no пріемамъ держится реальной правды; но по его толкованію, выходитъ, что каждое крупное лицо романа или группа лицъ должны собою что-то обозначать «символически».
Въ журнальцѣ «Revue blanche» вы находили образчики всевозможныхъ новшествъ, всякія разновидности эстетическаго сенсуализма и декадентства. Дѣло дошло до того, что тотъ самый романистъ Поль Аданъ весною 1895 г. напечатал формальную защиту нравовъ англійскаго писателя Оскара Уайльда, по поводу тогдашняго скандальнаго процесса, кончившагося приговоромъ Уайльда къ двухлѣтнему тюремному заключению, съ принудительными работами. И это извращеніе инстинктовъ и нравственныхъ устоевъ перемѣшивается какъто съ порываниями въ наземную область съ одной стороны, а съ другой доходитъ уже прямо до «садизма».
При такихъ успѣхахъ умственнохудожественной анархіи нечего удивляться, что болѣе трезвая литературная критика хотя и продолжаетъ развиваться въ Парижѣ, но дѣйствуетъ всего менѣе на молодыхъ начинающихъ писателей, бросающихся въ литературную свалку. Теперь нѣтъ ни СенъБёва, ни Тэна, но никакъ нельзя сказать, чтобы критика находилась въ полномъ упадкѣ. Напротивъ, въ ней мы видимъ движеніе впередъ, выработку болѣе ссрьезныхъ научныхъ методовъ, исканіе законовъ развитія. Я уже говорилъ объ одномъ изъ критическихъ дѣятелей послѣднихъ годовъ — лекторѣ Сорбонны, Эдилѣ Фаге. Онъ въ то же время принадлежитъ и текущей литературѣ, его цѣнятъ въ журналахъ и газетахъ; онъ состоитъ и театральнымъ рецензентомъ, и появляется передъ публикой, какъ conférencier. Раньше его добился, и очень скоро, успѣха Жюль Леметръ, еще не такъ давно безвѣстный учитель лицея въ провинціи. Одними критическими статьями и фельетонами онъ въ два, въ три года сдѣлался популярнымъ, и отъ критики перешелъ къ работѣ писателяхудожника — поставилъ нѣсколько пьесъ, имѣющихъ болѣе литературныхъ достоинствъ, чѣмъ большинство того, что ставится па театрахъ Парижа.
Я познакомился съ нимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда онъ уже занялъ видное место въ критической прессѣ Парижа и нашелъ въ немъ человѣка, по своему умственному складу, приемам и манерѣ говорить, очень похожаго на то, чтѣ и какъ онъ пишетъ. Этотъ приятный скептикъ и цѣнитель способенъ смаковать рѣшительно все то, что можетъ доставлять ему чистоидейное или эстетическое удовольствіе. Когдато я въ одномъ газетномъ этюдѣ провелъ параллель между Леметромъ и другимь, теперь тоже чрезвычайно виднымъ парижским критикомъ Брюнетьеромъ. Съ тѣхъ поръ оба они успѣли очутиться въ академикахъ. Тогда, въ моей параллели, я становился на сторону такихъ критиковъ, какъ Леметръ, т. е. болѣе терпимых, безъ педантства, а Брюнетьера выставлялъ какъ противоположность такому типу рецензента и не одобрялъ его малой терпимости и учительскихъ замашекъ. Но съ тѣхъ поръ Брюнетьеръ, сдѣлавшійся редакторомъ «Revue dos doux mondes» и приглашённый Высшей Нормальной Школой читать лекции по истории французской литературы, предпринялъ большое изслѣдованіе о происхожденіи и развитіи самыхъ главныхъ родовъ творческой литературы: лирики, романа, драмы — началъ съ картины развитія французской критики; и въ основу своихъ работъ положилъ идею эволюціи, какъ бы примѣняя къ области творчества принципы дарвинизма. За это можно было ему простить многіе пороки его критической организаціи. Какъ бы Брюнетьеръ ни былъ одностороненъ, онъ все-таки же держится за пріемы научнаго изслѣдованія, ищетъ въ развитіи каждой формы творчества законовъ роста и движенія. А Жюль Леметръ, въ эти самые годы, по моему, размѣнялся на мѣдныя деньги диллетантства. Его замѣтки и рецензіи не дадутъ вамъ ничего ровно, кромѣ прелестно написанныхъ варіацій на тему чисто личныхъ вкусовъ и настроеній самого критика. Если хоть сколько-нибудь серьезно относиться къ задачѣ художественно-литературной критики— вы не можете сочувствовать подобному безпринципiю, не можете не жалѣть, что даровитый, начитанный и чуткій человѣкъ — только тѣшитъ себя и публику, но нисколько не двигаетъ впередъ то дѣло, которому служитъ.
Разумѣется, и но внѣшнему виду, и но тону разговора, Жюль Леметр и Фердинандъ Брюнетьеръ — крайние полюсы критического діаметра. Жюль Леметръ, когда я съ нимъ познакомился, былъ не старый еще на видъ мужчина, небольшого роста, мало похожий на типического парижскаго писателя. Въ немъ осталось что-то немножко провинціальное, по манерѣ одѣваться, прическѣ, манерамъ, оттѣнку вѣжливости. Въ его усмѣшкахъ, маленьких фразахъ, уклончивомъ тонѣ вы сейчасъ чувствовали, что это — натура, которая будет всегда отъ васъ ускользать. Глаза тоже улыбаются немножко съ хитриной, какъ-будто желая сказать: «стоитъ ли во что-нибудь класть свои убеждения, доискиваться до коренныхъ причинъ и всемирныхъ законовъ? Лучше воздѣлывать свое тонкое пониманіе и брать отъ литературы и вообще отъ жизни все то, что она можетъ дать пріятнаго или новаго». — Но этотъ скептикъ и диллетантъ иногда выступалъ съ протестами въ видѣ довольно таки безпощадныхъ разборовъ того, что ему казалось вреднымъ и ненужнымъ. Онъ одинъ изъ первыхъ началъ вести походъ противъ увлеченія русскими писателями — Толстымъ и Достоевскимъ. И ему нѣкоторые ставятъ въ положительную заслугу то, что онъ имѣлъ смѣлость не раздѣлять общаго восхваленія драмы Толстого «Власть тьмы».