Безъ зрѣлищъ не могутъ обойтись даже публичные балы. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ самые популярные изъ этихъ увеселительныхъ мѣстъ держались безъ всякихъ придатковъ къ традиціонному канкану. На эту приманку и въ Мабиль, и къ Бюлье въ Латинскомъ кварталѣ, и въ другія мѣста шли и парижане, и иностранцы. А теперь первая половина вечера непремѣнно занята музыкальной программой: поются куплеты, даютъ мимическія сцены, выдѣлываютъ, въ меньшихъ размѣрахъ, все то, что публика находитъ и въ большихъ кафе-шантанныхъ залахъ. Но эта страсть къ зрѣлищамъ и превратила— какъ я сказалъ въ главѣ объ уличной жизни Парижа — прежние балы, о которыхъ старички любятъ вспоминать съ элегическими вздохами — въ упражненія наемныхъ танцоровъ и танцорокъ, на которыхъ глазѣетъ публика; да и въ ней на двѣ трети такихъ «habitués», которымъ все это пріѣлось до нельзя; а они являются сюда лля обрабатыванія своихъ печальныхъ дѣлишекъ.
Театральный міръ Лондона знакомъ русскимъ въ нѣсколько разъ менѣе, чѣмъ царство парижской драматургіи. Въ послѣдніе годы стали чаще появляться замѣтки и корреспонденціи о лондонскихъ театрахъ и даже кафе-шантанахъ; а въ концѣ 60-хъ годовъ, къ тому времени, когда я началъ знакомиться съ лондонскими сценами, въ литературно-сценическихъ кружкахъ Петербурга и Москвы объ этомъ очень мало знали.
Первое мое знакомство съ сценическимъ Лондономъ въ 1867 г. было еще очень краткое; но слѣдующій сезонъ я провелъ тамъ почти цѣликомъ и мнѣ хотѣлось, насколько возможно, проникнуть и въ закулисную сторону тамошняго театральнаго міра.
Изъ Парижа имѣлъ я рекомендательное письмо къ тому самому Фехтеру, создавшему первоначально въ Парижѣ лицо Армана Дюваль въ «Дамѣ съ камелиями», о которомъ я упоминалъ выше. Фехтеръ учился въ Парижской Консерваторіи и былъ товарищемъ съ покойнымъ Адольфомъ Дюпюи, когда-то любимцемъ петербургской публики. По пріѣздѣ своемъ въ Лондонъ, онъ долженъ былъ заново начать свою карьеру, какъ англійский актеръ, и хотя онъ былъ и английскаго происхожденія, но въ немъ и къ тому времени, когда я съ нимъ познакомился, каждый могъ легко распознать француза и по всей его внѣшней повадкѣ, и даже по акценту. Самъ онъ былъ глубоко убѣжденъ, что говорилъ, какъ истый лондонецъ. Выдвинулся онъ исполненіемъ роли Гамлета и вообще шекспировскими ролями, и такъ быстро овладѣлъ симпатиями публики, что сдѣлался антрепренеромъ театра «Lyceum», разбогатѣлъ, игралъ въ Америкѣ уже какъ лондонская знаменитость; но на этой высотѣ не удержался и въ сезонъ 1868 г. я нашелъ его гастролеромъ на театрѣ «Adelphi», въ пьесѣ передѣланной съ его участіемъ, изъ романа Диккенса: «Нѣтъ проезда». И его семейная жизнь покачнулась къ тому времени, жена и дочь уѣхали во Францію, и я нашелъ его одного, въ хорошенькомъ, красиво обставленномъ коттэджѣ. По своему тону, языку, манерамъ, привычкѣ курить маленькую трубочку, онъ оставался настоящимъ парижскимъ актеромъ, не болѣе, не менѣе тщеславнымъ, чѣмъ другіе «первые сюжеты», довольно пріятнымъ въ бесѣдѣ, гостепріимнымъ. Держалъ онъ себя, внѣ дома — какъ англійскій джентльменъ, ѣздилъ не иначе, какъ въ собственной каретѣ и сохранилъ въ тонѣ и въ манерѣ говорить неизбѣжную рисовку первыхъ сюжетовъ, имѣвшихъ большіе любовные успѣхи и на сценѣ, и внѣ ея. Теперь можно уже напомнить, что старушка Дежазе влюбилась въ него, когда онъ былъ еще очень молодымъ актеромъ и, кажется, онъ отвѣчалъ ей взаимностью, конечно, на очень короткій срокъ.
