И Брюнетьера я нашелъ весьма похожимъ на его критическую физіономію, особенно за тотъ періодъ, когда онъ громилъ и обличалъ Эмиля Зола и всю натуралистическую школу. Я познакомился съ нимъ около 20 лѣтъ назадъ, заинтересованный его лекціями о происхожденіи литературныхъ родовъ. Онъ тогда уже завѣдывалъ «Revue des deux mondes» какъ главный редакторъ и пробирался въ академію. Смахивалъ онъ на суховатаго, увѣреннаго въ себѣ и не любящаго шутить чиновника или педагога, также небольшого роста, съ просѣдью, съ рѣзковатыми чертами лица, быстрымъ и нельзя сказать, чтобы мягкимъ взглядомъ изъ-за стеколъ черепаховаго pincenez. Говорилъ онъ бойко, увѣренно, чрезвычайно ясно и отчетливо, гораздо проще, чѣмъ пишетъ. Также долженъ онъ былъ говорить и съ публикой на своихъ публичныхъ лекціяхъ, которыми въ тѣ годы, очень выдвинулся.
До большой парижской публики критическіе идеи и пріемы доходятъ всего удобнѣе въ формѣ публичныхъ лекцій— «conférences». По этой части Парижъ сталъ еще бойчѣе, чѣмъ это было тридцать пять лѣтъ тому назадъ. Хотя, какъ мы видѣли, зала бульвара des Capucines и покончила свое существованіе; но теперь бесѣдуютъ съ публикой вездѣ, и передъ утренними спектаклями большихъ театровъ, и въ маленькихъ театрикахъ, (гдѣ проповедуются разныя новшества и гдѣ я слышалъ разъ юнаго и восторженнаго защитника геніальныхъ произведеній Метерлинка), и въ закрытыхъ обществахъ вродѣ клуба S-t Simon, и во всевозможныхъ залахъ за плату и безъ платы. Лекторы распадаются на два типа: одни серьезные, убежденные, съ научнымъ оттѣнкомъ, какъ напр., Фагè или Брюнетьеръ; другіе тоже съ начитанностью, но уже въ болѣе легкомъ родѣ, какъ тотъ-же Жюль Леметръ и еще болѣе легкіе и цвѣтистые забавники, вродѣ нѣкоего Лефевра или Гюга Леру — изъ тѣхъ «conférenciers», которые служатъ живой рекламой для разныхъ актеровъ, актрисъ, даже опереточныхъ и кафе-шантанныхъ пѣвицъ, комментируя ихъ «productions». За исключеніемъ Брюнетьера и Фагè, мнѣ кажется, что каждый публичный лекторъ Парижа хромаетъ на ножку заигрыванья съ публикой, выѣзжая гораздо больше на громкихъ общихъ мѣстахъ, разсыпая по своей лекціи гирлянды довольно-таки, на нашъ вкусъ, прѣснаго прекраснословія. Такими оказываются и духовные ораторы или лекторы на чисто моральные сюжеты. Въ тѣ-же года, мнѣ привелось слышать знаменитаго отца Гіацинта, превратившагося потомъ въ женатаго неокатолическаго священника, подъ именемъ отца Луазонъ, который и въ Парижѣ и въ провинціи. разъѣзжая изъ города въ городъ, бесѣдовалъ съ публикой на разныя пикантныя темы, очень часто касаясь и соціальныхъ вопросовъ. Краснорѣчіе такихъ «conférenciers» производитъ на васъ всегда одно и тоже впечатлѣніе: въ началѣ, минутъ на десяти на пятнадцать, вы слушаете съ удовольствіемъ и про себя хвалите изящество фразы, красивый жестъ, звучность и пріятность интонацій, часто удачныя фразы и возгласы. Но чѣмъ дальше, тѣмъ васъ болѣе и болѣе тяготитъ то, что содержаніе дѣлается жидкимъ и форма переходитъ въ повтореніе однихъ и тѣхъ же пріемовъ, отзывающихся не мыслителемъ, не ученымъ, не серьезнымъ руководителемъ вкусовъ и направленій, а риторомъ и актеромъ.
Въ сторонѣ отъ литературнаго міра, волнуемаго всякими идеями, вѣяніями и новшествами, возвышается до сихъ поръ на берегу Сены зданіе Института, гдѣ сорокъ «безсмертныхъ» Французской академіи справляютъ отъ времени до времени свои торжества пріемовъ и раздачи наградъ. И для школы Зола, и для цѣлаго ряда новыхъ литературныхъ генераций академия — предметъ все тѣхъ же безпощадныхъ нападокъ болѣе того— презрителънаго равнодушія, не потому собственно, что въ неё до самой смерти не могъ проникнуть Зола, (который только срамилъ себя такой настойчивостью, а нѣкоторые говорятъ и такимъ ренегатствомъ), а потому что она донынѣ не находится во главѣ движенія, не даетъ толчка новымъ идеямъ и вкусамъ, и въ свою среду привлекаетъ довольно часто писателей, сумѣвш ихъ угодить и нашимъ, и вашимъ. Такъ смотритъ болѣе строгая молодежь и на всѣ послѣднія избранія въ академики Поля Бурже, Вогюэ, Пьера Лоти, Брюнетьера, Жюля Леметра и другихъ.