Черезъ него, главнымъ образомъ, знакомился я тогда съ лондонскимъ театральнымъ дѣломъ. Въ театрѣ «Adelphi», гдѣ обыкновенно играютъ драму, я нашелъ прекраснаго комика и пріятеля Фехтера, уже пожилого Бенджамина Уэбстера, о которомъ теперь лондонскіе рецензенты и любители театра говорятъ, какъ объ одной изъ крупнѣйшихъ сценическихъ силъ 60-хъ годовъ. И въ немъ, и въ другихъ актерахъ на бытовыя и космическія роли, я и тогда уже находилъ много сходства съ хорошей русской игрой, гораздо больше, чѣмъ, у французовъ; на томъ-же амплуа Суше Уэбстера, но съ своеобразнымъ юморомъ и съ умѣньемъ настраивать публику былъ актеръ Бёкстонъ. Засталъ я тогда и чету Мэтьюсовъ. Имя Мэтьюса приводится такъ же, какъ имя одного изъ самыхъ оригинальныхъ талантовъ, характерныхъ для англійской игры лѣтъ сорокъ тому назадъ. Его оцѣнила и французская критика, когда онъ пріѣзжалъ играть въ началѣ 6о-хъ годовъ въ Парижъ, гдѣ я впервые видѣлъ и актера Созерна, лондонскаго jeune premier и фага, прославившагося въ пьесѣ «Нашъ американский кузенъ». И въ Мэтьюсѣ, какъ и въ другихъ лучшихъ исполнителяхъ Лондона, особенно приятна была для насъ русскихъ — необычайная простота тона, впадающая иногда въ излишество реализма. Но, послѣ подвинченной декламаціи во французскихъ трагедіяхъ и драмахъ, въ прозѣ и стихахъ, такой реализмъ успо-
ИРВИНГЪ.
коивалъ васъ и давалъ чувство настоящей жизни. Тоже нашелъ я и у женщинъ. Наибольшей популярностью, даже и въ высшихъ слояхъ лондонскаго общества, пользовалась тогда Кэтъ Тёрри, исполнявшая при мнѣ главную роль въ комедіи Шекспира «Много шуму изъ ничего». Этой ролью она прощалась съ публикой, передъ выходомъ замужъ за какого-то лорда. Тогда она была крупнаго роста, уже не особенно первой молодости дѣвушка, чрезвычайно изящная въ своихъ пріемахъ и тонѣ, такъ что и англичане, говоря о ней, постоянно хвалили ея сходство съ настоящими лэди. Но трагедій Шекспира, ни въ тотъ сезонъ, ни въ послѣднюю мою поѣздку, я не имѣлъ случая видѣть, въ такомъ исполненіи и съ такой обстановкой, какъ это было, когда Фехтеръ создавалъ Гамлета, и впослѣдствіи, лѣтъ десять спустя, когда считающійся первымъ трагическимъ актеромъ Англіи — Эрвингъ — сдѣлалъ себѣ спеціальность изъ шекспировскихъ героевъ. Въ сезонъ 1868 г. Эрвингъ еще не былъ знаменитостью. Въ двухъ шекспировскихъ пьесахъ героическаго характера — въ «Гамлетѣ» и въ «Королѣ Джонѣ», видѣнныхъ мною на театрѣ «Викторія» (котораго теперь я уже не нашелъ въ прежнемъ видѣ) сколько я помню, не было ничего особенно выдающагося, ни по талантамъ главныхъ исполнителей, ни по художественной постановке. И тонъ декламаціи стиховъ еще довольно рѣзко отличался отъ простоты исполненія пьесъ въ прозѣ. Крикливость и пѣвучесть еще царствовали, хотя и нѣсколько въ другомъ родѣ, чѣмъ на тогдашнихъ парижскихъ сценахъ.
Я имѣлъ также рекомендацію съ континента къ театральныхъ дѣлъ мастеру, очень характерному для той эпохи. У пасъ имя его почти что неизвѣстно. Это былъ Дайонъ Бусико — ирландецъ французскаго происхожденія, по профессіи писатель, сдѣлавшійся актеромъ и антрепренеромъ своихъ пьесъ. Онъ составилъ себѣ очень большое состояніе и громкую извѣстность и въ Англіи, и въ Америкѣ, цѣлымъ рядомъ эффектныхъ драмъ, болѣе или менѣе передѣланныхъ съ французскаго. Когда я попалъ къ нему въ Лондонъ, онъ уже отдыхалъ отъ усиленной, чисто американской работы и смотрѣлъ гораздо больше писателемъ, чѣмъ актеромъ. И женился онъ на актрисѣ, которая создала цѣлый рядъ ролей въ его пьесахъ. Бусико былъ одинъ изъ тѣхъ поставщиковъ англійскихъ и американскихъ сценъ, четверть вѣка назадъ, которые стали добиваться огромныхъ денежныхъ успѣховъ, пуская въ ходъ систему, состоящую въ томъ, что они писали и монтировали свою пьесу, дѣлались сами антрепренерами, а иногда и исполнителями главной роли, собирали каждый разъ новую труппу, только для одной этой вещи, и объѣзжали съ ней Великобританію и Сѣверо-Американскіе Штаты, или же, одновременно, въ разныхъ крупныхъ городахъ Англіи и Америки, ставили ее сами, какъ антрепренеры. И тогда уже, т.-е. въ концѣ 6о-хъ годовъ, Дайона Бусико знали хорошо въ Парижѣ и Сарду — одипъ изъ первыхъ — восхищался его системой и мечталъ всегда не иначе эксплоатировать свои драмы и комедіи, какъ таюшъ англо-американскимъ способомъ.