Самое яркое пятно на мантіи Французской Академіи это то, что лучшихъ три романиста современной Фракціи такъ и не засѣдали подъ куполомъ Института — Зола, Гонкуръ и Альфонсъ Додэ. Но изъ нихъ два послѣднихъ сами не желали бы быть избранными. Гонкуръ давно уже составилъ проэктъ своей собственной академіи и после его смерти открылось частное общество, которое поддерживается фондомъ изъ его средствъ, и туда попадаютъ, по строгому выбору писатели, оставшіеся вѣрными традиціямъ натуралистической школы. И Додэ упорно не желалъ выступать кандидатомъ, и его по веденіе — какіе бы мотивы ему ни приписывать— во всякомъ случаѣ послѣдовательнѣе и достойнѣе, чѣмъ поведение Зола. Про составъ теперешней академии нельзя сказать, что онъ совсѣмъ не отражаетъ уровня того, что во Франціи принято метафорически называть: «la repuqlique des lettres». Академія то и дѣло выбираетъ даже людей, не принадлежащихъ прямо къ писательской корпорации ученыхъ, адвокатовъ, иногда даже таких, которые почти что ничего не писали, а только всю свою жизнь говорили. Какъ къ ней ни придирайся, но все-таки въ ея составѣ за послѣднюю четверть века перебывали очень многіе выдающиеся умы и таланты. Перебирая въ памяти моей тѣхъ академиков, съ какими я встрѣчался и говорилъ, я могъ бы сейчасъ же насчитать болѣе дюжины именъ, и по тери понесенныя академіей въ последние годы были вмѣстѣ съ тѣмъ огромными потерями для всей Франции, и для всего культурнаго, міра — смерть такихъ людей какъ напр., Ренанъ или Тэнъ. Очень многіе изъ тѣхъ поэтов, романистовъ, драматуртов, имена которыхъ читатель находилъ на предыдущихъ страницахъ — принадлежали или принадлежатъ къ составу французской академии: и Дюма-сынъ, и Жюль-Симонъ, и Сюлли-Прюдомъ, и Коппе, и Бурже, и Вогюэ, и Гастонъ Буассье, и много другихъ. Въ Парижѣ давно уже раздѣляютъ академиковъ на три главныхъ группы: на герцоговъ (les ducs), на комедіантовъ (les cabots) и нa остальную братію, со смѣшаннымъ составомъ. Драматурговъ одно время накопилось много Дюма, Сарду, Пальеронъ, Лябишъ и знаменитые либреттисты оперетки, разорвавшіе, въ послѣдніе десять-пятнадцать лѣтъ, свое сотрудничество — Мельякъ и Галеви. Ихъ обоихъ я знавалъ когда-то; каждый изъ никъ самъ по себѣ талантливъ; но все-таки довольно было странно видеть авторовъ «Прекрасной Елены» и «Герцогини Герольштейнской» въ мундирѣ съ зелеными пальмами, въ то время какъ ни Додэ, ни Гонкуръ, ни Зола, ни Мопассанъ не были привлечены въ составъ сорока «безсмертныхъ». И это будетъ болѣе или менѣе такъ до тѣхъ поръ, пока не рухнетъ унизительный обычай — самому представляться кандидатомъ и делать обязательные визиты всѣмъ академикамъ. Обычай — архирутинный, какъ и очень многое, чего держатся французы въ разныхъ учрежденіяхъ, забывая, что оии — псрвая революціонная нація, Нельзя насильно заставлять никого попадать въ «безсмертные», но можно предоставить всякому научному, или литературному, или художественному обществу инициативу избрания новыхъ членовъ; а кто не пожелаетъ принять такое избрание, тотъ и будетъ отказываться.
Самые вліятельные свѣтскіе салоны въ Парижѣ съ литературнымъ оттѣнкомъ часто не что иное, какъ сборища претендентовъ въ академики и барынь, желающихъ интриговать въ пользу своихъ кандидатовъ. Ни на одну модную гостиную въ Парижѣ, не исключая и салона г-жи Аданъ нельзя указать какъ на мѣсто, откуда вѣетъ искренней любовью къ литературѣ; ни одна изъ нихъ не играетъ и не будетъ играть такой роли въ истории литературнаго движения, какъ это было въ восемнадцатомъ и во второй половинѣ семнадцатаго вѣка.
Но въ очень многихъ гостиныхъ, и дворянскихъ, и дѣлеческихъ, и растакуерскихъ (т. е. гдѣ хозяйки принадлежатъ къ иностраннымъ колониямъ), и демимондныхъ — ухаживаютъ за известными писателями, приглашаютъ ихъ иа обеды и вечера, выставляютъ ихъ на показъ, точно какихъ пѣвцовъ и актеровъ. Тщеславіе, по этой части, разрослось до огромныхъ размѣровъ и всякій изъ тѣхъ русскихъ, кто въ последние годы, знакомится со свѣтскимъ Парижемъ, знаетъ, что вечера съ литературно-артистическимъ оттѣнкомъ превратились давнымъ давно въ какіе-то безплатные кафе-шантаны, гдѣ васъ угощаютъ и настоящими и поддѣльными знаменитостями въ разныхъ родахъ. И вы находите вездѣ биткомъ набитые салоны, гдѣ немыслимъ никакой разговоръ, а происходитъ только томительная толкотня и слушаніе декламаціи, пѣнія или игры. To, что называется «lе tout paris» сдѣлалось, быть можетъ, гораздо податливѣе на литературу, чѣмъ было въ концѣ второй имперіи, но эта литературность скорѣе — реклама, пища для непомѣрной суетности и тщеславія разныхъ parvenus, которые изъ кожи лѣзутъ, чтобы быть «fin do sièclo». И только въ тихихъ гостиныхъ, на обоихъ берегахъ Сены, больше у пожилыхъ людей, вы найдете умную и тонкую бесѣду и сочувственное пониманіе того, что даровито и дѣйствительно ново, и хорошій тонъ, свободный отъ выходокъ модничанья. Писатели: стихотворцы, драматурги, романисты — поднялись в цене, во всѣхъ смыслахъ, въ свѣтскихъ сферахъ; по идеи и литературные вкусы вырабатываются чаше не на правомъ, а на лѣвомъ берегу Сены, на тѣхъ сборищахъ молодежи и курсахъ, гдѣ мы въ одной изъ предыдущихъ главъ побывали вмѣстѣ съ читателемъ.
Прошлаго вернуть нельзя, но еслибъ я отправлялся въ Англію впервые, десятью или пятнадцатью годами позднѣе, я бы, конечно, гораздо болѣе отдался интересу къ ея литературному движенію, чѣмъ это было въ первое мое посѣщеніе въ 1867 г. и даже въ тотъ полный лондонскій «season», какой я провелъ годъ спустя. Тогда я долженъ былъ, по обязанности корреспондента, слѣдить гораздо усерднѣе за политическимъ и общественнымъ движеніемъ и за тѣмъ, чѣмъ жила столичная публика. Міръ научно-философскихъ идей привлекалъ меня въ свою очередь сильнѣе, чѣмъ чисто литературная сфера. Но я, конечно, не былъ къ ней равнодушенъ и одно изъ первыхъ моихъ личныхъ знакомствъ было съ авторомъ «Адама Бида» — съ Джоржъ Эліотъ, тогдашней подругой Люиса. Ея салонъ былъ, въ то же самое врсмя, центромъ, гдѣ собирались почти всѣ лондонские позитивисты и лѣваго, и праваго лагеря. Она сама подъ конецъ жизни, стала сторонницей такъ называемаго религіознаго позитивизма. Чета Люисовъ жила въ пригородной мѣстности Лондона, въ красивомъ коттеджѣ, посреди сада. У нихъ собирались, сколько помню, разъ въ недѣлю. Изъ дамъ пріѣзжали конечно тѣ, кто стоялъ повыше обыкновенныхъ предразсудковъ. И Люиса, и Джоржъ Эліотъ считали въ респектабельномъ обществѣ вольнодумцами. Многимъ было извѣстно, что знаменитая романистка— невѣнчанная жена Люиса. Въ 1868 г. она была уже не молодая женщина и смотрѣла очень похоже на тотъ типъ англичанки, какой попадался у насъ въ Россіи, всего чаще среди гувернантокъ: такое же худощавое, некрасивое лицо, съ выдающимся ртомъ, такіе же локоны на ушахъ и такая же манера одѣваться. Держала она себя, и какъ хозяйка гостиной, очень скромно, почти застѣнчиво, говорила тихимъ голосомъ; могла довольно свободно объясняться и по-французски. He зная кто она и какое у ней литературное имя — весьма трудно было предположить, что имѣешь дѣло съ такимъ умомъ и талантомъ. Въ этомъ смыслѣ Джоржъ Элiотъ представляла собою рѣзкій контрастъ съ писательницами разныхъ странъ и эпохъ, съ какими мнѣ приводилось сталкиваться. Едва ли не одну только Жоржъ Зандъ, судя по тому, что я про нее слышалъ и читалъ, можно было поставить на ряду съ Джоржемъ Эліотъ, по скромной манерѣ держать себя и отсутствию всякаго желания импонировать собою. Но Жоржъ Зандъ, по отзывамъ тѣхъ, кто ее знавалъ, почти всегда и у себя, и въ гостяхъ, слишкомъ стушевывалась, даже непрятію дѣйствовала молчаливостью. Джоржъ Эліотъ говорила гораздо больше и умѣла, направлять общій разговоръ — на то, что ее интересовало въ данную минуту. Тогда ея слава достигла высшаго предѣла, но самая личность ея оставалась въ тени, не дѣлалась предметомъ овацій и всеобщаго поклонения въ