Дайонъ Бусико представлялъ собою центральную фигуру тогдашняго лондонскаго театральнаго рынка. Оригинальной драматической литературы я не нашелъ въ концѣ 6о-хъ гг. Все, что мнѣ случилось видѣть въ теченіе цѣлаго почти сезона, съ мая до половины августа, на лучшихъ сценахъ Лондона, — или были передѣлки изъ романовъ и притомъ въ абсолютномъ меньшинствѣ, или же плагіаты съ французскаго и нѣмецкаго. И въ этихъ плагіатахъ иногда съ сохранением французскаго заглавія и даже именъ дѣйствующихъ лицъ, вы находили довольно часто безвкусную стряпню. Такая бѣдность самостоятельной производительности поражала всякаго иностранца, знакомаго съ другими областями англійскаго изящнаго творчества, поражала въ особенности въ странѣ, давшей человѣчеству Шекспира, имѣвшей еще въ ХѴІІІ-омъ столѣтіи оригинальный театръ комедіи. И так шло до самаго послѣдняго времени. Это было тѣмъ болѣе досадно, что по тону игры, въ изображении современной жизни, и по разнымъ подробностямъ постановки — лучшіе лондонскіе театры достойны были совсѣмъ не такой сценической литературы. Но вы чувствовали при этомъ, что въ Лондонѣ театральное дѣло— уже прямой продуктъ частной конкуренціи. Ни правительство, ни даже общество, въ его самыхъ развитыхъ слояхъ, не заботилось о томъ, чтобы страна имѣла образцовую національную сцену, какъ «Французскіи Театръ», или консерваторію. Ни одинъ драматический театръ не получалъ субсидіи; не слышно было также и о какихъ-либо поощреніямъ, о какихъ-нибудь преміяхъ и конкурсахъ для поднятія уровня литературнаго творчества.
Прошло двадцать семь лѣтъ и въ сезонъ 1895 г- я нашелъ въ Лондонѣ еще болѣе обширный театральный рынокъ. Число театровъ увеличилось, но опять-таки и до сихъ поръ нѣтъ чего-либо похожаго на «Comédie Frangaise», и театральное дѣло еще болѣе — отрасль индустріи, чѣмъ въ Парижѣ, или въ Вѣнѣ, Берлинѣ, Петербургѣ и Москвѣ.
Но вы не можете не признать, что на берегахъ Темзы театральная жизнь, и въ общемъ, и въ частностяхъ интенсивнѣе, чѣмъ на берегахъ Сены. Тутъ больше тратится денегъ, предпріимчивости, техническихъ усовершенствованій, — значительнѣе и число театровъ, интересныхъ для иностранца любящаго сценическое искусство. И все это растетъ и развивается, благодаря чисто личной иниціативѣ и конкуренціи…
По литературному творчеству конечно театральный Парижъ до сихъ поръ стоить выше Лондона, хотя далеко не каждый парижскій сезонъ выдвигаетъ какой-нибудь новый талантъ или даже новое удачное произведеніе уже патентованныхъ извѣстностей. Въ послѣдніе два-три пріѣзда я не находилъ въ Парижѣ больше одной-двухъ сколько-нибудь замѣчательныхъ, литературно-написанныхъ пьесъ, а весной 1895 г. и почти ни одного произведенія, интереснаго хотя бы по бытовой, житейской правдѣ и новизнѣ. И въ смыслѣ репертуара, Лондонъ ушелъ теперь впередъ. Есть уже нѣсколько именъ драматурговъ, которые не пробавляются передѣлками французскихъ и нѣмецкихъ пьесъ, въ томъ числѣ и Оскара Уайльда — автора двухъ вещей имѣвшихъ больший успѣхъ, какъ разъ передъ скандальнымъ процессомъ ихъ автора. Но къ моему пріѣзду и та и другая пьесы были сняты съ репертуара. Публика нашихъ газетъ въ послѣднее время узнавала по корреспонденциямъ изъ Лондона, про нѣкоторыя новинки лондонскихъ театровъ, отзывающаяся уже прямо гораздо большей литературностью, чѣмъ то, что было двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Между прочимъ, Петербургъ заинтересовался, по одной газетной корреспонденціи, пьесой, шедшей уже болѣе ста разъ, въ то время, когда я пріѣхалъ въ Лондонъ, въ маѣ прошлаго года. Она называется «Знаменитая мистриссъ Эбсмитъ» — «Шалая Агнеса» — какъ ее назвалъ отъ себя русскій корреспондентъ. Эта пьеса шла, а можетъ быть и до сихъ поръ идетъ на «Гаррикъ-Театрѣ», гдѣ первый актеръ и директоръ, Деанъ Гэръ — замѣчательный артистъ по художественной правдѣ и простотѣ игры. Въ ней главную женскую роль создала г-жа Патрикъ Кэмбель, занимавшая на англійскихъ сценахъ первое амплуа въ современной драмѣ и высокой комедіи. Роль шалой Агнесы она передала недавно еще совсѣмъ неизвѣстной актрисѣ изъ любительницъ, миссъ Незерсоль. И вся пьеса, и роль, и игра— все